тика, который выявлял способность независимо действовать или просто мыслить. Сталин воздвиг пирамидальную структуру власти: наверху – самого себя, потом политбюро, под ним – НКВД и партийных бюрократов. Он установил абсолютный контроль над всеми комиссариатами, от иностранных дел до культуры и легкой промышленности. Он так распределил группы населения, что не было никакой социальной базы для восстания или разногласия: крестьянство было раздавлено, интеллигенция – подкуплена или напугана, рабочие – прикреплены к месту работы. Только армия еще управляла собой и то недолго. Сталин оттолкнул женщин от власти: только горсточка женщин заседала в ЦК для видимости равенства, но он разоружил всех валькирий революции. Запретив аборт и гомосексуализм, введя новые, более строгие правила развода, Сталин и в частную жизнь граждан внес свой порядок. Он мог быть уверен, что новое поколение не расшатает монолит, так как дети и подростки были организованы комсомолом, строго контролирующим их деятельность и идеологию от отрочества до взрослого возраста. Вместо якобы отмененной классовой системы, появилась аналогичная кастовая. Партия уже воспроизводила себя – таких сенсационных неравных браков, как Дыбенко с Коллонтай, уже не было: партия, НКВД и интеллигенция скрещивались – например, внучка Горького Марфа Пешкова вышла замуж за сына Берия Серго, а дочь Хрущева Юлия – за Виктора Гонтаря, директора Киевской оперы.
Правда, некоторые настоящие научные гении, несмотря на приток новых шарлатанов, внесли свой вклад в советскую науку и философию, но и в этой сфере Сталин заморозил свободное мышление. Генетика и современная физика были объявлены ересью. Музыка, которую нельзя насвистывать, поэзия, которая не поддается резюме, картины и кино немонументальные или не представляющие мир, каким он должен быть, – всё подлежало запрету. Страна начала выглядеть одинаково: та же одежда, те же дома, тот же транспорт. Сталин будто бы создал неизменный мир, где однообразие быта прерывалось только безвкусными пестрыми парадами и мундирами партийной и военной элит. Все казалось увековеченным, и Сталин, будто в поисках бессмертия, начал принимать почти нелепые меры против возможного покушения. Кроме вторжения чужих сил – а тут Сталин полагался на собственную хитрость, – ничто не могло бы сотрясти фундамента того мира, который в 1935–1937 гг. он, как ему казалось, упрочил собственными руками.
7. Кровавая ежовщина
Раз на польской границе появился верблюд и попросил политического убежища. «В СССР истребляют всех кроликов», – сказал верблюд. «Но ты – верблюд», – ответил пограничник. «А вы попробуйте доказать, что не кролик».
Рождение большого террора
Да исправится молитва моя,
Яко кадило пред Тобою,
Воздеяние руку моею,
Жертва вечерняя.
Услыши мя, Господи!
Обрекая последних членов старой большевистской гвардии на смерть, Сталин в то же время готовил для всех обывателей страны собственное лекарство от мятежного или свободного мышления. Суть этого лечения – Большой террор, который бушевал по всей стране с весны 1937 г. до осени 1938 г. и результатом которого были 750 тыс. расстрелов и полтора миллиона приговоров к медленной лагерной смерти. Спрашивается, какие мозги могли выдумать, а потом осуществить такое массовое убийство? Еще более непостижимо, как грамотное городское население могло покорно сдаваться власти террора и даже активно, усердно содействовать террору, принося ему в жертву соседей, коллег, семью.
Сам Сталин к середине 1930-х гг. представлял собой выродившегося психопата, который чем больше врагов истребляет, тем более намечает на истребление: серия убийств растет не в арифметической, а в геометрической прогрессии. Тогда же началось роковое сотрудничество: в игру вошел Николай Ежов, выдвинутый, чтобы привести террор в исполнение, и через полтора года снятый, когда опустошение было произведено. В психике Ежова надо разбираться отдельно, ибо по своей маниакальности он – явление особое. Что касается сборища полулюдей из политбюро, которые переживут Сталина – Кагановича, Молотова, Маленкова, Микояна, Хрущева, – они убивали не потому, что ими руководило сильное внутреннее стремление, а потому, что, как верные псы, полностью отдали совесть, волю и ум своему хозяину.
Бойню Большого террора отличает от предыдущих самоубий-ственность: главные орудия террора, четырехмиллионная Коммунистическая партия и гигантский НКВД, оказались его наиболее уязвимыми жертвами.
Что касается среднего обывателя Советского Союза в это время, не надо упускать из виду, что двадцать лет революционного социализма и десять лет сталинской власти окончательно разбили все звенья, связывающие одного человека с другим. Гитлеру приходилось договариваться с протестантской и католической церквями, и даже кое в чем идти им на уступки (например, прекратить умерщвление калек и душевнобольных); он должен был удовлетворять – надо сказать, что без заметного труда, – остаткам нравственных препятствий, выдвинутых военными, крупными капиталистами, юристами, врачами и профессорами. Только в вихре тотальной войны, пытаясь скрывать от гражданского населения масштаб своих преступлений, Гитлер смог приступить к программе массового истребления целых рас и народов.
Сталин мог обходиться без компромиссов. Православная церковь была раздавлена. У Красной армии уже не было нравственного кодекса – она давно привыкла уничтожать невооруженных горожан и крестьян. Русская интеллигенция была в эмиграции, в тюрьме, подвергалась шантажу или брала подачки от власти. Вне партии фактически уже не существовало какой-либо общественной этики. Население просто терпело кризис за кризисом, надеясь, что в конце концов наступят покой и стабильность. В 1917–1918 гг. оно покорно приняло большевистский государственный переворот, в 1926 г. так же смиренно отнеслось к отмене коллективного руководства и в 1929 г. – к порабощению крестьянства. В 1937–1938 гг. исчезнет каждый десятый взрослый горожанин: те, кто остался, должны были уповать на то, что Сталин и партия скоро свершат свои дела и оставшееся население, как спасенные души в кальвинистском раю, обо всем позабудут и заживут в вечном блаженстве.
У обывателя, конечно, были веские причины сотрудничать с угнетателями. Если не охотишься вместе с гончими, то оказываешься зайцем, на которого гончих натравливают. К тому же те, кто исчезал, освобождали рабочие места, квартиры, мебель и т. д.
Террор был орудием не совсем слепым: он был направлен на мужчин старше тридцати и моложе пятидесяти, на кадры и профессионалов. Точно так же как война против кулаков, городской террор натравливал молодых, обездоленных и необразованных против старших и преуспевших, у которых были богатства и ремесло. Тем, кто губил других, будь он анонимным клеветником или офицером НКВД, руководили личные моменты – месть, зависть, корысть.
Сталин лучше всего понимал самое низкое в человеке и сообразно мотивировал подручных и население. Назначив Николая Ежова, он приобрел идеальный инструмент. Без сомнения, если бы Ежов отказался от этого назначения, Сталин воспользовался бы услугами Кагановича, Молотова или даже таких новичков, как Андреев или Жданов. Но они не смогли бы довести террор до такого невероятного масштаба, как это сделали исключительно ревностное усердие Ежова и та взаимная поддержка, которую какое-то время Сталин и Ежов оказывали друг другу О Ежове сегодня известно несколько больше, и биографический экскурс здесь не помешает.
Как ежик оброс иглами
Лучше всех покоряется приемам укротителя тот лев, который стоит на низшей социальной ступени в прайде, то есть является зверем-омегой.
В партийных документах повторяется информация, что Николай Ежов родился в Петербурге 1 мая (по новому стилю) 1895 г., что в 1906 г. его приняли подмастерьем-слесарем на Путиловский завод и в 1913 г. призвали в армию (1). Ежов раз написал, что он прошел всего два года начальной школы и сам обучился грамоте. В 1920-х гг. он так много читал, что его прозвали Колька-книжник. По скромным нормам сталинского политбюро он мог слыть образованным.
После ареста в 1939 г. Ежов давал показания, из которых выходит, что отец был музыкантом в военном духовом оркестре в Литве и потом стал хозяином петербургской чайной с дурной репутацией. В ответах на партийные анкеты Ежов заявлял, что знает польский и литовский языки, и его сестра Евдокия Бабулина-Ежова, только раз в жизни высказавшаяся о своем брате, вспоминала, что они проводили каникулы в Сувалкской губернии, в местности, которую позднее разделила литовско-польская граница. Мать Ежова была литовкой и работала горничной.
На самом деле Ежов родился близ Мариамполя, где он учился, вероятно, три года, а отец уже служил в местной полиции, откуда был уволен за пьянство (слабость всех Ежовых). Чайную отец открыл не в Петербурге, а в пригороде Мариамполя (единственный Иван Ежов в списке жителей Петербурга за 1895 г. был хозяином кабака). Чайная скоро прогорела, и Ежов-отец стал маляром. Тем временем сестра Ежова вышла замуж за солдата Бабулина, и они втроем уехали в Петербург, где Ежов-сын работал нянькой маленького племянника и подмастерьем в портняжной мастерской шурина. Около 1913 г. Ежов вернулся на родину – может быть, из-за легочного заболевания. В 1915 г. он вступил добровольцем в армию, откуда его комиссовали через три месяца, по-видимому из-за легкого ранения (2).
Выдумав для себя целиком русское и пролетарское происхождение, Ежов сделал правильный шаг для будущей карьеры. После Ягоды русские граждане тешились мыслью, что наконец, после власти поляков и евреев, придет в НКВД настоящий русский человек и уймет фанатизм и беспощадность, типичные для инородцев ЧК и ГПУ.