В июне 1932 г. в Москве ходили по рукам два подпольных документа, будто бы сочиненные Рютиным как членом группы «Союз марксистов-ленинцев». Эти документы получили название «Платформа Рютина». Первый документ, 167-страничный, был озаглавлен «Сталин и кризис пролетарской диктатуры». Вряд ли Рютин был единственным автором: судя по стилистике и идеологии документа, и правые, и левые мыслители внесли лепту в этот текст. Второй, более краткий, документ «Ко всем членам ВКП(б)» развивал доклад, прочитанный Рютиным. Этот манифест требовал «ликвидации диктатуры Сталина и его клики», новых выборов в партийные органы, срочного съезда партии и выборов в Советы, назначения новых судей, «решительной» чистки ОГПУ и замедления темпа индустриализации. Сталин, по словам Рютина, превратил партийных руководителей
«в банду беспринципных изолгавшихся и трусливых политиканов, а себя в неограниченного и несменяемого диктатора…
Ни один самый смелый и гениальный провокатор для гибели пролетарской диктатуры, для дискредитации ленинизма не мог бы придумать ничего лучшего, чем руководство Сталина и его клики» (59).
«Платформа Рютина» распространялась все шире и шире: ОГПУ обнаружило копии среди академиков и членов партии на Украине, в Белоруссии, даже в Польше. Надежда Аллилуева сама прочитала этот манифест, передаваемый из рук в руки в Промышленной академии, где она училась. Подозрение Сталина, что она прочитала крамольные призывы и ничего ему не сказала, может быть, было одной из причин, по которой их брак распался.
Менжинский и Ягода довольно нерешительно относились к Рютину и его программе, которую ОГПУ показало Сталину только в сентябре 1932 г. Лишь потом последовала волна арестов и чистка, охватившая полмиллиона членов партии. Свирепые следователи ОГПУ, Молчанов и Балицкий, допросили Рютина, который сразу отрекся от «Платформы». Его дочь, приносившая ему в тюрьму смену белья, догадалась по кровавым пятнам на белье, что его пытали. На квартире Рютина ОГПУ «нашло» бумаги, компрометирующие Зиновьева, Каменева и Бухарина (60).
11 октября 1932 г. Менжинский, Ягода и Балицкий вместе с прокурором из ОГПУ приговорили Рютина к смерти. Тогда смертные приговоры над членами партии еще подлежали утверждению политбюро. Говорят, что на политбюро только Сталин голосовал за расстрел, а Киров, Куйбышев и Орджоникидзе – за десять лет одиночного заключения (Молотов и Ворошилов воздержались). Рютина посадили.
Узнав о судьбе Сырцова, Ломинадзе и Рютина, другие потенциальные оппозиционеры оробели и замолчали. К концу 1932 г. Сталин мог быть уверен, что, какие бы ни творились ужасы в деревне, его власть над страной была непоколебима. Теперь он жил безмятежной жизнью в Кремле и на своих дачах, перемещаясь между резиденциями в пуленепробиваемых автомобилях под охраной, вооруженной пулеметами. Он больше не ходил к интеллигентам и больше не приглашал их к откровенным беседам. Уже незачем было очаровывать или уговаривать людей. Оказалось, что наводить страх и наносить удары – гораздо эффективнее.
9 ноября 1932 г. порвалась последняя связь Сталина с нормальной жизнью: его жену нашли мертвой (они спали в отдельных комнатах их кремлевской квартиры) в луже крови, рядом лежал пистолет, подаренный ей братом. Накануне ее смерти на вечеринке Сталин напился – или притворился пьяным – и бросал в нее хлебные шарики, окурки и апельсиновые корки, крича: «Эй, ты, пей!» Она рассердилась и ушла (61). Бухарин, Молотов, Буденный и Хрущев каждый по-своему объясняли ее самоубийство: у Сталина была другая женщина; он запугал ее угрозами; она была, как все Аллилуевы, неврастеничкой; она пришла в ужас, узнав, как живут простые советские люди, и хотела наказать мужа за преступления против народа.
Переписка Сталина с женой в 1930 и 1931 гг., когда Сталин отдыхал без нее на юге, свидетельствует о взаимной привязанности, которая у нее смешивалась со страхом и обидой, а у него – с гневным нетерпением. Она часто ревновала:
«О тебе я слышала от молодой интересной женщины, что ты выглядишь великолепно, она тебя видела у Калинина на обеде, что замечательно был веселый и тормошил всех, смущенных твоей персоной. Очень рада» (62).
Она хлопотала за тех, с кем, по ее мнению, несправедливо обращались. Она намекала на тяжелую жизнь населения:
«…Настроение в отношении питания среднее и у слушателей и у педагогов, всех одолевают “хвостики” и целый ряд чисто организационных неналаженностей в этих делах и, главным образом, в вопросах самого элементарного обмундирования. Цены в магазинах очень высокие, большое затоваривание из-за того.
Не сердись, что так подробно, но так хотелось бы, чтобы эти недочеты выпали из жизни людей…»(63)
Но возражения Надежды не шли далеко; она одобряла жесткие меры Сталина, например снесение храма Христа Спасителя. Он ей отвечал иногда резкой насмешкой: «Ты что-то в последнее время начинаешь меня хвалить. Что это значит? Хорошо или плохо?», но бывало и так, что заканчивал письмо нежным лепетом: «Целую очень ного, кепко ного». То, что разрушило отношения и заставило
Аллилуеву предпочесть смерть жизни со Сталиным, случилось летом 1932 г., а в этот год переписка супругов прервалась. Может быть, Надежда поняла, до какой степени Сталин несет ответственность за ужасы в деревне, может быть, она согласилась с рютинской программой?
Сталин запретил производить вскрытие, будто бы заметив: «Все равно скажут, что это я ее убил». Свидетельство о смерти, подписанное Владимиром Розановым, одним из ленинских врачей, уже десять лет лечившим Сталина, скупо сообщает: «Совершила самоубийство выстрелом в сердце». Доктор Борис Збарский, мумифицировавший в свое время труп Ленина, готовил тело Надежды Аллилуевой для церемонии прощания, а за год до своей смерти рассказал одному другу, что в ее виске была еще одна рана, которую пришлось маскировать (64). Рассказы о поведении Сталина после ее смерти противоречат друг другу: то ли он присутствовал на похоронах, то ли нет; то ли он целовал ее тело в гробу, то ли сердито оттолкнул гроб от себя. Над кругом людей, близких к Сталину, смерть Аллилуевой сгустила атмосферу: уже одна мысль, что он мог убить или уморить жену, как раньше он довел сына Якова до попытки самоубийства, наводила на его друзей и знакомых такой же страх, как на его врагов.
Сталин, несмотря на актерское мастерство, не скрывал обиды. Для него любое самоубийство – друга ли, врага – являлось предательством. Он жаловался Буденному (еще одному мужу, погубившему свою жену): «Какая нормальная мать оставит детей на сиротство? Я же не мог уделять им внимание. И меня обездолила. Я, конечно, был плохим мужем, мне некогда было водить ее в кино» (65).
Не горе, а озлобление и мстительность овладели Сталиным. Те, кто нашел тело Аллилуевой, очень скоро очутились в лагерях или в подвалах ОГПУ, и туда же последовали ее родственники и друзья, а также, за исключением Никиты Хрущева, ее однокурсники.
Каганович вспоминал, что знал в Сталине пять или шесть личностей и что в период с 1932 до 1940 г. в нем проявлялась еще одна, очень мрачная, личина (66). Сталин боялся, что его убьют. Уже Рютин предлагал «убрать» его. Через год у сочинского побережья кто-то открыл с берега огонь по его катеру – то ли пограничников не предупредили, что катер выплывет из советских территориальных вод, то ли местный босс, чекист Лаврентий Берия, хотел доказать, как уже пыталось раньше ОГПУ, что Сталин нуждается в особой защите от покушений. После смерти Надежды Сталин очень часто обвинял тех, кого он решил убить, в том, что они пытались убить его.
1934 год многим советским гражданам и иностранным наблюдателям казался поворотным годом, отступлением от ужасов, обещанием лучшего будущего. (Его даже назвали сталинским «неонэпом».) Советскую публику уже не заставляли демонизировать британцев и французов, потому что настоящий дьявол, Адольф Гитлер, пришел к власти в Германии. Из-за границы проникали не только хорошие новости, но и доброжелательные туристы. Урожай был на удивление хорошим: колхозы, в которых уже кое-где работали трактора, доставляли в города больше зерна и мяса (в деревне численность населения так сократилась, что и в самом деле завелось лишнее зерно). Террор пошел на убыль. В 1934 г. ОГПУ расстреляло всего 2 тыс. человек за контрреволюционную деятельность (в 1930-м – 20 тыс., в 1931-м – 10 тыс.). В 1933 г., правда, больше, чем когда-либо, – 139 тыс. «контрреволюционеров» – было отправлено в ГУЛАГ, а умерло в лагерях в том же году 62 тыс. человек. Но эти ужасы были скрыты от горожан. На своем съезде в сентябре 1934 г. советские писатели предполагали, что Сталин уже добил противников и каким-то чудом избежал крушения своих рискованных экономических начинаний. Поэтому многим казалось, что можно дышать свободно.
Что касается Ягоды, его дни были сочтены задолго до смерти Горького. 29 октября 1932 г. Менжинский в последний раз навестил Сталина в Кремле. (Еще год он будет кое-как работать у себя на даче.) Записки Сталина Менжинскому доказывают, что к Ягоде у него не было доверия:
«Т. Менжинский! Прошу держать в секрете содержание нашей беседы о делах в ОГПУ (пока что!). Я имею в виду коллегию ОГПУ (включая и Ягоду), члены которой не должны знать пока что содержание беседы. Что касается секретарей ЦК, с ними можно говорить совершенно свободно. Привет! И. Сталин!» (67)
Но дни Мнежинского тоже были сочтены. Уже в сентябре 1929 г. врачи настояли, чтобы он работал не более четырех дней в неделю и не более пяти часов в день (68). В 1932 г. он уже просил освободить его от работы. Летом 1933 г. в Кисловодском санатории он наблюдал только за самим собой. Его записные книжки кончаются так:
«И вот подкрадывается болезнь, и без твоего согласия. Ты человек больной, только думай о себе, о своем здоровье пекись, и только.
Никаких занятий. Только лежи 24 часа в сутки, то с пузырем на груди, то с грелкой, то ванна, то массаж.