Прошло четыре месяца, и террор только набирал силу. Через полтора года первоначальные лимиты превысили вдевятеро. Главе смоленского НКВД Ежов советовал, что лучше сделать слишком много, чем недостаточно. Новосибирск почти сразу превысил свою норму в 5 тыс. человек: к 4 октября местный НКВД арестовал 25 тыс. и приговорил больше половины к расстрелу. Так как японское и немецкое консульства существовали в Новосибирске до конца 1938 г., тысячи людей были заклеймены шпионами. НКВД помогала милиция, которая перестала задерживать воров и хулиганов и начала охотиться на врагов народа. Любого человека, зашедшего в участок милиции по невинному делу, арестовывали; милиция приезжала в колхозы и забрала несколько процентов колхозников как вредителей – за 1937 г. новосибирская милиция таким образом погубила 7000 человек.
Был один очаг сопротивления: прокурор, М.М. Ишов, арестовал самых ретивых палачей, среди них Мальцева, и освободил их жертв. Вскоре самого Ишова арестовали, вместе с братом и коллегами, и тяжело избили, хотя каким-то чудом он выжил и в конце концов был реабилитирован. В конце 1938 г., когда подпись Ежова уже ничего не значила и Москва высылала всем областным НКВД выговоры за незаконные излишества, Мальцев не смог остановиться. Берия убрал самых необузданных новосибирских энкавэдэшников, но весь край остался во власти их подчиненных, пьяных психопатов, которые били своих жен, падали в горные шахты, воровали частную и государственную собственность и годились только для сумасшедшего дома.
В Южной России и на Кавказе, даже до того, как Сталин разрешил применение пыток, НКВД проявлял такой садизм, что Новосибирск казался бы раем, и живые завидовали мертвым: после кавказского допроса очень немногие были в физическом состоянии, приемлемом даже для ГУЛАГа.
Только одной-единственной мерой Ежов снискал себе подлинную популярность. Он отменил советскую политику в отношении уголовников, которых считали братьями рабочего класса, способными перевоспитаться. В апреле 1937 г. Ежов предложил и Сталин одобрил новую меру: арестовать и выселить или казнить рецидивистов и профессиональных уголовников. К июлю арестовали около 40 тыс. уголовников (и довольно многих кулаков-беженцев): расстреляли каждого пятого. Ночные улицы Москвы и Ленинграда были еще не совсем безопасными, но теперь, когда бандитов наказывали почти так же сурово, как рассказчиков антисоветских анекдотов, население начало чувствовать себя более защищенным.
Тех, кого он щадил от пули, Ежов отправлял в ГУЛАГ, который расширил до масштабов ада. Когда сняли Ягоду, в ГУЛАГе работали около 800 тыс. рабов (и сотни тысяч других переселенцев трудились в условиях, мало отличающихся от рабства). К 1936 г. ежегодная смертность в ГУЛАГе упала на 20 тыс., и в этом, последнем ягодинском году казнили всего 1118 человек (24). Пользуясь определениями Анны Ахматовой, была «травоядная» эра; теперь же наступила эра плотоядная.
Единственное, что мешало Ежову расширить ГУЛАГ до бесконечности, – это суровый климат, огромные просторы советской Арктики и проблемы транспорта, охраны и эксплуатации рабского труда в таких условиях. Чистки в рядах НКВД лишили Ежова лучших управленцев в ГУЛАГе. В декабре 1938 г. больше миллиона людей работало в ГУЛАГе и почти миллион сидел в тюрьмах или исправительных колониях. В этом году смертность в перенаселенном, хаотичном ГУЛАГе, с неопытной и запуганной администрацией, взлетела до 90 тыс., то есть на 10 %. Даже при такой смертности лагеря не справлялись с лавиной массовых арестов. Те, кого держали в битком набитых камерах, часто умирали от тифа, дизентерии, жары, голода или пыток, до того как их переслали в лагерь или к палачу в подвал.
Поэтому Сталин и Ежов решили, что число «врагов», подлежащих не принудительному труду, а расстрелу, надо повысить от 0,5 до 47 %. В 1937 и 1938 гг., по статистике НКВД, были осуждены за контрреволюцию 1444923 человека, из которых были расстреляны 681692. Таким образом, приток в ГУЛАГ замедлили, но обрабатывать столько заключенных оказалось почти невозможно. Надо было все быстрее и быстрее выбивать из арестантов признания, обрекающие других людей и дающие еще больше работы для НКВД. Даже бумаги не хватало, чтобы записывать приговоры и расстрельные справки.
Нетрудно было казнить много и быстро – опытный палач в Тбилиси или Ленинграде сам без помощников расстреливал за одну ночь 200 человек, – но избавляться от трупов было труднее – бульдозеров было мало, и около городов подходящих мест для захоронений недоставало. Иногда жертв возили туда, где офицеры НКВД жили на дачах: там они копали собственные могилы, на которых потом энкавэдэшники сажали сосны и строили домики. После конца 1937 г. НКВД перестал посылать трупы в больничные морги, которые раньше жгли или хоронили всех мертвых без различия. Смертность в Ленинграде, благодаря НКВД, стала втрое выше, и морги не справлялись. НКВД занял одиннадцать гектаров в Парголове, близко от тогдашней финской границы, и там было зарыто 46 771 тело.
Благодаря стараниям некоторых самоотверженных людей нам полностью «возвратили» имена жертв; составлены мартирологи для Ленинграда, некоторых русских областных городов и районов Москвы. «Ленинградский мартиролог», например, дает полные сведения о тех 47 тыс. мужчин и женщин, которых НКВД отправил на смерть за полтора года (25). Ни один из арестов не был результатом какого-нибудь следствия, и среди жертв минимальным было число уголовников. Вначале Ежов задал Ленинграду с июля по октябрь 1937 г. норму 4 тыс. на расстрел и 10 тыс. в ГУЛАГ. По инструкциям Ежова, надо было забирать всех кулаков, уголовников, немцев, поляков и репатриантов из Маньчжурии (после японской оккупации) и посылать два раза в неделю список арестов; Ежов предупреждал своих офицеров, что если норма не будет выполнена, то сделают надлежащие выводы и заберут самих офицеров НКВД.
Известные категории населения подлежали аресту прежде всего. Во-первых, 95 % расстрелянных – мужского пола. Во-вторых, нерусские составляли всего 18 % населения Ленинграда, но 37 % жертв. Поляки, финны, эстонцы и латыши выделялись: в СССР к концу 1937 г. численность поляков упала наполовину по сравнению с предыдущим годом. Почти все советские поляки – их было 144 тыс. – были арестованы, и три четверти были расстреляны.
Ирония состоит в том, что главным палачом Ленинграда с убийства Кирова до марта 1938 г. был латышский еврей, Заковский, урожденный Штубис. Другой нерусский чекист, Александр Радзивиловский, который начал свою карьеру в 1921 г. в Крыму, повторил инструкции Ежова насчет нерусских, когда бериевцы допрашивали его в 1939 г.
«Я спросил Ежова, как практически реализовать его директиву о раскрытии антисоветского подполья латышей, он мне ответил, что стесняться отсутствием конкретных материалов нечего, а следует наметить несколько латышей из членов ВКП(б) и выбить из них необходимые показания: “С этой публикой не церемоньтесь, их дела будут рассматриваться альбомным порядком. Надо доказать, что латыши, поляки и др., состоящие в ВКП(б), шпионы и диверсанты”. […] Фриновский рекомендовал мне, в тех случаях, если не удастся получить показания от арестованных, приговаривать их к расстрелу даже на основе косвенных свидетельских показаний или просто непроверенных агентурных материалов» (26).
Третья уязвимая категория – квалифицированные профессионалы. Чернорабочие и крестьяне составляли от 24 до 28 % арестованных – меньше, чем их было в составе населения, но квалифицированные профессионалы составляли 12 % – гораздо больше, чем их было в составе населения. Поэтому такие чистки, как ленинградская, ударили главным образом по врачам, ветеринарам, агрономам, инженерам, не говоря уже о священниках или людях, уже не раз обвинявшихся в контрреволюции. Из рабочих особенно страдали железнодорожники, благодаря бдительности Кагановича. Из нацменьшинств СССР некоторые фактически исчезли из-за ежовщины, но бунтовали против НКВД только группы горных чеченцев и ингушей.
Единственным относительно счастливым народом во время террора оказались немцы. Политбюро, опасаясь, что Гитлер примет ответные меры и начнет казнить своих коммунистов, приняло решение заменить расстрел десятилетним тюремным сроком (27).
Жить в одном здании или быть в родстве с арестованным оказывалось достаточным, чтобы человека забрали. Энкавэдэшники просматривали в домовом комитете списки жильцов и арестовывали за шпионаж всех с необычными фамилиями. Стало опасно жить в комфортабельной квартире или обзаводиться хорошей мебелью.
Приговоры жертвам выносила или тройка, или совместная комиссия из прокуратуры и НКВД; некоторые получали квазиюри-дический приговор от Военной коллегии Верховного суда. Почти всех обвиняли по статье 58 (контрреволюция) советского Уголовного кодекса, и большей частью по пунктам 10 (пропаганда или агитация) и 11 (организационная деятельность), которые требовали минимальных улик – случайное замечание или игра с друзьями в карты могли кончиться расстрелом.
В Москве и в Московской области, где жило много правительственных чиновников, квалифицированных профессионалов и иностранцев, погибло втрое больше, чем в Ленинграде (хотя в Москве было всего вдвое больше населения). Палачи сбивались с ног. Правда, в 1937 г., даже раньше Гитлера, НКВД производил опытные убийства, загрузив голых, связанных осужденных в закрытые машины (надпись на фургоне читалась «Хлеб»), закачав в кузов выхлопные газы, пока все не умирали, но эти опыты производились главным образом на Урале.
Общество «Мемориал» уже идентифицировало 21 тыс. трупов, захороненных на военном полигоне Бутово. Среди них были сотни местных крестьян, почти все монахи и священники Троице-Сергиевой лавры, кто остался в живых после предыдущих чисток, рабы-рабочие из Дмитлага, которые строили канал Москва —
Волга, и тысячи заключенных из разных московских тюрем. Очень много специалистов, казалось бы, необходимых советскому хозяйству, например профессор радиоэлектроники Леопольд Эйхенвальд, учились и занимались наукой за границей: таких обрекали за «шпионский образ жизни и антисоветскую агитацию». Никакой благодарности за бывшие услуги не было: дряхлый царский генерал и шеф жандармерии Джунковский, который обучал ЧК и ГПУ всему, что он знал о контрразведке и о борьбе с подрывными элементами, был расстрелян. Любой контакт с Европой был смертелен. Наркомат иностранных дел потерял десять дипломатических курьеров, брошенных в бутовские ямы. Сорок восемь австрийских беженцев от Гитлера были расстреляны как немецкие шпионы. Бутовские палачи были специалистами по искусству: больше сотни художников, иконописцев, скульпторов и архитекторов – весь цвет московского авангарда 1920-х годов – погибли в декабре 1937 и январе 1938 г.