3. Неправильно и др. Суд – подготовить]. Особое совещание. […]
4. Разобщенность, с оглядкой. […] Настраиваемся друг на друга! Нужен – монолитный коллектив, и он есть! […]
5. Товарищи не уверены, кто и кого подслушивает.
6. От поста зама – освободить назначить министром нефтяной промышленности… […] Кто хочет обсудить…»(51)
Началось обсуждение, напоминавшее фарс. Берия отвечал на ругань, когда Маленков нажал кнопку, и вошел маршал Жуков с четырьмя офицерами. Они остановились за Берия, и двое из них приставили револьверы к его голове. Берия не вставал с места и машинально писал на бумаге «тревога тревога тревога…» (и так девятнадцать раз). Его вывели из кабинета и обыскали. Сняли знаменитое пенсне, которого он больше не увидел.
Сначала Берия увезли в казарму. На следующий день его посетил Круглов, который тогда же стал министром госбезопасности. Ходили слухи о парашютистах, прибывших, чтобы выручить Берия, поэтому его перевезли в подземный бетонный бункер, а военные заняли Лубянку. В Москву были введены танки, и Булганин говорил солдатам, что Берия, Абакумов и офицеры старого МГБ хотели вновь учинить массовый террор. Вскоре танки выехали, чтобы разоружить две дивизии войск МВД, а потом вернулись и оцепили центр Москвы.
Повсюду сняли портреты Берия. Три эмвэдэшника смели в мешок все бумаги из его сейфа: большую часть сожгли из страха, что они содержат компромат на партию. В Берлине Вальтер Ульбрихт вздохнул с облегчением: агентов Берия отозвали в Москву, и больше не было разговоров о слиянии ГДР с ФРГ.
В течение первой недели в бункере Берия получал от своего охранника, генерала Батицкого, клочки бумаги и карандаш. Он сразу в панике нацарапал записку Маленкову: «Егор разве ты не знаешь меня забрали какие-то случайные люди хочу лично доложить обстоятельства когда вызовешь» (52). Через два дня он опять написал: «Егор почему ты молчишь». Через день Берия овладел собой и написал всем своим бывшим коллегам более грамотное письмо: он просил, «пусть простят, если и что и было за эти пятнадцать лет большой и напряженной совместной работы». Маленкова он просил «если это сочтете возможным семью (жена и старуха мать) и сына Серго, которого ты знаешь, не оставить без внимания» (53). Но в тот же день арестовали сына, беременную невестку и двух внуков; вскоре арестовали и Нину Гегечкори-Берия. Не тронули только старуху мать и глухонемую сестру. 1 июля Берия написал Маленкову, Молотову и всем своим обвинителям длинное покаянное письмо. «Особенно тяжело и непростительно мое поведение в отношении тебя, где я виноват на все сто процентов», – уверял он Маленкова, напоминая ему, однако, что некоторые реформы они начинали совместно. Берия утверждал, что его ошибка состояла в том, что он распространял документы МВД, бросавшие тень на репутацию Хрущева и Булганина. Он раскаивался в своих предложениях освободить ЕДР и ослабить власть Ракоши. Разбередить совесть Маленкова, конечно, было невозможно, но можно было надавить на его инстинкт самосохранения, и Берия намекал, что вместе с ним может пасть и Маленков.
Убеждая Молотова, что он всегда уважал его, Берия умолял его спросить об этом Нину и Серго. Он напомнил Молотову и о том, как они вместе поехали к Сталину, чтобы вывести его из шока в начале войны. Он взывал и к Ворошилову, Микояну, Кагановичу, Хрущеву и Булганину, которым он никогда ничего плохого не делал. Ему очень хотелось жить: он был готов работать в колхозе, на стройке (54).
На следующий день жалость к себе разрослась до панического страха:
«Дорогие товарищи, со мной хотят расправиться без суда и следствия, после 5-дневного заключения, без единого допроса, умоляю Вас всех, чтобы этого не допустили, прошу немедленно вмешательства, иначе будет поздно. Прямо по телефону надо предупредить» (55).
Он просил, чтобы комиссия разобрала его дело:
«Разве только единственный и правильный способ решения без суда и выяснения дела в отношении Члена ЦК и своего товарища после 5 суток отсидки в подвале казнить его? […] Т. Маленкова и т. Хрущева прошу не упорствовать разве будет плохо, если товарища реабилитируют?»
Больше бумаги Берия не давали. Хрущев назначил нового главного прокурора, молодого и ретивого Романа Руденко, который блистательно вел дела в Нюрнберге (его предшественник Григорий Сафонов не одобрил ареста Берия, произведенного военными без санкции и без ордера).
2 июля начался пленум ЦК. В течение шести дней несколько сотен мужчин и две женщины, из которых считаные единицы пострадали из-за Берия, а очень многие были обязаны ему всем, слушали обвинения и отречения. Все участники пленума говорили так подло и позорно, что пришлось почти полностью сфальсифицировать стенограммы (56). Даже страшный пленум весны 1938 г., осудивший Булганина и Рыкова, трудно сравнить по лицемерию и подобострастию с пленумом 1953 г.
Хрущев признался, что заговор врачей и мингрельское дело были сфабрикованы, – но пленум все-таки был убежден, что незачем было оправдывать ни врачей, ни мингрелов. Хрущев давал всем понять, что Берия оправдывал только тех, кто являлся его агентом. Большая часть речи Хрущева, как и речей других выступавших, являла собой мешанину нелепых обвинений. Берия, оказалось, создал дефицит хлеба и мяса, ему было безразлично, как живут рабочие, и поэтому они жили в землянках. Он реабилитировал врачей только для того, чтобы заслужить благодарность; он амнистировал половину ГУЛАГа, чтобы создать свое удельное княжество из воров и убийц. Берия, утверждал Хрущев, – это человек «бонапартовского духа», способный ради власти переступить через горы трупов и реки крови.
Грузинские делегаты ругали Берия особенно ожесточенно: реабилитированные мингрелы, жаловались они, требовали министерских постов. Закадычный азербайджанский друг Берия Мир Джафар Багиров (который в конце концов разделит участь Берия) говорил так озлобленно, что публика даже выразила недовольство этими нападками. Молотов и Каганович были лучше подготовлены: они характеризовали Берия как человека, введшего Сталина в заблуждение, рисковавшего безопасностью государства в угоду капиталистам, и заключили, что уже в 1920 г. фашисты подослали его, чтобы подорвать советскую власть. Вслед за Молотовым и Кагановичем другие делегаты плели новые небылицы: Берия натравил Сталина на Орджоникидзе и потом на Молотова. Андрей Андреев, вставший для участия в заседании с больничной койки, очень метко назвал Берия вторым Тито. Следующие докладчики могли только плакаться, что Берия им снится в кошмарах.
Маленков подытожил обсуждение: он признавал, что кое в чем Берия был прав – был культ стареющего диктатора, потерявшего способность управлять; арест еврейских антифашистов был необоснован, строительство социализма в ГДР было плохо продумано. Но если Берия и был прав, говорил Маленков, то эту правоту не отделить от его собственных гнусных целей.
15 июля Берия лишили всех орденов, наград и званий. Начались интенсивные допросы всех, кто с ним когда-нибудь общался, на частном и служебном уровне. Около тридцати женщин – среди них жены и дочери партийных руководителей, актрисы, оперные певицы, профессиональные проститутки – были допрошены о его сексуальном поведении. Из Баку и Тбилиси прилетели свидетели, которые показали, что Берия был британским шпионом, работавшим среди азербайджанских националистов (57).
Обвинение предъявили также шестерым сотрудникам Берия – Деканозову, Меркулову, Влодзимирскому, Гоглидзе, Богдану Кобулову, Мешику (все – выходцы из Тбилиси, кроме Мешика). Они попытались сотрудничеством со следствием сохранить себе жизнь. К делу приложили историю болезни Берия, которая доказывала, что он часто занимался любовью, зная, что заражен венерическими заболеваниями. Прокуратура получила и фантастические показания от прислуги Берия, например, о том, будто он спускал трупы женщин в канализацию или растворял их в ванне с серной кислотой, – но в обвинение они все-таки не были включены.
Насколько можно судить по недавно рассекреченным протоколам следствия[22], Берия, когда его допрашивали, вел себя с относительным достоинством. О том, как знакомился с любовницами, он рыцарски отказался давать показания. Допрашивали раз в неделю с июля по ноябрь 1953 г., но только днем и без физического воздействия. И следователи, и подсудимые, однако, договорились не упоминать Сталина по имени (его звали «вождем партии») и не вовлекать в дело оставшихся при власти членов политбюро. Берия предъявили донжуанский список, составленный его Лепорелло —
Саркисовым: большею частью эти 62 женщины были жертвами бериевских домогательств или насилия. Берия признался в моральном разложении, «самом моем тяжком преступлении», не хуже, если не лучше, надо сказать, чем разврат «всесоюзного козла» Михаила Калинина. Он признал, что при нем избивали арестованных, но настаивал, что сам не бил. Он не отрицал, что несет ответственность за «перегибы» 1937–1938 гг., но говорил, что не отвечает за преследование и убийство лично неугодных ему людей, таких как брат и золовка Орджоникидзе. Такими же неубедительными были его попытки опровергать обвинение, что его работа в бакинском Мусавате и потом с грузинскими эмигрантами осуществлялась по заданию британских спецслужб. По непонятным причинам ни разу не допрашивали Берия и бериевцев о самом ненавистном для их военных обвинителей преступлении – избиении до смерти маршала Василия Блюхера.
Параллельно допрашивали (им тоже разрешали спать по ночам) подопечных Берия, особенно Меркулова. Как Берия на них, они на Берия сваливали всю вину: разница в том, что некоторые – колуны Шалва Церетели и Вениамин Гульст – откровенно признавались в самых зверских истязаниях. По нынешним понятиям их показания против Берия иногда звучат как похвала: будто Берия называл Сталина «великим фальсификатором», хвастался «я освободил миллион», «добивался удаления русских со всех руководящих постов в Литве», хранил у себя в кабинете дамское белье и детские вещи для своих любовниц и прижитых с ними детей. Показания Меркулова были особенно проницательными: «Берия мог, например, как Ноздрев, стащить с шахматной доски фигуру противника, чтобы выиграть».