Сталин в соответствии со своей тактикой исправил малую часть того, что сломал. К марту 1929 г. кое-кого из арестованных ни за что ни про что и обездоленных крестьян освободили или вернули на место жительства. ОГПУ начало меньше расстреливать: по официальной статистике, в 1928 г. было казнено всего 869 человек – втрое меньше, чем в предыдущем, когда истребляли троцкизм. Но ОГПУ заявляло, что «теперь классовая война стала острее в деревне»; чекисты с большим азартом начали массовые аресты выявленных кулаков.
Когда пленум ЦК собрался в июле 1928 г., Сталин оправдывал все, что сделал. Советскому Союзу, по его словам, открыт только один путь выживания – как следует ударить по крестьянству, чтобы строить железные дороги и гидроэлектростанции:
«Англия сотни лет собирала соки со всех колоний… Германия развила свою индустрию… за счет пятимиллиардной контрибуции, взятой у Франции после франко-прусской войны… Америка развила свою промышленность за счет займов в Европе… Наша страна тем, между прочим, и отличается от капиталистических стран, что она не может, не должна заниматься грабежом колоний и вообще ограблением чужих стран…» (10)
«Чрезвычайные меры», настаивал Сталин, «спасли страну от общего экономического кризиса». Он утверждал, что на будущие годы будут запасы зерна, что эта реквизиция была единичной мерой. На следующий день Бухарин долго роптал на свирепость и зверство реквизиции; Сталин рассердился и спустил своих подручных с поводка. Ворошилов и Косиор травили Бухарина, и, когда Бухарин жаловался, что ему пришлось потратить двое суток в ОГПУ, чтобы узнать правду, к общему смеху, Косиор спросил у Менжинского: «За что вы его посадили в ГПУ?» – на что Менжинский ответил: «За паникерство» (11).
Бухаринцам пришлось пресмыкаться перед Сталиным, чтобы сохранить хоть видимость влияния на политический курс. Поэтому они приветствовали первые показательные суды, хотя знали, что все обвинения нелепы и признания добыты шантажом и угрозами; они голосовали за вывоз зерна, чтобы финансировать индустриализацию. Бухарин очень редко возмущался открыто – в июне 1928 г., например, когда Сталин объявил, что крестьянство должно входить не в свободные кооперативы, которые имел в виду Бухарин, а в колхозы:
«Коба. Я пишу тебе, а не говорю, так как мне и слишком тяжело говорить и, боюсь, ты не будешь слушать до конца. А письмо ты все же прочтешь. Я считаю внутреннее и внешнее положение страны очень тяжелым… Драться не буду и не хочу» (12).
Бухарин даже объявил свою готовность, после съезда Коминтерна, «уйти куда угодно, без всяких драк, без всякого шума и без всякой борьбы».
Бухарин очень хорошо сознавал, что все его движения и разговоры отслеживало ОПТУ. Он знал, что у Сталина в кабинете установили пятый телефон, по которому он мог прослушивать любой звонок в Кремле от любого члена партии или правительства (13). Сталин уже прочитал Бухарину запись самых доверительных разговоров Зиновьева. Тем не менее 11 июля, когда Каменев прибыл в Москву, Бухарин позвонил ему, чтобы договориться о встрече. Как мог Бухарин представить себе, что Зиновьев и Каменев согласятся на переговоры с ним после нескольких лет непрерывного преследования, когда Бухарин еще был сторонником Сталина? Может быть, Бухарин боялся, что Сталин, расправившись с крестьянством, пригласит Зиновьева и Каменева вновь войти в политбюро и таким образом полностью изолирует Бухарина, Рыкова и Томского. Но одна мысль, что он сможет опередить Сталина и привлечь на свою сторону левую оппозицию, показывает, до какой степени Бухарин растерялся.
Каменев отнесся к предложениям Бухарина скептически, но и с долей доверчивого оптимизма, так как он надеялся на какое-нибудь предложение от Сталина. Чтобы держать Зиновьева в курсе дел, Каменев вкратце записывал содержание разговоров с Бухариным. Удивительно то, что Каменев, знавший Сталина уже двадцать лет, не учел того, что ОГПУ и Сталин неизбежно все узнают. Его поведение так же ошеломляет, как поведение Бухарина: вероятно, возможность, хоть и отдаленная, вернуться к власти сделала обоих слепыми жертвами неумолимой сталинской мстительности.
В 1930 г. ОГПУ арестовало секретаря Каменева и вскоре нашло у одного его родственника протокол разговора с Бухариным. Попытка Бухарина построить мост между правыми и левыми дала Сталину весь нужный ему материал, чтобы поочередно уничтожить и левый, и правый уклоны в партии. Слишком поздно Бухарин осознал все, что говорил о Сталине Троцкий: «Чингисхан, прочитавший Маркса… Сталин знает только одно средство – месть и в то же время всаживает нож в спину» (14). Каменев тоже отлично знал о том, что значила для Сталина месть. Он был свидетелем того, как Сталин рассказывал Дзержинскому, что его идеал счастья – подготовить отмщение и потом лечь спать.
При встрече Бухарин передал Каменеву то, что Сталин ему говорил весной 1928 г., подготавливая повестку дня политбюро: «Мы с тобой – Гималаи, остальные – ничтожества…»Для Бухарина вся проблема свелась к очень простому выбору: «1) Если страна гибнет, мы гибнем. 2) Если страна выкручивается – Сталин вовремя поворачивает, и мы тоже гибнем. Что же делать?» (15) Когда Каменев спросил, кто поддерживает Бухарина, тот назвал не только свою тройку (Рыкова, Томского), но и намекнул, что второй человек в ОГПУ Генрих Ягода и глава иностранной разведки Меер Трилиссер тоже сочувствуют, таким образом обрекая Ягоду и Трилиссера на верную гибель.
Бухарин ясно сказал, что он, Рыков и Томский предпочитают работать под Зиновьевым и Каменевым, а не под Сталиным, но Зиновьев и Каменев поняли, что только сумасшедший может участвовать в таком заговоре: не было надежды даже на то, что Сталин вернется к коллективному руководству начала 1920-х гг., а еще меньше – на то, что он совсем уйдет. Когда Рыков узнал о том, что говорил Бухарин и кому, он кричал на него (свидетельницей была Анна Ларина, будущая жена Бухарина, тогда четырнадцатилетняя девушка): «Баба ты, не политик!» Сталин, как древний бог, сначала лишал свою жертву разума, а потом уничтожал. Уму непостижимо, какими бездарными заговорщиками оказались Каменев и Бухарин, проведшие долгие дореволюционные годы в подполье.
Ягода и Агранов передали Сталину сделанную в ОГПУ полную запись этих гибельных переговоров вместе с размышлениями Каменева. Непосредственно после того, как Сталин изволил заново принять Зиновьева и Каменева в партию, Каменев уже подсчитывал (по данным ОГПУ), что то, чего бухаринцы хотят достичь – снять Сталина с поста генерального секретаря, – имеет не больше 25 % шансов на удачу, и в любом случае правое крыло восторжествует, так как «или бухаринец заменит Сталина, или Сталин, разгромив бухаринцев, сам сделает поворот направо». В конце концов, из всех возможных линий, предложенных Бухариным, только одна имела смысл для Каменева – искать на обоюдно приемлемых условиях союза со Сталиным. Поэтому Каменев начал старательно избегать встреч с Бухариным и нападать на него в печати. Но Сталин не хотел встречаться с Каменевым, и тот боялся, что Сталин пойдет еще дальше и заключит мир с Троцким. В конце своих записей Каменев проницательно высказывал догадку, с кем Сталин будет делить власть – с Молотовым, Ворошиловым, Микояном, Орджоникидзе, Калининым, Кировым.
Мартемьян Рютин, московский большевик, которому в 1932 г. суждено будет почти последним взбунтоваться против Сталина, вспоминал Бухарина в те годы «совершенно деморализованным, в слезах», говорящим: «Теперь я чувствую, что меня буквально говном марали с головы до ног». К концу 1929 г. Бухарин достаточно поправился, чтобы опубликовать статью «Записки экономиста» и осудить коллективизацию как безответственную и оппортунистическую меру. Когда на него напали в политбюро, Бухарин смело назвал Сталина «мелким восточным деспотом». Его лишили всех постов и затем исключили из политбюро. Тогда-то Бухарин сломался. Он то унижался перед Сталиным, то истерически на него нападал, как показывает его письмо к Сталину от 14 октября 1930 г.:
«Коба. Я после разговора по телефону ушел тотчас же со службы в состоянии отчаяния. Не потому, что ты меня «напугал» – ты меня не напугаешь и не запугаешь. А потому, что те чудовищные обвинения, которые ты мне бросил, ясно указывают на существование какой-то дьявольской, гнусной и низкой провокации, которой ты веришь, на которой строишь свою политику и которая до добра не доведет, хотя бы ты и уничтожил меня физически так же успешно, как ты уничтожаешь меня политически. […] Я считаю твои обвинения чудовищной, безумной клеветой, дикой и, в конечном счете, неумной. […] Или то, что я не лижу тебе зада и не пишу тебе статей а 1а Пятаков, – или это делает меня „проповедником террора”? Тогда так и говорите! Боже, что за адово сумасшествие происходит сейчас! И ты, вместо объяснения, истекаешь злобой против человека, который исполнен одной мыслью: чем-нибудь помогать, тащить со всеми телегу, но не превращаться в подхалима, которых много и которые нас губят» (16).
К 1930 г. Сталин парализовал всех противников. В Алма-Ате Троцкий еще вел обширную переписку, – тем легче было ОГПУ следить за всей оппозицией, – но его скоро выдворят из СССР. Бухарин корчился, как червяк на крючке. Через десять лет все оппозиционеры будут уничтожены физически, но политически они были мертвы задолго до того. ОГПУ подсылало своих провокаторов, чтобы поймать их в западню. Когда Бухарин отдыхал на Кавказе (его выгнали из редакции «Правды»), к нему приходил настойчивый молодой человек по фамилии Платонов, притворившийся комсомольцем, возмущенным предательством ОГПУ в отношении к рабочим и Бухарину. Платонов выудил из Бухарина достаточно, чтобы Сталин опорочил его навсегда в глазах ЦК. При помощи той же ловушки ОГПУ «разоблачило» типографщика Троцкого как бывшего белогвардейского офицера.
События 1928 г. показали, сколь стремительно и беспощадно Сталин проводил свою политику. Он на самом деле только репетировал методы, посредством которых можно было избавиться не только от политических соперников, но и от любого разряда людей, составляющих возможную будущую оппозицию. Но у него в запасе был еще один, пока не испытанный прием: сфабрикованный показательный процесс, зрелище, которое Менжинский и его подопечные, в особенности Агранов, репетировали уже почти десять лет.