В армии было гораздо меньше арестов после заключения под стражу Ежова. В 1939 г. уволили всего 847 офицеров и арестовали только сорок одного. (При Ежове уволили 38 тыс. и без малого 10 тыс. арестовали.) Офицер флота Петр Смирнов-Светловский, арестованный в марте 1939 г., был почти последним обвиняемым заговорщиком в Вооруженных силах. В том же году Берия снова принял в армию 5570 уволенных офицеров (25). Через два года НКВД составил список 18 тыс. военных, еще не умерших в ГУЛАГе, и перевел несколько тысяч прямо из ГУЛАГа на фронт.
Тем не менее при Берия население ГУЛАГа продолжало расти: к началу 1939 г. насчитывалось 1344408 человек, не говоря о 315 584 в лагерях исправительного труда и приблизительно столько же – в тюрьмах. Суды теперь оправдывали кое-кого из обвиняемых в контрреволюции. Гораздо меньше людей расстреливали. В 1939 г. за контрреволюцию расстреляли 2552 (по сравнению с 328618 в 1938 г.), а в 1940 г. еще меньше – всего 1649, если не считать 22 тыс. пленных поляков, убитых в Катыни и других местах, или зэков, уничтоженных охраной в ГУЛАГе. Смертность в лагерях упала – в 1939 г. умерло 50 тыс. человек, вдвое меньше, чем в 1938 г. Говорят о бериевской амнистии, но факты свидетельствуют об обратном. В 1939 г. освободили из ГУЛАГа 223622, то есть меньше, чем в 1938 г. (279966). В 1940 г. освободили больше: приблизительно 300 тыс. Если сравнить эти цифры с притоком новых заключенных – в 1939 г. 749647 и в 1940 г. 1158402, – то становится очевидным, что никаких послаблений на самом деле не было. Бушевал такой же массовый террор, как раньше, только смерть осужденных наступала уже не так быстро и неизбежно.
Сталину нужен был не более гуманный, а более гибкий НКВД. Теперь он все чаще издавал приказы убить кого-либо без ареста и суда. При Ягоде и Ежове такие убийства большею частью происходили за границей, теперь они становились почти нормальным явлением в СССР. В лагерях бывшие работники НКВД уничтожали таких неудобных и болтливых заключенных, как Карл Радек. В Москве подобные убийства свершались прямо-таки мастерски. Одним из первых в июле 1939 г. был убит советский посол в Китае
Иван Бовкун-Луганец. Его решили не арестовывать, чтобы остальные советские дипломаты в Пекине не впали в панику. Берия и Кобулов забронировали целый железнодорожный вагон, чтобы везти Бовкуна-Луганца с женой в Цхалтубо. В том же вагоне ехали три офицера НКВД – двое приближенных Берия, Влодзимирский и Шалва Церетели, а также эстонский еврей Веньямин Гульст. Церетели убил посла, Влодзимирский избил жену, а Гульст задушил ее. На вокзале в Кутаиси тела погрузили в мешки. Глава грузинского НКВД, Авксентий Рапава, повез тела по горным дорогам, где инсценировали аварию. Шофера застрелили, и всех троих похоронили в Тбилиси. По приказу Сталина тела посла и его жены эксгумировали и перезахоронили со всеми почестями.
Тем же летом Сталин решил наказать маршала Григория Кулика за недовольство, высказанное во время чистки Красной армии. Самого маршала надо было хотя бы на время сохранить, так как его опыт артиллериста был необходим в начавшейся вскоре финской войне. В 1940 г. решили убить его жену. Две недели Влодзимирский, Церетели и Гульст стерегли квартиру Кулика, пока жена не вышла одна. Ее допросил Берия, якобы вербуя как агента НКВД, а затем Кобулов отправил ее в Сухановку, где Блохин ее расстрелял. Отчаявшийся Кулик объявил жену в розыск – неизвестно, догадывался ли он о ее судьбе (26). Влодзимирский и Церетели получили награды, Гульста сделали заместителем наркомвнудела в только что захваченной Эстонии. У Сталина, кажется, еще были планы таким же незаметным образом избавиться от Максима Литвинова и Петра Капицы, но он приказал Берия пока не приводить приговор в исполнение. Алексея Каплера, первого любовника своей дочери, Сталин приказал просто избить.
Последние интеллигенты
Первой большой задачей, которую Сталин поручил Берия, был показательный процесс над огромной сетью так называемых шпионов. Десятки интеллигентов и партийцев давали показания, обрекающие чуть ли не всех еще неарестованных писателей, послов и служащих Наркомата иностранных дел. С момента первого ареста до последней казни прошло два года, но сам показательный процесс не состоялся. Сталин раздумал, может быть потому, что был озабочен своим новым договором с Гитлером и разделом Восточной Европы. К тому же многие из обвиняемых или намеченных для арестов могли еще пригодиться.
Козлом отпущения избрали журналиста Михаила Кольцова. Он был практически единственным журналистом в «Правде», который умел писать и интересно, и идеологически корректно. Хотя он выглядел хрупким и хилым, его ловкость и храбрость – он был одним из первых советских летчиков и работал корреспондентом на многих фронтах, от Кронштадта до Барселоны – сделали его известной и популярной фигурой. Кольцов старался не отходить от сталинской линии и не раз помогал энкавэдэшникам убивать «врагов народа» среди своих знакомых, но его проза иногда была по-настоящему сатирической (27). «Испанский дневник», летопись идеализма и цинизма гражданской войны в Испании, был известен по всей Европе. По отношению к этой войне СССР занял номинально нейтральную позицию, поэтому Кольцов воевал под псевдонимом Дон Мигуэль.
Сталин, Ежов и Берия смотрели с недоверием на советских участников испанской гражданской войны. Военные советники, такие как Владимир Антонов-Овсеенко, советский генеральный консул в Барселоне, или журналисты вроде Кольцова легко заражались троцкизмом и другими ересями испанских республиканцев. Агенты НКВД в Испании тратили больше сил на похищение и уничтожение тех вождей республиканцев или командиров Интернациональной бригады, которые уклонялись от сталинизма, чем на борьбу с фашистами генерала Франко. Сталин был уверен, что поражение Испанской республики было вызвано не диверсиями НКВД, а предательством троцкистов.
На Кольцова Сталин уже двадцать лет копил обиду. В 1918 г. Кольцов находился в своем родном Киеве, где под немецкой властью печатал либеральные антибольшевистские статьи. В 1923 г., несмотря на возражения Сталина, Кольцов опубликовал в «Огоньке» (долговечном журнале, который он и основал) фотомонтаж «День в жизни Троцкого». В 1935 г. Кольцов отвечал за организацию Всемирного конгресса писателей в поддержку культуры против фашизма, но не смог заставить участников конференции так же громко хвалить Сталина, как они ругали Гитлера. Хуже того, этот конгресс шантажировал Сталина, требуя, чтобы он прислал не партийных бюрократов (все были одеты в одинаковые костюмы казенного покроя), а настоящих писателей Пастернака и Бабеля (28). Кольцов не порвал ни с Анри Мальро, ни с Андре Жидом, которые, видимо, отстранялись от Сталина, и даже пригласил Жида в СССР. Кольцов поощрял неподконтрольные НКВД встречи Жида с советскими интеллигентами и, когда Жид вернулся во Францию, не смог ни отговорить его от публикации своей книги «Возвращение из СССР», ни оспорить его «клевету».
Когда Кольцов – Дон Мигуэль вернулся из Испании, Сталин принял его с напускным добродушием. 14 мая он вызвал Кольцова на продолжительную беседу с участием Ворошилова и Ежова. Они обсуждали, почему республиканцы терпели неудачу за неудачей. В конце беседы Сталин встревожил Кольцова вопросом, есть ли у него револьвер, и двусмысленным советом воспользоваться таковым, чтобы застрелиться. Кольцов передал своему брату, что прочитал в глазах Сталина осуждение – «слишком прыток». Уже 27 сентября Берия и Кобулов прислали Сталину справку по агентурным и следственным материалам (29). Когда 13 декабря 1938 г. Кольцов был арестован, он узнал, что следователь, который не мог написать двух слов без трех орфографических ошибок, был убежден в существовании заговора всех неарестованных русских прозаиков и поэтов. Арест Кольцова, едва ли не единственного уважаемого во всем мире советского интеллигента, потряс всех.
После ареста Кольцова Сталин вызвал Александра Фадеева, секретаря президиума Союза писателей, чтобы тот стал соучастником расправы (30). Фадеев застал Сталина, читающего две папки с показаниями Кольцова под пыткой. Сталин дал ему прочитать их и сказал: «А теперь вы поверили в его виновность?» Кольцов признался, что его завербовала и французская, и немецкая разведка, вместе со всеми его французскими друзьями и его немецкой подругой Марией Остен. В заговор якобы были вовлечены Бабель, Пастернак, Оренбург и Алексей Толстой.
Шварцман и Райхман, самые хитрые из следователей Берия, допрашивали и пытали Кольцова дальше, и он признался в связях с теми, кто уже был расстрелян или ждал немедленного расстрела. Кольцов дружил с Радеком; он был знаком с заместителем Ягоды Георгием Прокофьевым, жене которого давал работу. Он признался в рабочих и интимных отношениях с женой Ежова. В Испании он, конечно, не мог не знать Вальтера Кривицкого и Александра Орлова, которые перебежали на Запад. Шварцман и Райхман составили для Кольцова список всех живых и свободных, на которых они искали компромат. Он без угрызения совести донес на Владимира Ставского, секретаря Союза писателей, и разоблачил Анри Мальро как шпиона. Но пытки не прекращались, и к маю 1939 г. Кольцов давал показания на людей, которых любил и уважал, Всеволода Мейерхольда, пятерых советских послов – Владимира Потемкина и Якова Сурица (сменившего Потемкина) в Париже, Ивана Майского в Лондоне, Бориса Штейна в Риме, Константина Уманского в Вашингтоне, не говоря уж о Максиме Литвинове. Всех этих «космополитов-интеллигентов» якобы развратила западная разведка.
В поддержку признаний Кольцова Берия арестовал Евгения Гнедина, заведующего отделом печати в Наркомате иностранных дел. Гнедин каким-то чудом в конце жизни смог написать свои воспоминания о том, как Кобулов и Берия пытали его, выбивая показания против Литвинова:
«Кобулов со всей силы ударил меня кулаком в скулу, я качнулся влево и получил от сидевшего рядом лейтенанта удар в левую скулу. Удары следовали быстро один за другим… так боксеры работают с подвешенным кожаным мячом. Берия сидел напротив и со спокойным любопытством наблюдал, ожидая, когда знакомый ему эксперимент даст должные результаты» (31).