Почти все, кто вспоминает молодого Николая Ежова, особенно в 1920-х гг., говорят о дружелюбном, сочувственном парне. Даже вдовы Бухарина и Орджоникидзе настаивали, что палач их мужей был хорошим человеком, попавшим под вредное влияние, ставшим беспомощной марионеткой в руках гениального и сатанинского балаганщика. «Не винишь веревку, на которой тебя вешают», – говорил один свидетель. Но через десять лет юный Ежов превратился в неузнаваемого alter ego; как доктор Джекил и мистер Хайд, он стал алкоголиком, который был подвержен внезапным приступам насилия против тех, с кем он выпивал, ненасытным сексуальным хищником, активным и пассивным бисексуалом, соблазняя любую женщину или девочку, на которую мог положить глаз, без всякого чувства привязанности или угрызения совести.
О юности Ежова мы знаем еще меньше, чем о юности Ягоды или Менжинского. Их приучили к массовому убийству Гражданская война и революционный террор, но Ежова нельзя обвинить в кровавых делах до 1936 г., когда Сталин назначил его главой механизма, который истребит сотни тысяч людей. Может быть, короткая служба в царской армии произвела глубокое впечатление на Ежова, и даже тогда, когда он заведовал круглосуточным террором, он любил, с прекрасной, прочувствованной интонацией, петь старую песню о смертельно раненном солдате:
Черный ворон, что ж ты вьешься
Да над моею головой?
Ты добычи не добьешься,
Черный ворон, я не твой.
Что ж ты когти да распускаешь
Да над моею головой…
Как Ягода, так и Ежов были обязаны своей блестящей карьерой бюрократическому таланту; революционные его заслуги были скромны. Рассказы о том, что на Путиловском заводе и потом в оружейной мастерской он занимался агитацией среди рабочих, – выдумки. Когда революция дошла до Витебска, где жило столько же поляков и евреев, сколько русских, Ежов вдруг из комиссованного солдата превратился в красногвардейца и коммуниста (3) и, кажется, помог своим знанием польского языка и врожденным актерством разоружить большой отряд поляков, которые ехали в Петроград сражаться с большевиками.
После 1919 г., когда Ежов начал служить в Красной армии, факты можно проверить. Почти карлик – ростом он был полтора метра – и негодный для фронта, Ежов отправился в Саратов в школу радиотелеграфии и там стал секретарем гарнизонной коммунистической ячейки. Он зачесывал наверх густые каштановые волосы и надевал сапоги с высокими каблуками, чтобы казаться выше.
Когда белые подступали к Саратову, Ежов со своей школой отступил в Казань. Несмотря на выговор, который он получил за то, что разрешал дезертирам поступать в школу, Ежова продвинули, и в 1921 г. он стал заведующим агитпропом в Казани. Здесь, в соответствии с принципом ленинской национальной политики, Ежов должен был примирять национальные устремления татар с про-московской ориентацией местных русских.
Что делал Ежов во второй половине 1921 г., неизвестно. Может быть, в октябре вместе с Маленковым участвовал в подавлении восстания басмачей в Бухаре – этим объясняется близость Ежова с Маленковым десять лет спустя. Известно, что Ежов постоянно болел: всю жизнь его мучили кашель и лихорадки, и он время от времени лечился от туберкулеза. В Казани Ежов женился на Антонине Титовой, которая, как и сестра и приемная дочь Ежова, каким-то чудом пережила его. Никто не помнит, чтобы она когда-нибудь говорила о своем муже. Дочь деревенского портного, Антонина обучалась естественным наукам в Казанском университете, когда революция прервала все занятия. Потом она работала секретаршей. Николай Ежов, несмотря на маленький рост, был мускулистым и энергичным парнем и ей, очевидно, понравился. Целых восемь лет они казались нормальной, даже счастливой четой.
Казанский партком написал рекомендацию в Москву, откуда Ежова отправили в Йошкар-Олу (тогда Краснококшайск), где половину населения составляли марийцы, и обязанностью Ежова было снимать этническое напряжение. Когда он приехал в марте 1922 г., в местной парторганизации марийцы уже заняли все руководящие должности, на что лучше образованные русские сильно досадовали. Местный партийный начальник Петров, мариец, с презрением прозвал Ежова «Изи Миклай» (маленький Коля). Ежов нанес типичный для него ответный удар: он создал собственный аппарат из проверенных людей, чтобы перехватить у Петрова власть, написал донос в Москву на «идеологический беспорядок» партийной организации, изобличил Петрова в обмане и подделке и пригласил из Москвы целую комиссию, чтобы расправиться с марийцами. Ежов пошел еще дальше: он назначил свою жену Антонину главой партийной организации и обвинил Петрова в «марийском национализме»: Петрова надо было обуздать, и Ежов прилагал нужные документы.
Конфликт кончился вничью – и Петрова, и Ежова Москва отправила в бессрочный отпуск (4). Но Ежов выиграл тем, что произвел положительное впечатление в Москве, в особенности на Кагановича. (С Кагановичем Ежов уже столкнулся в Витебске, когда Каганович, будоража железнодорожников, к своему удивлению, узнал, что похожий на мальчика Ежов был комиссаром вокзала.)
В 1923 г. целый комитет вождей – Калинин, Рыков, Каганович, Куйбышев и Андреев – решил, что Ежова можно послать еще в один этнически сложный регион, в Семипалатинск, который тогда был ключевым городом в огромной Автономной Киргизской ССР (от старого названия казахов – «киргизы»; с 1925 г. – Автономная Казахская ССР). Ежову не минуло еще и тридцати, когда он стал фактически главой партии в области, опустошенной голодающими тюркскими кочевниками, бандитами и дезертирами. Он так хорошо навел порядок, что его перевели в Оренбург, тогдашнюю столицу Автономной КССР. К 1926 г. он был уже солидным партийным чиновником и делегатом XIV съезда партии. Умным и опытным людям Ежов нравился. Казахстанский археолог и писатель Юрий Домбровский, который прошел не один лагерь, писал о нем:
«Это был отзывчивый, гуманный, мягкий, талантливый человек. Любое неприятное личное дело он обязательно старался решить келейно, спустить на тормозах. Повторяю: это общий отзыв.
Так неужели все лгали? Ведь разговаривали мы уже после падения «кровавого режима» (5).
Другой свидетель из Казахстана, тоже побывавший в ГУЛАГе, вспоминает, как Ежов «с чувством пел народные песни».
В конце 1925 г., на партийном съезде в Москве, Ежов остановился в гостинице вместе с Иваном Михайловичем Москвиным. Москвин был с Зиновьевым на ножах, и поэтому изо всей ленинградской администрации Сталин доверял одному ему и выдвинул его, так что Москвин заведовал отделом партии по организации и распределению кадров. Москвин должен был отыскивать хороших администраторов; видя в Ежове земляка-петербуржца, полюбил его. Ежов тоже нуждался в Москвине, потому что искал работу в Москве, где в 1926 г. начала обучаться Антонина. В феврале 1927 г. Ежов поступил в отдел трудолюбивого Москвина, которого он удивлял тем, что каждое дело заканчивал до срока и никогда не уставал от бюрократической канители. Через семь месяцев Ежов стал заместителем Москвина и фактически приемным сыном Москвиных. София Москвина прозвала его «воробышком», но лучше она бы его прозвала «кукушонком», ибо через десять лет Ежов расстреляет Ивана Москвина как масона, а Софию неизвестно за что. Зять Москвина, Лев Разгон, вспоминает Ежова в 1927 г.:
«Ежов совсем не был похож на вурдалака. Он был маленьким, худеньким человеком, всегда одетым в мятый дешевый костюм и синюю сатиновую косоворотку. Сидел за столом, тихий, немногословный, слегка застенчивый, мало пил, не влезал в разговор, а только вслушивался, слегка наклонив голову» (6).
То, что Москвин рассказывал Разгону о Ежове, было сказано пророчески-проницательно:
«Я не знаю более идеального работника, чем Ежов. Вернее, не работника, а исполнителя. Поручив ему что-нибудь, можно не проверять и быть уверенным – он все сделает. У Ежова есть только один, правда существенный, недостаток: он не умеет останавливаться».
Ценил Ежова не только Москвин. Секретарь (русский еврей) партии в Татарстане просил прислать Ежова как крутого руководителя, который угомонит татар. Каганович выбрал Ежова организатором в кампании коллективизации 1929 г., когда 25 тыс. партийцев мобилизовали, чтобы запугивать крестьянство. В качестве заместителя наркома сельского хозяйства Ежов оказался самым страшным начальником. Антонина теперь занималась исследованием культуры свеклы, и супруги встречались все реже и реже. У переутомленного работой Ежова уже наблюдались признаки нервного расстройства, он искал утешения у других женщин. В 1930 г. в Сухуме Осип и Надежда Мандельштам, отдыхавшие по милости Нестора Лакобы в правительственном особняке на Черном море, наблюдали чету Ежовых. (Ежов подписал ордер на последний, роковой арест Мандельштама, поэтому его вдове трудно было поверить, что «этот скромный и довольно приятный мужчина», который возил их в город на своем автомобиле и танцевал, несмотря на хромоту, стал зачинщиком сталинского террора.) В Сухуме Мандельштамы услышали весть о самоубийстве Маяковского (событие, разбудившее лирическое вдохновение Мандельштама). Несмотря на новости, русские партийцы танцевали дальше, а грузинские гости замечали, что они, если бы умер их национальный поэт, перестали бы ликовать. Надежда Мандельштам передала это замечание Ежову, который сразу прекратил вечеринку (7). Ежов играл с Лакобой в бильярд, танцевал, пел (с абсолютным слухом и тонким чувством), разрешал жене катать абхазских детей на их автомобиле, сам вызвался увезти с собой в Московский зоопарк медвежонка, подаренного Лакобой. Антонина отдыхала в шезлонге, пока Ежов срезал розы для более отзывчивых дам.
В предыдущем году в санатории в Сочи Ежов встретил такую женщину, от которой любой мужчина, работающий в аппарате Сталина, должен был бы спасаться как от чумы. Евгения Хаютина-Фейнберг была не просто еврейкой уже со вторым мужем: ее второй муж, Александр Гладун, московский редактор, до 1920 г. жил в Америке, ив 1927 г. они с женой работали в советском полпредстве в Лондоне. Евгения умела только печатать на машинке, но у нее б