Даже после падения Ежова, когда прекращали следствие и арестовывали следователей за фальсификацию, Лаврентий Берия не переставал казнить армейских офицеров. Некоторых, например Блюхера, били еще более зверски, чем при Ежове, – Блюхер умер 9 ноября 1938 г. на допросе, потеряв один глаз, с тромбом в легких и с размозженными печенью и почками. (Берия позвонил Сталину, который приказал сжечь тело.)
Циничный военный историк может утверждать, что казнить генералов и щадить лейтенантов – скорее оживляет, чем парализует армию. Можно даже предположить, что последующие поражения – Финская кампания 1939–1940 гг. и отступление в 1941 г. – компенсировались гениальностью молодой команды 1943 г. Но даже недалекий Ворошилов не мог бы поверить, что хирургия, которой они со Сталиным и Ежовым подвергли Красную армию, оздоровит ее и сделает способной защищать СССР от внешних врагов. Не военная логика, а мстительность и паранойя руководили сталинской чисткой.
С точки зрения военной разведки Японии, Германии, Польши и Прибалтики обезглавливание Красной армии казалось Божьей милостью; советский народ, однако, не громко аплодировал казни героев Гражданской. За несколько лет люди привыкли смотреть на Зиновьева, Троцкого и Бухарина как на отщепенцев, но герои Красной армии оставались официальными героями вплоть до ареста. Трудно было вдруг изменить мнение о Тухачевском, написавшем в 1935 г. об угрозе гитлеровской армии, и осудить его как немецкого шпиона. Интеллигенты, которые искали у культурного и обаятельного Тухачевского покровительства, когда стало уже губительно-опасно ютиться у таких старых большевиков, как Бухарин, не слагали гимнов в честь палачей генералов.
Сталин в этом году оказался щедрым на подарки своим соседям: мало того что он избавил СССР от лучших генералов – он сразу обратил внимание на Коминтерн, бросая иностранных и советских коммунистов на растерзание ежовским волкам, в особенности следователю Александру Ивановичу Лангфангу. Лангфанг обрабатывал иностранцев с особым энтузиазмом: он так избил эстонского коммуниста Яана Аанвельта, что тот умер 11 декабря 1937 г. (Лангфанг получил выговор за то, что «препятствовал своими неуклюжими действиями разоблачению опасного государственного преступника»), Те, кто выжил, – Иосип Броз (Тито), Георги Димитров, Клемент Готвальд, Эрколи (Пальмиро Тольятти), Вильгельм Пик, Отто Куусинен – заработали жизнь тем, что донесли на всех своих соперников. Но и они зависели от прихоти Сталина, так как Александр Лангфанг выбил из своих заключенных показания на всех коминтерновцев, включая Мао Цзэдуна, Чжоу Эньлая (и на членов политбюро Андреева, Жданова и Кагановича). Члены Коминтерна старались доказать, что душой и телом принадлежали Сталину: когда арестовали сына Куусинена и Сталин спрашивал, почему он не заступился, Куусинен-старший ответил: «Без сомнения, были серьезные причины арестовать его». (Сына освободили.) Некоторые коммунисты, такие как Гарри Поллит или Жак Дюкло, находились в относительной безопасности, потому что Великобритания и Франция не отмахивались от своих граждан, даже если те были коммунистами.
Сталин не переставал намекать, что Коминтерн заражен троцкизмом и космополитизмом. На пленуме февраля – марта Осип Пятницкий, бывший секретарь Коминтерна, вместе со своим другом Каминским, наркомздравом, с потрясающим мужеством объявили, что Ежов – «жестокий человек без души». Сталин дал Пятницкому две недели, чтобы отречься от своих слов, и при голосовании, осуждающем Пятницкого, воздержались только Крупская и Литвинов (47). В ноябре 1937 г. на банкете в честь разреженных рядов Коминтерна под руководством опозорившегося Димитрова Сталин провозгласил, что они уничтожат любого врага, даже старого большевика, вместе со всем его родом.
Мученичество поэтов
В 1937 г. все организации, от союзов писателей до колхозов, устроили под надзором местных партийцев и энкавэдэшников собственные миниатюрные февральско-мартовские пленумы. Писатели, композиторы и художники, инженеры, врачи и академики приговаривали друг друга к исключению и аресту. В надежде умиротворить богов политбюро впавшие в панику приносили в жертву самых талантливых.
С писателями НКВД и политбюро уже были на ножах. В. Остроумов, помощник Ежова по литературным делам, собирал доклады о разговорах всех авторов, от Исаака Бабеля до Демьяна Бедного. Бабель, как любовник второй жены Ежова, привлек особое внимание (48). Донесли, что Бабель распространял слухи, что Горького якобы убили по приказу свыше. О Троцком Бабель будто бы говорил: «А возьмите Троцкого. Нельзя себе представить обаяние и силу влияния его на людей, которые с ним сталкиваются» – и называл Каменева «самым блестящим знатоком русского языка и литературы» (49). Пастернак, имевший родственников на Западе, восхваленный Бухариным, делавший комплименты Андре Жиду, тоже был в центре внимания.
В сентябре 1938 г. прямо от Остроумова Сталин узнал, что поэт Михаил Светлов жаловался:
«Что творится? Ведь всех берут, буквально всех. Делается что-то страшное. Аресты приняли гиперболические размеры. Наркомы и заместители наркомов переселились на Лубянку. Но что смешно и трагично – это то, что мы ходим среди этих событий, ровно ничего не понимая. Зачем это, к чему? Чего они так испугались? […] мы лишь жалкие остатки той умершей эпохи…
Это не процесс, а организованные убийства, а чего, впрочем, можно от них ожидать? Коммунистической партии уже нет, она переродилась» (50).
Демьян Бедный еще раз опоздал на политическом повороте: в 1936 г. написал либретто на музыку Бородина для сатирической оперетки «Богатыри», издевавшейся над крещением Руси. Бедный не понимал, что Сталин теперь считал крещение Руси назидательной прелюдией к собственной идеологической работе. Оперетту запретили, и Демьяна исключили из партии за «нравственное разложение». НКВД предупреждал Сталина, что настроение Бедного самоубийственно, ибо он говорил друзьям:
«Зажим и террор в СССР таковы, что невозможна ни литература, ни наука, невозможно никакое свободное исследование. […] Оказывается, я шел с партией, 99,9 процентов которой шпионы и провокаторы. Сталин – ужасный человек и часто руководствуется личными счетами. Все великие вожди всегда создавали вокруг себя блестящие плеяды сподвижников. А кого создал Сталин? Всех истребил, никого нет, все уничтожены. Подобное было только при Иване Грозном. […]
Армия целиком разрушена, доверие и командование подорвано, воевать с такой армией невозможно […] крестьяне ничего не боятся, потому что они считают, что все равно: что в тюрьме, что в колхозе» (51).
Сталин милосердно оставил старого друга в покое, и Бедный медленно умирал от диабета. Сталин набросал записку с тем, чтобы ее прочли Демьяну; 20 июля 1937 г. через Мехлиса он узнал:
«Так как у нас (у советских людей) литературного хлама и так не мало, то едва ли стоит умножать залежи такого рода литературы еще одной басней, так сказать… Я, конечно, понимаю, что я обязан извиниться перед Демьяном-Данте за вынужденную откровенность» (52).
Из самых великих поэтов России к 1938 г. Ежов уже наметил трех для уничтожения – Осипа Мандельштама, Николая Клюева и Николая Заболоцкого. Секретарь Союза писателей, Владимир Ставский, сделал первый шаг, написав Ежову:
«В части писательской среды весьма нервно обсуждался вопрос об Осипе Мандельштаме.
Как известно – за похабные клеветнические стихи и антисоветскую агитацию Осип Мандельштам был года три-четыре тому назад выслан в Воронеж. Срок его высылки окончился. Сейчас он вместе с женой живет под Москвой (за пределами «зоны»).
Но на деле – он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом – литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него «страдальца» – гениального поэта, никем не признанного. […] Вопрос об отношении к Мандельштаму группы видных советских писателей. И я обращаюсь к Вам, Николай Иванович, с просьбой помочь.
За последнее время О. Мандельштам написал ряд стихотворений. Но особой ценности они не представляют – и по общему мнению товарищей, которых я просил ознакомиться с ними (в частности, тов. Павленко, отзыв которого прилагаю при сем)» (53).
Петр Павленко, давно сочетавший роли критика и стукача, подтвердил, что Мандельштама можно расходовать – «не поэт, а версификатор, холодный, головной составитель рифмованных произведений» (54). В мае Мандельштама заманили в санаторий Саматиха, где его арестовали и приговорили к десяти годам на Колыме – срок, который даже здоровый мужчина вряд ли переживет. Мандельштам умер в лагере под Владивостоком до конца года.
Сталин редко осведомлялся о судьбе тех, кого НКВД упекал в ГУЛАГ, даже тогда, когда арест заказывал он сам. Люди сразу становились для него лагерной пылью, все равно что мертвецами. Сталин только сначала хищнически заинтересовался Мандельштамом, хотя никто лучше Мандельштама не понимал сути этого второго Иосифа. В 1937 г. Мандельштам представил себе Сталина обесчеловеченным пленником Кремля:
Внутри горы бездействует кумир
В покоях бережных, безбрежных и счастливых,
А с шеи каплет ожерелий жир,
Оберегая сна приливы и отливы. […]
Кость усыпленная завязана узлом,
Очеловечены колени, руки, плечи.
Он улыбается своим тишайшим ртом,
Он мыслит костию и чувствует челом
И вспомнить силится свой облик человечий (55).
Террор сметал как московских, так и ленинградских писателей: в Ленинграде НКВД изобрел заговор, связывающий детских писателей, переводчиков и поэтов с Николаем Тихоновым, поэтом Гражданской войны. Как Павленко в Москве, Николай Лесючевский в Ленинграде был консультантом НКВД по литературным делам. Но заговор пришлось перестроить, когда энкавэдэшники узнали, как Сталин и Тихонов понравились друг другу на пушкинских торжествах того года. Тем не менее аресты продолжались, и следователи свели с ума не одного поэта, например Даниила Хармса, только что написавшего для детей то, что теперь было понятнее взрослым: