«Мне кажется, что дело не двинется, если не возьмет этого на себя сам т. Менжинский. Переговорите с ним, дав ему эту записку.
Необходимо выработать план, постоянно корректируя его и дополняя. Надо всю интеллигенцию разбить по группам.
Примерно:
1) Беллетристы, 2) Публицисты и политики, 3) Экономисты (здесь необходимы подгруппы): а) финансисты; б) топливники; в) транспортники; г) торговля; д) кооперация и т. д.; 4) техники (здесь тоже подгруппы): а) инженеры; б) агрономы; в) врачи; г) генштабисты и т. д.; 5) профессора и преподаватели и т. д. и т. д.
Сведения должны собираться всеми нашими отделами и стекаться в отдел по интеллигенции. На каждого интеллигента должно быть дело; каждая группа и подгруппа должна быть освещена всесторонне компетентными товарищами, между которыми эти группы должны распределяться нашим отделом… Надо помнить, что задачей нашего отдела должна быть не только высылка, а содействие выпрямлению линии по отношению к спецам, то есть внесение в их ряды разложения и выдвигание тех, кто готов без оговорок поддержать Советскую власть» (17).
Осенью 1922 г. сливки московской интеллигенции были собраны на Лубянке (такие же облавы имели место в Петрограде, Казани, Минске, Киеве). Операция проводилась безалаберно. Уншлихт жаловался Сталину на то, что «строгая конспирация была нарушена» и часть напуганной профессуры разъехалась на летние каникулы (18). К тому же киевское ГПУ плохо разбиралось в политических взглядах местной интеллигенции. Большей части задержанных вынесли обвинения в контрреволюционной деятельности; кое-кого вычеркнули из списков, кое-кого внесли в другой список, как необходимых советским учреждениям спецов. ОГПУ не удалось проследить всех, кого оно разыскивало, другие же уже сидели в ожидании «суда» по политическим обвинениям. Не все задержанные понимали, как им повезло: те, кому разрешили остаться на родине, погибли через пятнадцать лет. К концу сентября Генрих Ягода сделал все необходимое, чтобы выслать 130 человек в Германию. Напрасно германский канцлер протестовал, заявляя, что «Германия – не Сибирь»; германский консул в Москве выдал визы всем ссыльным, которые, разумеется, без исключения заявили, что выезжают по собственной воле. Ученые люди, лишенные своих книг и рукописей, собрались в петроградском порту.
Те два парохода, которые отплыли в Штеттин, везли на Запад самый щедрый подарок от России. Без Трубецкого и Якобсона на Западе не было бы структурной лингвистики; без Николая Бердяева не было бы христианского экзистенциализма. Историки Мельгунов и Кизеветтер внесли огромный вклад в европейскую историографию. Русская академия в Праге и Сорбонна в Париже обогатились этим выдворением. Со своей стороны, Советский Союз лишился некоторых своих самых блестящих талантов, а те, кто остался, сделали нужные выводы и ушли в себя. Для советского гражданского общества высылка 1922 г. оказалась не менее катастрофичной, чем казни 1921 г.
Обсуждая смысл жизни с красноречивыми и самоуверенными арестантами, ГПУ быстро повысило свой культурный уровень. Когда Дзержинский, Менжинский и Лев Каменев допрашивали Николая Бердяева, вместо уклончивых ответов они получили целую лекцию. Дзержинский был ошеломлен и пробормотал в ответ: «Можно быть материалистом в теории и идеалистом в жизни, или наоборот, идеалистом в теории и материалистом в жизни». Затем он приказал Менжинскому достать мотоцикл, на котором Бердяева отвезли домой. Все лето и всю осень московские и петроградские чекисты подвергались испытаниям на прочность своей веры в большевистский строй и идеалы. Когда Менжинский сказал Мельгунову, что тот больше не увидит России, историк ответил: «Я вернусь через два года, дольше не выдержите». Менжинский задумался и сказал: «Нет, я думаю, что мы продержимся еще шесть лет».
Ленина апелляции и просьбы только раздражали. Он придумал способ избавиться от таких светил, как Горький и Короленко, слишком известных, чтобы казнить, сажать или высылать их, но донимающих большевиков своими протестами против репрессий. Разве они не нуждались в лечении в иностранных санаториях? Наркому здравоохранения Семашко Ленин писал 16 марта 1921 г.:
«Очень прошу назначить специальное лицо (лучше, известного врача, знающего заграницу и известного за границей) для отправки за границу, в Германию Цюрупы, Крестинского, Осинского, Кураева, Горького, Короленко и других. Надо умело запросить, попросить, сагитировать, написать в Германию, помочь больным и т. д. Сделать архиаккуратно (тщательно)» (19).
Горький, однако, отказался молчать или собираться в дорогу. 9 августа Ленин настаивал:
«А у Вас кровохарканье, и Вы не едете! Это ей же ей и бессовестно и нерационально. В Европе в хорошем санатории будете и лечиться, и втрое больше дела делать. Ей-ей. А у нас ни лечения, ни дела нет – одна суетня. Зряшная суетня. Уезжайте, вылечитесь.
Не упрямьтесь, прошу Вас» (20).
В октябре Горький уехал выздоравливать, сначала в Берлин, а потом на Капри, в рай, откуда только Сталин сможет его выманить назад.
Расстрелы Таганцева и Гумилева, высылка Бердяева и Горького на первый взгляд кажутся чудовищным беспределом, лишившим государство именно тех, кто больше всех был нужен, чтобы укрепить и утвердить новый строй. Но драконовские меры возымели желаемое действие. После 1922 г. те спецы и интеллигенты, которые были еще на свободе в Советском Союзе, уже не видели смысла в поддержке свободы слова и гуманности. Ради выживания науки и искусства они должны были сотрудничать с большевиками. Пройдет еще тридцать лет, пока несогласные – за очень немногими самоубийственными исключениями – осмелятся говорить открыто; люди, до этого свободные духом, теперь только искали условия для капитуляции.
Конечно, недостаточно надевать намордники на писателей, если не надевать шор на читателей. Советские идеологи косо смотрели на поток иностранной и эмигрантской литературы и на возникновение маленьких частных издательств во время нэпа. Летом 1922 г. для управления литературой был создан Главлит (21). Номинально Главлитом заведовал либеральный наркомпрос Луначарский; настоящим же шефом был Павел Лебедев-Полянский, ставленник и ровесник Сталина и, как и он, бывший семинарист. Лебедев-Полянский ловко вилял между идиотскими требованиями левых, которые хотели запретить всю классику философии и литературы, и «чрезмерной» терпимостью либеральных социалистов.
Главлит, который тоже был подотчетен ГПУ, предупреждал в октябре 1922 г., что необходимо будет перейти от предварительной цензуры к карательной, то есть не только запрещать нежелательные произведения, но и наказывать тех, кто предлагает их к публикации. Со стороны ГПУ полуграмотный Уншлихт настойчиво просил, чтобы члены политбюро тоже читали все публикации. Таким образом, политбюро стало литературным комитетом: Троцкий, как самый начитанный, получил самую большую нагрузку – ему давали все, что касалось войны и религии; экономику он делил с Лениным. Зиновьев и Каменев читали журналистику, философию и художественную литературу. Рыков и Томский занялись промышленностью и сельским хозяйством. Сталин отделался легко: он читал литературу о национальных меньшинствах, а также сочинения по военному делу, если Троцкому было некогда. Скоро Главлит приобрел полицейскую власть и монополию на цензуру, так что политбюро смогло освободиться от этого лишнего задания. Тем не менее верховная власть в СССР, особенно Сталин, никогда не переставала вмешиваться в литературные дела.
Власть изучала частные письма советских граждан с такой же тщательностью, как произведения издательств. Перлюстрация частной переписки осуществлялась, но была объявлена незаконной (точно так же, как под властью царей, – например, к 1882 г. перлюстрировалось около 38 тыс. писем ежегодно). ГПУ создало свое собственное управление политического контроля под руководством фельдшера Ивана Сурты (22). Сурта так хорошо развил систему перлюстрации, что каждый гражданин СССР мог быть уверен, что его читает ГПУ, – к концу 1923 г. перлюстрировалось 5 млн писем и 8 млн телеграмм ежегодно – каждый перлюстратор читал 250 писем и 2500 телеграмм в день. Перлюстраторами, переписчиками и другими сотрудниками в этом отделе ОГПУ были бывшие солдаты и мелкие чиновники, которые, пойди история по другому пути, служили бы царской бюрократии после семилетнего курса гимназии, или грамотные подростки из тех, кто из-за революции оборвал свое образование и потерял возможность нормальной работы.
Власть над церковью
Злые пойдут в святилище, топорами они сломают и огнем сожгут двери святилища, и выведут праведных, и сожгут их в центре города.
На первых порах свобода вероисповедания являлась стержневым элементом большевистской платформы – даже Армия спасения с разрешения властей работала в Москве до 1920 г. Но православная церковь, поскольку она была опорой царского государства, вызывала у Ленина неумолимую враждебность. Только Анатолий Луначарский надеялся слить менее догматичное крыло православной церкви с советской идеологией. Весной 1922 г. Ленин, Сталин и Троцкий в последний раз работали вместе в дружеском согласии: они обсуждали, как лучше разрушить последний бастион ненавистной им идеологии (23). Этим делом и занялся Менжинский, самый опытный святотатец в ГПУ. Следующая кампания логически вытекала из экономической и военной победы большевиков. Решение атаковать церковь приняли не просто потому, что Ленин, Сталин и Троцкий смотрели на нее с презрением, не потому, что Дзержинский и Менжинский страдали религиозными комплексами, не потому, что церковь представляла собой последний элемент старого режима, который еще мог бы вдохновлять народ. Настоящей причиной кампании являлись церковные ценности.
К середине 1921 г. война и засуха унесли больше пяти миллионов крестьян, но, несмотря на мольбу, русской церкви не разрешали организовать помощь голодающим. В августе Ленин разрешил не церкви, а Американской администрации помощи голодающим