165. Национал-социалистический эксперимент так же имел свои современные научные обоснования в постулатах и предубеждениях германских социологов, биологов и специалистов социальных служб, рассматривавших все явления с сугубо социальных позиций, и в исследованиях психологов проблем внутренних расовых черт характера. Взращивание чистой расы путем внедрения евгенических методов и целенаправленной социальной политики стало главной чертой диктатур; интерес к «сообществу» вместо общества возник из современного социологического идеализма; выход на передний план научных теорий о наследственном характере изменений признаков, а не под влиянием окружающей среды привел к изменению приоритетов в пользу образования и социальной политики, направленных на формирование поколения новой элиты, демонстрирующей расово полноценную личность166.
Факт того, что обе диктатуры пытались научно обосновать и легитимизировать свое стремление к идеальному будущему, характеризует их как «современные». Сохранение элементов социального консерватизма в обеих диктатурах – отношение к семейным ценностям и материнству, преследование гомосексуалистов и запрет абортов, неприятие модернистской архитектуры, формирование технократических сообществ взамен классов – оправдывалось не в контексте возврата к прошлому, а требованиями демографической целесообразности, социологическими и географическими соображениями нового порядка. Вместе с тем множество точек соприкосновения между двумя системами не должно маскировать существовавшие между ними глубокие различия. Советский Союз преследовал под руководством Сталина социологическую утопию, его целью было создание прогрессивного общества, основанного на удовлетворении потребностей человека. Посреди суровых районов в новых индустриальных центрах выросли новые здания, ставшие дворцами труда, рабочими клубами, государственными инкубаторами и техническими колледжами. Героями нового, советского пантеона были скромные рабочие и крестьяне; роль злодеев и нечестивцев играли те, кто тормозил и подрывал социальный прогресс.
Утопия, которую преследовала Германия при Гитлере, была биологической утопией, цель которой состояла в развитии чистого в расовом отношении социального организма, способного воспроизводить узкую демографическую линию. Ценность личности определялась понятиями биологической целесообразности и расовой чистоты, но превыше всего ее готовностью жертвовать собой ради выживания вида. Памятники германского нового порядка носили характер военных мемориалов, святилищ партийных мучеников, «домов солдат», стадионов для игр и сигнала к отбою. Героями новой Германии стали уличные бойцы и солдаты, уже погибшие во имя общего дела, либо те, кто был готов сделать это в будущем167. Вполне закономерно, что затея со строительством такой утопии закончилась полным провалом – поражением в войне в 1945 году, поскольку в этом и состоит логика вульгарного дарвинизма, подпиравшая здание национал-социализма, – победа или поражение в борьбе за выживание. Советский эксперимент просуществовал гораздо дольше, и его достижения были куда более впечатляющими. С 1920х годов и к моменту смерти Сталина социальная структура и условия системы претерпели существенные изменения, произошедшие ценой огромных социальных потерь и высокой степени насилия и дискриминации. После смерти Сталина многое было исправлено партией. В 1955 году были узаконены аборты; модернистская архитектура заменила революционное барокко; миллионы заключенных, обвиненных в общественных или политических преступлениях, вышли на свободу. Однако стремление построить коммунистическое сообщество, исключительное по своей сути, демонстрирующее высокую степень социальной защищенности, члены которого должны были формироваться «конкретными условиями» коммунистического мира, сохранялось вплоть до окончательного распада идеологии в 1989 году168.
Глава 7Мораль диктатуры
Нравственность это то, что служит разрушению старого эксплуататорского общества и объединению всех трудящихся вокруг пролетариата, созидающего новое общество коммунистов <…> В основе коммунистической нравственности лежит борьба за укрепление и завершение коммунизма.
Первостепенная проблема состоит не в формальном законе, а в расе; формальный закон и жизнь расы неотделимы одно от другого.
Одним из вопросов, который редко задается в отношении диктатур, но который в то же время является первостепенным для понимания того, как эти диктатуры могли действовать по отношению к своим народам, находившимся под их властью, является вопрос: что давало им ощущение правоты? Ни один из режимов никогда не рассматривал как преступные или аморальные те злостные преследования, которые он развязал против своих врагов, как реальных, так и мнимых. Нет никаких свидетельств того, что Сталин или Гитлер проводили бессонные ночи, мучимые мыслями о миллионах своих жертв. Ни один из диктаторов никогда не проявлял видимых сомнений в справедливости своего дела. И это не было простым следствием их исключительной власти, прямым отражением их права силы. В обеих диктатурах была создана уникальная моральная среда для того, чтобы можно было объяснить наиболее чудовищные и омерзительные дела.
Моральные принципы диктатур нечасто становились предметом исследования историков. Отчасти это было связано с наличием более или менее правдоподобного материального объяснения практики применения власти и осуществления политики в двух диктатурах, но главным образом потому, что этические лозунги обеих диктатур, как правило, воспринимались не более чем как риторический или демагогический инструмент подслащивания горечи государственных репрессий. Однако отсутствие анализа этических основ двух диктатур серьезно искажает историческую реальность и делает невозможным понимание того, как диктатуры функционировали в рамках своих собственных понятий. Обоими режимами двигали мощные моральные императивы, которые противоречили этическим нормам, полученным в наследство от христианства и античного периода. Для насаждения своих ценностей обе диктатуры не просто использовали жестокую насильственную власть, но напрямую отвергали другие моральные императивы, так или иначе компрометировавше их собственные установки. Ярким примером тому может служить отношение режимов к религиозным организациям и закону. Общественные институты обеих диктаторских систем коренились в моральных традициях, возникших задолго до установления диктатур; эти предшествовавшие диктатурам традиционные институты давали моральную опору и этическую среду для тех, кто пытался остаться в стороне от человеконенавистнической идеологии диктаторских систем. Моральные парадигмы диктатур отнюдь не были лишены смысла: оба диктатора и созданные ими системы установили те моральные нормы, которые подпирали их власть и служили основой их легитимности.
Объединяющим принципом обеих систем было ницшеанское убеждение в том, что моральные нормы не являются ни универсальными, ни закономерными и в любом случае не являются плодом божественного откровения. Моральная атмосфера обеих диктатур основывалась не на абсолютных моральных ценностях, она опиралась на относительные ценности этапов исторического развития. Единственным абсолютом, которые признавали обе системы, была сама природа. Вся система марксистско-ленинского мировоззрения в Советском Союзе была предопределена идеей «диалектического материализма», понятия, имевшего на протяжении всего сталинского периода исключительное значение. Значение этого принципа официально определил сам Сталин в очерке «Диалектический и исторический материализм», опубликованном в 1938 году. Философский смысл его был прост, даже слишком прост: все сущее в природе являются частью объективного материального мира, с одной стороны неотъемлемого от всего остального мира, с другой – подверженного постоянным изменениям. Эти изменения происходят «диалектически», термин, впервые в современной эпохе использованный совсем не марксистским философом XIX века Георгом Гегелем для описания динамики противоречий, лежащих в основе всех явлений природы, начиная от самых простых до самых сложных. Марксисты исходили из того, что метод диалектического материализма может быть использован для описания развития не только природы, но и человеческой истории, рассматриваемой как поэтапная последовательность экономических систем, с собственными специфическими социальными противоречиями, порождаемыми столкновением классов. Сталин взял из марксизма лишь его центральную идею о том, что изменения в обществе можно характеризовать понятиями наглядных, научных законов истории, точно так же, как научные теории объясняют изменения, происходящие в естественной природе. Эти законы, писал Сталин в 1952 году, являются «отражением объективных процессов, которые происходят независимо от воли человека»3. Прямое соотнесение естественных наук и хода социальной истории, впервые сформулированное Лениным, сделало возникновение коммунизма не просто историческим событием, но и исторической судьбой, продуктом закономерного положения вещей4.
Законы диалектики создали вокруг революции ауру бесспорной легитимности. Коммунизм представлялся как наиболее прогрессивная и высокоразвитая стадия человеческой истории и, следовательно, по определению превосходящая по своей морали все остальные формы общества. Согласно Ленину, советская мораль определялась исторической борьбой пролетариата. Моральным было все, что служило «интересам классовой борьбы»; аморальным было все, что препятствовало историческому маршу коммунизма5. Такая формулировка давала коммунистической партии как авангарду революционной борьбы неограниченные возможности решать, какие формы мышления или действий соответствуют текущей стадии исторического развития. Сначала Ленин, а за ним и Сталин низвергли основной тезис Маркса о том, что политическая, культурная, идеологическая и прочие надстройки полностью детерминируются характером экономической системы. Наиболее оригинальным вкладом Сталина в марксистскую философию было его убеждение в том, что строительство коммунизма должно исходить не только из конкретных материальных условий, но также и из субъективной роли партии в «организации, мобилизации и преобразовании общества». Эти акты революционной воли были призваны отразить фундаментальную историческую действительность и поэтому не были просто капризом; отсюда, появилась возможность представлять любые преступления, совершаемые во имя государства, как нечто большее, чем сиюминутные инициативы, необходимые для революции