Осенью 1938 г. так же внезапно, как начался полтора года назад, террор остановился. Уже десять месяцев Ежов получал от Сталина не бывшую отцовскую ласку, а противоречивые знаки милости и немилости. В июле 1937 г. Ежова наградили орденом Ленина – он побрил голову именно тогда – ив октябре сделали членом политбюро. Ежов, однако, знал, что Сталин чаще всего выделял новых выдвиженцев перед их уничтожением. 20 декабря 1937 г. Ежов был самым почетным гостем на праздновании двадцатилетия ЧК. Сталин не приехал, а воспевать железных комиссаров прислал Анастаса Микояна. Несмотря на то что Ежова поставили на пьедестал не ниже, чем Дзержинского, что дагестанские и казахские поэты слагали о нем эпосы и что название не одного города меняли на Ежовск, Сталин им пренебрег.
Ежов запил, и из-за запоев в декабре 1937 г. политбюро назначило ему два месяца отпуска. В феврале 1938 г. Ежов еще не протрезвел: он повез своего протеже Успенского в Киев, где тот стал главой украинского НКВД. В Киеве, с помощью более трезвого Никиты Хрущева, Ежов и Успенский, сами без задних ног от водки, произвели свирепую чистку киевского НКВД. Ежов начал арестовывать собственных подручных – кто погиб из-за бывших отношений с Ягодой, кто – как Яков Дейч в Ростове-на-Дону или Петр Булах во Владикавказе – под раньше немыслимым предлогом «излишеств». Такие «излишества» вообще-то разрешали: еще в сентябре 1938 г. Сталин инструктировал местные НКВД расстреливать, не дожидаясь подтверждения центра, то есть Ежова. Последняя неистовая волна убийств, унесшая 105 тыс. людей, расстрелянных по приговорам провинциальных троек, длилась всего два месяца. Вместе с этой волной кончилась и карьера Ежова.
Избавление от ежова
Сын Джорджи сделал свое дело так основательно, что его сочли чересчур исполнительным, чтобы оставить в живых, и в полдень того же дня жизнь его трагически окончилась. Еще один пример грустной участи, которая частенько выпадает на долю собак и прочих философов, пытающихся доходить в своих рассуждениях до логического конца и поступать с неуклонной последовательностью в мире, где все держится главным образом на компромиссах.
В апреле 1938 г. Ежов понял, что все кончено, когда его назначили комиссаром водного транспорта, таким же образом, как Ягоду перевели в Наркомат связи. Предыдущего наркома водного транспорта расстреляли всего через месяц после назначения. Ежов довольно вяло углубился в водный транспорт: руководствуясь своим опытом, он арестовал кое-кого из служащих и заменил их своими энкавэдэшниками.
Кроме перегибов в терроре у Ежова были, с точки зрения Сталина, более серьезные промахи. Троцкого он не смог убить. Свое неудовлетворение Сталин выражал намеками, что у слишком общительной и любвеобильной жены Ежова было много связей с троцкистами. Уничтожив почти всех своих лучших агентов и целиком иностранный отдел НКВД, Ежов тем не менее сумел ввести своих людей в круг близких к Троцкому людей и даже украсть часть архива Троцкого. Почти последним компетентным агентом был Сергей Шпигельглас, специалист по ликвидации перебежчиков и эмигрантов: последней акцией Шпигельгласа было умерщвление сына Троцкого, Льва Седова, на больничной койке в Париже, где он поправлялся после операции по удалению аппендикса (62). Но это последнее убийство только встревожило Троцкого и сделало его более осторожным; к тому же Шпигельглас оставил столько кровавых следов, что нанес сильный ущерб франко-советским и швейцарско-советским отношениям.
Сталина могла бы также разгневать неуклюжесть, с которой Ежов вызывал в Москву тех энкавэдэшников, которых он собирался арестовать. Слишком много их перебежало к империалистам. 12 июня 1938 г. Георгий Люшков нашел убежище у японцев, а 14 июля Александр Орлов остался в Америке. Люшков издавал по-японски откровенные рассказы о преступлениях Сталина. Орлов оказался умнее всех: он предложил Ежову и Сталину договор – в обмен на жизнь своих родственников он обещал не раскрывать американцам фамилий всех агентов, которых НКВД завербовал на Западе.
Летом 1938 г. Ворошилов, чуткий к переменам в настроении Сталина, что-то уловил, и начал говорить об НКВД как об учреждении, которое заставляет всех признаваться во всем, виновны они или неповинны. Ответом Ежова на сгущение атмосферы было расстреливать всех подчиненных, способных давать показания против него, включая самых надежных подручных, например Ваковского в Ленинграде и Льва Миронова в Сибири. В то же время Сталин подкапывался под Ежова, арестовывая других видных энкавэдэшников: Фриновского Сталин тоже потопил, сделав его наркомом флота. Как Ягода два года назад, Ежов как будто замер и никаких разумных шагов не предпринимал. Конечно, у него было еще меньше возможностей, чем у Ягоды. Больше не с кем было размышлять о перевороте, больше не было старых большевиков, с которыми можно было объединиться. Его собственный наркомат боялся и ненавидел его, ибо Ежов убивал не только слуг прежнего хозяина, но и тех, кого сам выдвинул. Он очутился в полном одиночестве, кроме группы старых собутыльников, с которыми он мог тешиться мужеложством и запоями. Единственный человек, которого он, кажется, еще любил, – его семилетняя приемная дочь Наталья – вряд ли могла давать советы или утешение.
22 августа Сталин назначил комиссаром госбезопасности Лаврентия Берия, который, как наместник всего Кавказа, был фактически также главой кавказского НКВД. После самоубийств Ломинадзе и Орджоникидзе Сталину больше не с кем было в Москве перемолвиться по-грузински. Берия он разглядел давно и готовил на место Ежова, точно так же, как он готовил Ежова на место Ягоды.
К концу сентября 1938 г. Берия закончил страшную чистку Кавказа и передал то, что осталось от грузинской партии и интеллигенции, в более мягкие руки Кандида Чарквиани, а грузинский НКВД – в жесткие руки Авксентия Рапавы, сына мингрельского сапожника, который раздавил Абхазию после убийства Лакобы. Как только Берия приехал в Москву, он сразу зашел к Ежову. За шесть лет до этого они будто бы подружились в особняке Лакобы, а теперь Берия был готов сначала перехитрить, а потом уничтожить Ежова. Берия привез с собой из Тбилиси полдюжины своих извергов, еще более жестоких, чем люди Ежова. Теперь Ежов без подписи Берия никаких приказов не выдавал. Он укрылся с женой, дочерью и няней у себя на даче и спивался: бороться за власть и жизнь было ему уже не под силу. К началу октября ни одного из доверенных подопечных Ежова не осталось на свободе. 7 ноября на трибуне на Красной площади место Ежова занял Берия. (В этом же месяце побег и инсценированное самоубийство Александра Успенского оказались последним гвоздем, вколоченным в гроб Ежова.)
Сворачивая террор, политбюро и ЦК провозглашали восстановление уравновешенного правления: законопослушные судьи под справедливым надзором Андрея Вышинского будто бы достигли равенства власти с ранее незаконопослушным НКВД. Встречи в Кремле между испуганным Ежовым и лицемерным Вышинским были еще более неловки, чем встречи Ежова с Шолоховым. В результате таких «обсуждений» было составлено постановление Совета народных комиссаров и ЦК 17 ноября 1938 г.: «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». НКВД перестал быть сочетанием прокурора, судьи и палача. Это ханжеское постановление, конечно, полностью никогда не вступило в силу, но в принципе делом НКВД было арестовывать, пытать и казнить, а органы Вышинского вмешивались в этот процесс, занимаясь обвинением и судопроизводством. Местные тройки были лишены права расстреливать своих заключенных. Политбюро отмахнулось от «необоснованных арестов» как от дел «иностранных шпионов и врагов народа».
Ежов и жена были в отчаянии. В мае 1938 г. Евгения заболела психически и редко куда-нибудь выезжала. Ежов ругал ее за романы с Шолоховым и Бабелем, и, не считаясь с собственными сексуальными связями с ее подругами и их дочерьми, со своими подчиненными и их женами, объявил, что разводится. 19 сентября она написала Сталину, умоляя его примирить мужа с ней. Ежов разводиться передумал, но обоих бывших мужей Евгении арестовал: (второго, Александра Гладуна, расстреляли, а первый, Лазарь Хаютин, выжил); ее самую близкую подругу, Зинаиду Гликину, Ежов тоже арестовал (ее расстреляют в том же месяце, как Ежова).
29 октября Ежов положил Евгению в санаторий. Дома она оставила записку: «Колюшенька! Очень прошу тебя, настаиваю проверить всю мою жизнь. Я не могу примириться с мыслью о том, что меня подозревают в двурушничестве, в каких-то не содеянных преступлениях» (63). Она снова написала Сталину: «Товарищ Сталин, дорогой, любимый, да, да, пусть я опорочена, оклеветана, но Вы для меня и дорогой и любимый, как для всех людей, которым Вы верите. Пусть у меня отнимут свободу, жизнь, я все это приму, но вот права любить Вас я не отдам… У меня ощущение живого трупа» (64). Через три недели Евгения покончила с собой, приняв большую дозу люминала, который ей передал Ежов. Самый старый друг Ежова, его давнишний любовник Владимир Константинов, потом давал показания, утверждающие, что Ежов объяснил ее смерть словами: «Я должен был пожертвовать ею, чтобы спасти себя».
На похороны жены Ежов не пошел. Затем он принес в Кремль письмо, в котором просил отставку. Четыре часа Ежов должен был сидеть и слушать упреки Сталина, Молотова и Ворошилова. Когда они его ругали за перегибы, он слепо бичевал себя за то, что слишком мало делал, за отсутствие «большевистской бдительности», за то, что упускал из виду столько шпионов, перебежчиков и самоубийц, что не поддерживал нужного контакта с партией. После ноября 1938 г. Сталин больше не принимал Ежова, хотя еще несколько раз пожимал ему руку перед публикой. К декабрю у Ежова еще остались три места работы: он был секретарем ЦК, председателем Контрольной комиссии и наркомом водного транспорта (в наркомате он появлялся очень редко и то всего часа на два). Он спивался с Владимиром Константиновым.