На Новый год Ежов должен был передать всю Лубянку новому хозяину, но был слишком пьян, чтобы выйти из дома. Он оставил на Лубянке все досье, которые составлял на членов политбюро. Берия собрал эти папки вместе с другими вещественными доказательствами, губительными для Ежова. За книгами в кабинете Ежова нашли шесть бутылок, три с водкой, три из-под водки, и четыре пули, обернутые в бумажку, с надписями «Каменев», «Зиновьев», «Смирнов» (в Смирнова палач выстрелил дважды). У Ежова оказалось больше револьверов, чем у Ягоды, и гораздо меньше книг – всего 115.
За некомпетентность в делах водного транспорта Ежов получил от Молотова формальный выговор. 21 января 1939 г. «Правда» в последний раз напечатала его фотографию, и через восемь дней он в последний раз заседал на политбюро. В марте его не переизбрали даже делегатом на XVIII съезде партии (на этом съезде Ежов оказался одним из 32 членов, еще живых, из 139 членов XVII съезда) и лишили слова. 13 марта он написал записку на имя Сталина: «Очень прошу Вас, поговорите со мной одну минуту. Дайте мне эту возможность» (65). Ответа не было. Когда 10 апреля его арестовали, газеты промолчали. Внимательный читатель понял, что случилось, узнав о назначении новых наркомов морского и речного транспорта. Вместе со своим наркоматом Ежов исчез. Граждане города Ежово-Черкесска проснулись 11 апреля в городе Черкесске.
Ежова увезли в тайную тюрьму Сухановка, которую Булганин и Берия только что перестроили из монастыря, превратив церковь в камеру для расстрелов и алтарь в крематорий. Следователи – подручный Берия Богдан Кобулов вместе с суровым и озлобленным Борисом Родосом (66) – били его беспощадно. Родос уже искалечил других подследственных, и его предостерегали от умерщвления этого хилого чахоточного алкоголика. Ежов, который после побоев от младшего брата Ивана всю жизнь боялся физического насилия над собой, был в истерике. Его обвинили в шпионаже, в заговоре против правительства, в убийстве и – что, может быть, в глазах Сталина было хуже всего – в мужеложстве (67). Ежову дали карандаш, и он написал Берия:
«Лаврентий! Несмотря на всю суровость выводов, которых я заслужил и воспринимаю по партийному долгу, заверяю тебя по совести в том, что преданным партии, т. Сталину остаюсь до конца. Твой Ежов» (68).
Мучительные допросы продолжались все лето: вначале Ежов не препирался, когда ему представляли обвинения в измене и шпионаже. Когда 26 апреля ему предъявили обвинение в шпионаже в пользу Германии, он довольно правдоподобно объяснил, что в 1934 г. по приезде на лечение в венскую клинику доктора Ноордена его застали в объятиях медсестры и шантажом завербовали в германскую разведку. Дальнейшие же показания о планах Ежова захватить власть, убрав Сталина и Молотова, не представляют собой ничего, кроме бреда. С июля его начали допрашивать об интимной жизни и дегенерации. В отличие от грехов Ягоды все это было спрятано от чужих глаз, хотя Берия старался разочаровать Сталина в своей «ежевичке». Ежова заставили написать автобиографию, после чего все его политические грехи показались банальными.
Осенью Ежова передали в руки более тихого следователя, Анатолия Есаулова, который не выпивал до допроса и не бил во время. В результате Ежов начал отказываться от кое-каких обвинений. В январе он был на грани смерти от воспаления легких и заболевания почек: врачи в Лефортове восстановили его и передали военному прокурору Афанасьеву, который будет надзирать над судом и казнью. 1 февраля 1940 г. Ежову вынесли обвинения в пяти расстрельных преступлениях. Он грозился, что откажется от всех показаний, если ему не разрешат поговорить с членом политбюро. У Берия в Сухановке был кабинет, куда привели Ежова. Берия попотчевал Ежова водкой – первой рюмкой за девять месяцев – и обещал, что родственников Ежова не тронут (хотя брата Ивана и двух из трех племянников уже расстреляли). Другие обещания Берия, а именно что полное признание спасет Ежова от смертной казни, были для опытного главы НКВД просто формальной чепухой: он сам часто давал такие гарантии и ни разу слова не держал. К тому же он знал кавказский навык у Берия – искоренить вместе с врагом все его племя.
На следующий день Ежова судил Ульрих (всего год назад принесший Ежову на день рождения букет цветов и бутылку коньяка). Обвинения были чисто политические – о содомии и убийстве жены речи уже не было. По самым достоверным отчетам, Ежов в последний момент с отчаянной храбростью отказался от всех показаний, выбитых из него немилосердным Родосом. Он признался только в небдительности, в том, что, избавляя НКВД от 14 тыс. человек, пропускал многих диверсантов и шпионов. Он доказывал, что не мог бы быть террористом, а то без труда убивал бы членов правительства. А его частная жизнь и пьянство не мешали ему работать как вол. Но Ежов, как Мария Стюарт, несправедливо погибшая за чужие преступления, признался, что за ним были другие грехи, которые заслуживают смерти. Ульрих с исключительным терпением разрешил ему говорить в свое оправдание целых двадцать минут. Последние слова Ежова наводят на мысль, что он все принимал, но ничего не понимал из того, что с ним делали:
«1. Судьба моя очевидна. Жизнь мне, конечно, не сохранят, так как я и сам способствовал этому на предварительном следствии.
Прошу одно – расстреляйте меня спокойно, без мучений.
2. Ни суд, ни ЦК мне не поверят о том [sic], что я не виновен.
Я прошу, если жива моя мать, обеспечить ее старость и воспитать мою дочь.
3. Прошу не репрессировать моих родственников – племянников, так как они совершенно ни в чем не повинны. […]
5. Я прошу передать Сталину, что все то, что случилось со мною, является просто стечением обстоятельств, и не исключена возможность, что и враги приложили свои руки, которых я проглядел.
Передайте Сталину, что умирать я буду с его именем на устах» (69).
Судьи сделали вид, что совещаются целых полчаса, потом вынесли приговор по всем пунктам. Говорят, что Ежов упал в обморок и потом быстро написал просьбу о помиловании. Ее прочитали по телефону кому-то в Кремле и получили отказ. Почему-то из тринадцати приговоренных троих, включая Ежова, расстреляли не сразу, а через двое суток. Ежова повезли ночью на Лубянку, в подвал, им же устроенный, с цементным полом и бревенчатой стеной, где его ждал Василий Блохин. В то же время Берия дал Сталину расстрельный список из 346 человек, связанных с Ежовым, – среди них шестьдесят энкавэдэшников и пятьдесят родственников или любовниц и любовников.
Из родственников Ежова выжили старуха мать Анна Антоновна, сестра Евдокия и – после пяти лет ГУЛАГа – один племянник. Приемная дочь Наталья, как и сын Ягоды, попала в детский дом, где ей дали другую фамилию. В конце 1950-х гг. она переселилась (как свободная гражданка и учительница музыки) на Колыму. Там она узнала, за что отца репрессировали, и после объявления гласности смело требовала его реабилитации, обосновывая свою просьбу тем, что Ежов был не больше виновен в убийствах, чем другие члены политбюро, которые исполняли сталинские приказы.
8. Восхождение Лаврентия Берия
Почему Берия?
Если Сталин в середине 1938 г. размышлял о стране, где большинство было парализовано террором, а меньшинство – мнительностью и фанатизмом, где проявляли инициативу только в писании доносов, где были вынуждены обходиться без лучших специалистов – офицеров, физиков, переводчиков, инженеров, агрономов, – возможно, он терялся в раздумьях. Был разрушен и личный мир Сталина: жена предпочла жизни с ним смерть; оба сына чувствовали к отцу только страх и отвращение; своих ближайших грузинских друзей, Авеля Енукидзе и Серго Орджоникидзе, он умертвил. Остались услужливые роботы Каганович, Молотов, Ворошилов, Андреев и Жданов, с которыми можно было развлекаться только пением, но не беседами: даже из записок Сталина к Молотову совсем исчезает бывшая нотка товарищеской привязанности.
Выдвинув Ежова, Сталин сместил центр власти и сделал НКВД не просто главной исполнительной силой партии, но и внутренней мощью, способной свергнуть любого хозяина. Поэтому было логично поручить Лаврентию Берия сначала надзирать за Ежовым, а потом сменить его. В личном плане Берия годился идеально, так как Сталин за пятнадцать лет изучил все его недостатки – лживость и похотливость, как и достоинства – умную, гибкую и бессердечную целеустремленность. В отличие от Ежова Берия знал, когда нужно отступать, сдерживаться. Он был не только злопамятным садистом, но и догадливым прагматиком, способным быстро овладеть целой сферой знаний и распутать сложный узел спорных вопросов. В истории СССР Берия оказался вторым после Сталина мастером расстановки кадров. Как станет ясно в конце его карьеры, Берия мог бы приспособиться к другому политическому режиму и стать ведущим политиком в любой стране мира.
На Кавказе Берия проявил себя, как Сталин в миниатюре, убивая и терроризируя, и как гибрид Ежова и Сталина, управляя хозяйством более ловко, чем Каганович, а интеллигенцией – более мастерски, чем Андрей Жданов. Энергия и бессовестность Ежова слились у Берия с тонким умом и изощренностью Менжинского; вдобавок он любил, как ни один другой шеф ЧК – ОГПУ – НКВД, лично принимать участие в побоях и заплечных делах. Он с равным рвением поддерживал атмосферу общего террора и в то же время чинил испорченные террором механизмы в хозяйстве и Вооруженных силах СССР. Единственной помехой выдвижению Берия являлось почти неодолимое отвращение, которое он внушал многим знавшим его на Кавказе большевикам, и только после истребления большей части этих ненавистников Сталин сумел перевести Берия с Кавказа в Москву. После смерти Кирова, Енукидзе и Орджоникидзе в окружении Сталина никто уже не смел брезговать таким кровавым, лживым, честолюбивым и беспринципным коллегой-развратником. Пройдет пятнадцать лет, прежде чем он напугает Кагановича, Молотова и Ворошилова до такой степени, что покажется им страшнее и опаснее, чем Ежов.