В 3-й бригаде жена осужденного Сергиенко таскает с кладбища трупы детей и употребляет в пищу. Обыском квартиры и допросом детей Сергиенко установлено, что с кладбища взято несколько трупов для питания. На квартире обнаружен труп девочки с отрезанными ногами и найдено вареное мясо» (57).
Как ни удивительно, подчиненные Менжинского и Ягоды – Георгий Молчанов, организатор террора на Северном Кавказе и в то время глава секретно-политического отдела ОГПУ, и Георгий Люшков, заместитель Молчанова, впоследствии бежавший в Японию, – решили людоедов не наказывать, а вместо того выслать на место катастрофы еду, лекарства и врачей. Украина еще больше страдала от людоедства, и, так как Уголовный кодекс не предусматривал этого преступления, ОГПУ расстреливало людоедов на месте.
В других местностях Молчанов и Люшков обнаружили, что умирали даже трудоспособные колхозники:
«16 марта умер от голода колхозник Тригуб, активист, имеет 175 трудодней. Он неоднократно обращался в правление колхоза за выдачей продовольствия, но помощи не получил. По этой же причине умер конюх Щербина, имеет 185 трудодней, и плотник Вольвач, активист колхоза № 3» (58).
Озверели не только гэпэушники. Крестьяне начали убивать друг друга. Летом 1933 г. офицер ОГПУ докладывал с Северного Кавказа:
«В ст. Малороссийской был пойман на огороде мальчик, который тут же был колхозниками убит. […] В ст. Ивановской Славянского района полевод колхоза с пятью колхозниками, в числе которых было 2 сына кулаков, задержали рабочего рисосовхоза, которого подвергли истязаниям, отрезали левое ухо; заложив пальцы в дверь, переломали суставы, а затем живым сбросили в колодец. Спустя некоторое время вытащили его еле живым, бросив в другой колодец, засыпав землей. В ст. Петровской Славянского района объездчик коммуны им. Сталина, задержав на охраняемом им колхозном массиве неизвестную женщину за кражу колосьев, завел ее в балаган, сделанный из соломы, и, привязав к столбу, сжег вместе с балаганом. Труп сгоревшей зарыл на месте пожара» (59).
Советский интеллигент должен был ослепнуть и оглохнуть, чтобы не знать об этих ужасах: мало кто даже намекал на них, хотя бы устно (60). Осип Мандельштам, свободный от цензуры, так как его перестали печатать, в 1933 г. посвятил голоду короткое стихотворение:
Природа своего не узнает лица,
И тени страшные Украйны и Кубани…
На войлочной земле голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца (61).
Николай Клюев в своем видении «Погорелыцина» пророчествовал:
Чирикал воробьями день,
Когда, как по грибной дозор,
Малютку кликнули на двор.
За кус говядины с печенкой
Сосед освежевал мальчонка,
И серой солью посолил
Вдоль птичьих ребрышек и жил.
Старуха же с бревна под балкой
Замыла кровушку мочалкой.
Опосле, – как лиса в капкане,
Излилась лаем на чулане.
И страшен был старуший лай,
Похожий то на баю-бай,
То на сорочье стрекотанье.
Ополночь бабкино страданье
Взошло над бедною избой
Васяткиною головой.
Стеклися мужики и бабы:
«Да, те ж вихры и носик рябый!»
И вдруг за гиблую вину
Громада взвыла на луну.
Завыл Парфён, худой Егорка,
Им на обглоданных задворках
Откликнулся матерый волк… (62)
Больше всего Сталин был озабочен тем, чтобы ничего не узнала иностранная пресса. В феврале 1933 г. он гневно вопрошал:
«Молотов, Каганович! Не знаете ли, кто разрешил американским корреспондентам в Москве поехать на Кубань? Они состряпали гнусность о положении на Кубани… Надо положить этому конец и воспретить этим господам разъезжать по СССР. Шпионов и так много в СССР» (63).
Лишь немногие иностранные корреспонденты увидели голод собственными глазами; из них не все верили своим глазам, а западные читатели их корреспонденциям не доверяли: кто же в мирное время уничтожает собственное крестьянство?
Сталин обратил внимание только на одного несогласного, тогда еще молодого Михаила Шолохова. Любые другие увещевания приводили его в ярость, но на смелые заявления Шолохова Сталин отвечал с кажущимся терпением. Шолохов описывал те ужасы, которые сам видел в своей станице Вешенской: разоренных колхозников, у которых отобрали зерно, одежду и даже жилище; выселенцев, выгнанных на мороз; кричащих детей; женщину с грудным ребенком, тщетно молившую о приюте, пока они оба не замерзли. Он рисовал ужасы – как избивали массы крестьян, пытали в ледяных погребах или на раскаленных железных скамьях, запугивали холостыми выстрелами, раздевали женщину догола в открытой степи:
«Помните ли Вы, Иосиф Виссарионович, очерк Короленко “В успокоенной деревне”? Так вот этакое “исчезание” было проделано не над тремя заподозренными в краже у кулака крестьянами, а над десятками тысяч колхозников» (64).
Шолохов намекнул, что если не получит ответа, то использует этот материал в своем следующем романе «Поднятая целина». Сталин поблагодарил Шолохова и послал разобраться на месте Матвея Шкирятова из Рабоче-крестьянской инспекции. Паре гэпэушников-палачей дали по короткому сроку в тюрьме. Сталин написал Шолохову:
«Ваши письма производят несколько однобокое впечатление… надо уметь видеть и другую сторону… уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили “итальянку” (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную армию без хлеба» (65).
Больше всех пострадала от советской коллективизации республика, не входившая в СССР: Монгольская Народная Республика, которой управлял будущий маршал Чойбалсан, русская марионетка, пьяница и психопат, которого ничуть не беспокоило, что ОГПУ перебило все его политбюро. Монголия была не только нейтральной полосой, отделявшей СССР от японской Маньчжурии, – она являлась лабораторией или полигоном, где испытывали кампании Сталина против религии и против кулачества. Буддийские ламы, составлявшие почти треть мужского населения Монголии, были уничтожены; скотоводы лишены своих стад. Весной 1932 г., видя, что геноцид продолжается, монгольский народ восстал, и Сталин на время отступил. Вскоре он назначил новое правительство, объявил вождей повстанцев японскими агентами, но обещал амнистию сдавшимся повстанцам и целые поезда с продуктами. Советские самолеты, перекрашенные в монгольские цвета, покончили с остатками повстанцев.
Таких отчаянных восстаний в России не было, хотя кое-где бунтовали. 10 апреля 1932 г. в городе Вичуга многотысячная толпа подожгла участок милиции и заняла главный штаб партии и ГПУ, причинив тяжелые увечья 15 милиционерам. Для организации расправы в Вичугу ездил сам Каганович. Чтобы помочь ГПУ и милиции, новые МТС (моторно-тракторные станции) превратили в полицейские участки. Вместе с гэпэушниками «чекисты» из МТС арестовывали кулаков, «вредителей» и «диверсантов». Но даже тогда, когда в МТС имелись новые тракторы, которыми колхозники должны были заменить мертвых пахарей и лошадей, у колхоза не было денег на покупку или аренду Сталин писал Кагановичу: «Считаю недопустимым тот факт, что государство тратит сотни миллионов на организацию МТС для обслуживания колхозов, а оно все еще не знает, сколько же платит ему крестьянство за услуги МТС» (66).
На Украине Сталина волновало не исчезновение миллионов подвластных ему людей, а колебания местных вождей, которые роптали на то, что планы хлебозаготовки «нереальны». «На что это похоже? Это не партия, а парламент, карикатура на парламент», – жаловался он Кагановичу (67). Станиславу Реденсу (его свояку) «не по плечу руководить борьбой с контрреволюцией в такой большой и своеобразной республике, как Украина». Сталин будто бы боялся, что Польша объявит войну:
«Имейте в виду, что Пилсудский не дремлет, и его агентура на Украине во много раз сильнее, чем думает Реденс или Косиор. Имейте также в виду, что в Украинской компартии (500 тысяч членов, хе-хе) обретается не мало (да, не мало!) гнилых элементов, сознательных и бессознательных петлюровцев, наконец – прямых агентов Пилсудского».
Сталин приказал Менжинскому убрать Станислава Реденса и послать на Украину самого что ни на есть свирепого гэпэушника, Балицкого, чтобы тот превратил республику в «настоящую крепость».
К 1934 г. основная бойня завершилась; как ни странно, урожай был достаточно хорошим, чтобы прокормить колхозников и горожан. Таким образом Сталин, тайная полиция, партия, армия и городские рабочие выиграли войну против крестьян. Даже те, кто ужасался злодеяниям, пытались сделать вид, что ничего не происходит. Шолохов придумал хеппи-энд для «Поднятой целины». Горький, другие прозаики, кинематографисты по всему Советскому Союзу воспевали деревню, наконец кормящую, как того и требовалось, промышленность и дающую рабочим нужные калории, чтобы построить рай на земле. Почти единственным исключением в этом хоре панегиристов оказался Николай Заболоцкий. Гоголевская ирония его «Торжества земледелия» по крайней мере на четыре года ввела цензора в заблуждение:
Кругом природа погибает,
Мир качается, убог,
Цветы, плача, умирают,
Сметены ударом ног.
Иной, почувствовав ушиб,
Закроет глазки и приляжет,
А на спине моей мужик,
Как страшный бог, руками и ногами машет!
Когда же, в стойло заключен,
Стою, устал и удручен,
Сознанья бледное окно Мне открывается давно.
И вот, от боли раскорячен,
Я слышу: воют небеса.
То зверь трепещет, предназначен
Вращать систему колеса.
Молю, откройте, откройте, друзья,
Ужели все люди над нами князья? (68)
После коллективизации и палачи, и жертвы до такой степени потеряли человеческое подобие, что в СССР, казалось бы, цивилизованное общество перестало существовать. Эта смесь жестокости и пассивности позволила Сталину и его палачам перейти к кампании еще более свирепой и в партии, и среди городского населения.