140. Логика режима, который относился к искусству как к политике, предопределяло отношение к политике как к искусству. В 1930-х годах рейх иногда сравнивали с Gesamtkunstwerk как целиком результат творческой деятельности. Всепроникающий образ социального «тела», говоря утопическим языком режима, откликнулся эхом в процессе продвижения в искусстве современных представлений об идеальной физической форме141. Национал-социалистическая концепция органической или коллективной природы социальной или политической системы стала зримой, почти осязаемой в той эстетике и образности, в которой движение представлялось народу: развевающиеся повсюду флаги, знамена, униформы, фестивали, съезды, фильмы, но больше всего обширный, литургический календарь режима, его непременно торжественная театральность.
Национал-социалистический год был размечен четырьмя главными ритуальными событиями, в промежутках между которыми происходили меньшие по значимости события, а его организация находилась ведении Управления фестивалей, отдыха и праздников. Каждый год отмечался Майский день, посвященный труду в самом широком смысле этого слова, «День национального братства», который праздновали по всему рейху. Каждую осень День урожая отмечался в Нижней Саксонии, в городе Бюкебург, посреди моря флагов, знамен и народных костюмов и в присутствии Гитлера142. Ежегодно в сентябре в Нюрнберге проходил партийный съезд. Грандиозная постановка и тщательно отрежиссированные ритуалы сделали съезды в Нюрнберге центральным элементом политического театра. В 1937 году, для того чтобы превратить ежегодный съезд партии в потрясающее по своей эстетике зрелище, которое бы затмило все предыдущие съезды, был приглашен архитектор Альберт Шпеер. Он расставил по всему периметру стадиона «Цеппелин» на расстоянии 40 метров друг от друга 130 зенитных прожекторов. В результате возник настоящий «собор света», устремившийся своими лучами на 6000 метров ввысь. Тщательно продуманная ночная постановка, маскирующая менее эстетичное зрелище тысяч престарелых располневших партийных функционеров, стройные ряды народных масс на поле стадиона, тысячи знамен и флагов, трубачи, высокая трибуна с возвышающейся над ней единственной фигурой фюрера, которого выхватывают из темноты лучи прожекторов, все это производило неизгладимое впечатление грандиозного по мощи театрального зрелища143. В тот день несмотря на почти непрерывно моросящий дождь, тщательно отрепетированные марши, выкрики «Sieg Heil», смешение коричневого, черного и красного на каждом углу поля, ритуалы, совершавшиеся со священным трепетом и благолепием, давали куда более ясное представление о движении и его коллективной воле, чем скучные, напыщенные речи. Символизм служил способом утверждения политики как некой выдумки или как продукт гениального дизайна. Важным в данном контексте, очевидно, является и тот факт, что сам Шпеер принял решение вступить в партию в 1931 году после того, как увидел марширующих по улице людей из СА144.
Празднование четвертой годовщины превзошло по своей театральности все предыдущие торжества. Каждый год 8 ноября, начиная с 1926 года и далее, преданные сторонники партии собирались в Мюнхене, чтобы на следующий день почтить память павших «мучеников» движения, погибших под градом полицейских пуль 9 ноября 1923 года, в день гитлеровского путча в Баварии. Каждый год те события воспроизводились в форме политической пантомимы. В 1935 году Гитлер решил эксгумировать и перезахоронить мучеников в храме Славы в центре Мюнхена. Архитекторы должны были создать 16 бронзовых саркофагов с церемониальными флагами. Вдоль всего пути от центра Мюнхена до Фельдхернхалле, где были убиты путчисты, выстроились колонны с зажженными масляными лампами и широкими полотнищами флагов.
Ночью саркофаги пронесли по освещенным факелами улицам в сопровождении преданных сторонников партии, несших штандарты и флаги, под приглушенный бой сотен барабанов. Это была «героическая симфония», – восхищалась партийная газета145. На следующий день тела погибших были захоронены в недавно построенной усыпальнице с соблюдением продолжительных обрядов и тщательно отрепетированных процедур, завершивших ночные ритуальные действа. Впереди процессии партийных вождей несли «Окровавленный флаг», знамя, сохранившееся с первого парада, пропитанное кровью убитых путчистов, священную и самую важную реликвию партии. После прибытия процессии в храм драматическое напряжение достигло новой высоты, когда вошел Гитлер – в полном одиночестве, одетый подчеркнуто просто, с непокрытой головой, чтобы почтить память усопших и обратиться к мертвым. Длившаяся на протяжении двух дней церемония была снята на пленку, и следующей весной фильм под названием «Во имя нас» вышел на экраны, так чтобы вся Германия могла стать свидетелем этого политического представления146.
Такого рода политические спектакли повторялись в меньшем масштабе по всей Германии. Именно в этих бесконечных публичных моделях политической жизни, вездесущий символизм, искусство риторики, смесь музыки, поэзии, кино и театра с политическим ритуалом, создавали поистине коллективную народную культуру соучастия в функционировании режима, более непосредственную и целеустремленную, чем Thing-театры. В коллективистской политической культуре Советского Союза были очевидные сходства с германской, так как и здесь использовалось то же сочетание постановочных политических представлений с участием широких масс. Случайно оказалось так, что основные культурные события коммунистического календаря тоже приходились на май и ноябрь, День 1 мая – День солидарности трудящихся всего мира, и День 7 ноября – годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Так же как и в Германии, помимо этих дней отмечались многие другие, менее важные праздники, День Красной Армии, День рождения Сталина и т. д. В Советском Союзе ритуальные события и праздники были встроены в повседневную жизнь партии и населения и, как и в Германии, они вполне осознанно создавались как сплетение политического представления и культурного соучастия. Политические торжества проходили в сопровождении хоров, оркестров и декламаций, перемежавшихся партийными речами. Ежегодные первомайские парады были организованы не так экстравагантно и носили менее сакральный характер, чем германские съезды, но к 1930-м годам это были весьма впечатляющие по своим масштабам зрелища. Одному британскому гостю на параде в Ленинграде в 1936 году довелось в течение пяти часов наблюдать за тем, как колонны из 40 000 солдат и матросов, затем тысячи рабочих, представителей спортивных клубов, юных пионеров, студентов и членов профсоюзов шли маршем со знаменами и штандартами перед Зимним дворцом, втекая и вытекая из улицы Урицкого. Здесь были певцы, цыганские хоры, акробаты, массовые гимнастические представления. Вечером небо над Ленинградом озарилось фейерверками, а улицы наполнились толпами танцующих людей. Центр Ленинграда осветили лучами зенитных прожекторов за год до того, как Шпеер организовал свое представление147.
Корни сталинистского политического представления восходили к карнавалам. В них не было обрядов торжественного поминовения и болезненности, свойственной национал-социалистическим ритуалам. Цель их состояла в том, чтобы вовлечь весь народ в периодически организуемые экстравагантные, визуально возбуждающие празднования революционных достижений, слить воедино и зрителей, и артистов. И в этом здесь пошли намного дальше, чем в Германии, где участники политического театра часто оставались отделенными от зрителей, даже если они сами вышли из их рядов. В тот майский день на параде в Ленинграде британский гость осознал, что здесь не было «наблюдателей», потому что все были активными участниками148. В 1920-х годах общественные празднования рассматривались как способ, необходимый для того, чтобы дать выход революционному энтузиазму. Под эгидой отдела Агитпропа Центрального комитета была создана Центральная комиссия по праздникам, в обязанность которой входило наблюдение за общественно значимыми событиями. Они должны были быть известны по западному термину «карнавал», для того чтобы отличать их от крестьянского карнавала, «масленицы, имевшей явные религиозные корни и служившей поводом и оправданием пьянства и непристойного загула149. С самого начала к основным социалистическим праздникам полагалось относиться с определенным чувством достоинства и должной серьезностью, однако существовало множество более мелких карнавалов, где театры, показы фильмов, музыка и танцы сочетались беспорядочно с политическим представлением и партийной пропагандой. В 1920-х годах власти предприняли большие усилия для привлечения широких масс путем включения клубов, принадлежавших предприятиям, и кооперативов в процесс планирования и организации народных праздников. Их деятельность постепенно подвергалась все большей регламентации. В 1929 году были запрещены так называемые «дружеские шаржи» на официальных лиц; разрешение на ношение масок было отменено в 1927 году150. По мере того как масштабы праздников все более расширялись, а празднования советских достижений становились все более значимыми, регламентация формы их проведения усиливалась, а структура и содержание празднований становились все более профессиональными. Парады стали проводиться отдельно от праздников, а праздничные песни и представления теперь исполняли профессиональные артисты, а не рабочие.
И тем не менее сталинистский политический ритуал ежегодно привлекал к себе миллионы граждан. Каждый регион имел свои собственные культурные зрелища. У каждого отделения партии, начиная от отделения в оздоровительном клубе и кончая противовоздушной обороной, так же как и в Германии, были свои собственные символы, песни, образы и своя хореография. После 1934 года все они превратились в элемент социалистического реализма, стали участниками утопической метафоры, которую народная культура, в равной мере как и искусство, укрепляли, точно так же, как обычные немцы были вовлечены в публичный национал-социалистический театр не как зрители, а в качестве актеров. Найти способы оценки того, до какой степени население Советского Союза и Германии добровольно сотрудничали с режимами в поддержании художественной иллюзии, затруднительно, поскольку и в том и в другом случае характер общественной реакции варьировался в самых широких пределах, однако было бы неверно полагать a priori, что общественность, как считал Брехт, привлекали к участию в политических представлениях в «принудительном порядке»