При всех различиях режимов между ними были существенные аналогии. В 1917 году Советский Союз начинал свою законотворческую деятельность с tabula rasa. 24 ноября царские суды и законодательство были отменены. Советские судьи были вынуждены брать из старого законодательства то, что им было необходимо, но когда дело доходило до вынесения приговоров, руководствовались революционным сознанием87. Законы воспринимались как продолжение политики, которая в социалистическом государстве вскоре должна была стать простой формальностью, а затем, в конце концов, и вовсе исчезнуть по мере отмирания государства. «Коммунизм, – писал Петр Стучка, один из наиболее выдающихся правоведов революции, – означает не только победу социалистического права, но и победу социализма над любым законодательством». Как он допускал, по достижении бесклассового общества «полностью исчезнет и законодательство»88. Главная фигура советской теории права в 1920-х годах, Евгений Пашуканис, рассматривал законодательные системы периода перехода от революции к коммунизму главным образом как свод экономических правил и предписаний, меняющихся в зависимости от экономических приоритетов. Законодательство было просто проблемой, на 99 % политической; революционная юридическая правомерность обладала гибкостью и приспособляемостью, отражавшей ее временный характер89. С принятием первого пятилетнего плана усилились ожидания того, что законодательство станет отраслью экономического планирования, «административной вещью», в соответствии с характеристикой Маркса.
Утопическая концепция нормативного права противоречила реальности, в которой продолжали совершаться преступления, договоры нуждались в подтверждении, а контрреволюционная деятельность требовала подавления. Управление судебной системой, номинально осуществлявшееся народным комиссаром юстиции Николаем Крыленко, носило рудиментарный характер. Революционные трибуналы возглавлялись партийными назначенцами, не имевшими никакого юридического образования; судопроизводство осуществлялось на основе противоречивых и произвольных интерпретаций «революционного сознания», на которое, в соответствии с рекомендациями Ленина, данными им в 1917 году, следовало полагаться90. Однако вскоре выяснилось, что без нормативного законодательства все же не обойтись. В июне 1922 года Российская республика приняла Уголовный кодекс, а четыре месяца спустя – и Гражданский кодекс. И тот и другой в значительной степени строились на дореволюционных моделях, а судьям было предписано использовать буржуазные правила только в тех случаях, когда они очевидно соответствовали «социальных целям» революции91. К концу 1920-х годов советское правоведение стало развиваться в двух направлениях: марксистская теория права отправила формальные системы права в мусорный бак истории; а юридическая практика показала, что законы стали еще более необходимы, чем когда бы то ни было, для регулирования жизни общества и защиты его от преступлений.
Возникший парадокс разрешил сам Сталин. Он отверг идею того, что закон или государство отомрут, поскольку коммунизм еще находится в стадии строительства; в действительности, на XVI съезде партии в 1930 году он призвал к «высшему развитию государственной власти». Он легко согласился с тем, что в таком случае один парадокс замещается другим («Есть ли здесь противоречие? – вопрошал он риторически. – Да, здесь есть противоречие»), однако, как он утверждал, это отмирание будет происходить в процессе диалектического ответа на «максимальную интенсификацию» государственной власти92. Сталин отказался от идеи, в соответствии с которой закон – это простой набор экономических норм и предписаний; в 1930-х годах к законодательству стали относиться как к своду нормативных правил, установленных партией в интересах борьбы за строительство коммунизма. Их легитимность основывалась на этой основополагающей идее: «Социалистический закон, – писал Андрей Вышинский, юрист, руководивший сталинистской трансформацией законодательства, – не знает никакой другой цели, кроме как способствовать разрушению капиталистического мира и строительству нового, коммунистического общества»93.
В сталинские времена история требовала возвышения законодательства «до высочайшего уровня развития», поскольку оно рассматривалось как инструмент «высшего закона» революции, чей высший смысл остается вне критики. «Впервые в истории, – это снова Вышинский, – положения закона отвечают общим принципам морали, потому что советское право воплощает волю народа»94. Это была воля народа в интерпретации партии, а в действительности самого Сталина.
Именно Вышинский сыграл главную роль в формировании правовой теории сталинской диктатуры, роль значительно большую по сравнению с каким-либо другим юристом. Тот факт, что он выжил, оставаясь на высоком посту столь продолжительное время, представляется просто невероятным, учитывая, что все его персональные данные противоречили основным установкам системы и логике реальных событий. Он имел польское происхождение, был выходцем из буржуазной семьи, получившим диплом юриста перед Первой мировой войной; будучи активным социалистом, он встал на сторону меньшевиков, а не большевиков, был депутатом фракции меньшевиков и руководителем народной милиции при Временном правительстве, и, пребывая на этом посту, он издал приказ об аресте лидеров большевиков после их неудачной попытки переворота в июле 1917 года. В 1918 году он в свою очередь был арестован как контрреволюционер, избежал наказания и в 1920 году вступил в ряды коммунистической партии, но затем был дважды подвергнут чистке за неблагонадежность, перед тем как его восстановили в партии95. Внешне это был своего рода денди; чисто выбритый, одетый в хорошо сшитые костюмы и сорочки, Вышинский был бы вполне уместен в любом западном зале суда. Это был истинный образчик оппортуниста, классового врага, которых уничтожали тысячами во время чисток 1930-х годов. Однако он выжил, потому что ему посчастливилось лучше, чем другим его собратьям по профессии, понять те сигналы, которые подавал Сталин между строк своих выступлений. В 1932 году в своей книге «О революционной законности» Вышинский изложил основы правовой теории, на базе которой строилась законодательная система сталинской диктатуры.
Вышинский начал с допущения того, что закон является непосредственным продуктом диктатуры пролетариата: по существу, классовым законом. И как следствие, простой юридический формализм был всегда подвержен тому, что Вышинский называл «партийным единомыслием». Законность лишалась всякого смысла, если она противоречила требованиям революционного момента. Существовавшая в начале 1930-х годов потребность укрепления советского законодательства была связана не только с необходимостью управления судебной системой и регулирования формальных судебных процедур, но и с тем, что это законодательство было мощным инструментом строительства коммунистического общества. «Закон и государство не могут рассматриваться в отрыве одно от другого, – писал Вышинский. – Закон получает силу и свое содержание от государства»96. Законодательная система не существовала автономно; ее легитимность вытекала из того факта, что это было революционное государство, которое «создает, гарантирует, регулирует и использует законы»97. Именно в этом подходе и заключалось принципиальное отличие советского законодательства от его буржуазного аналога: в буржуазной системе свод законов представляет собой средство ограничения и регулирования государственной власти в соответствии с концепцией о высшем приоритете прав личности; советская законодательная система должна была гарантировать, что законы революционного государства будут безжалостно пресекать злонамеренные действия преступников и контрреволюционеров. В 1934 году Вышинский был облагодетельствован должностью заместителя прокурора СССР, а год спустя он занял пост Генерального прокурора Советского Союза, который позволял ему управлять, централизовать и стабилизировать судебную систему, а также усовершенствовать технические возможности юридической профессии, в рядах которой было только 1,8 % работников, которые окончили профессиональные юридические курсы98. Находясь на этом посту, он также проследил за тем, чтобы правоведы 1920-х годов, осужденные во время чисток как безнадежные утописты или буржуазные законники или, как иногда случалось, за то и другое одновременно, сами стали жертвами его нового понимания революционной законности. Пашуканис исчез в январе 1937 года; Крыленко был арестован и расстрелян в 1938 году.
В Третьем рейхе дела обстояли совершенно по-иному. В Германии действовал хорошо отлаженный свод законов, в 1871 году кодифицированный в Уголовный кодекс, а в 1900-м – в Гражданский. Судебная система работала безотказно, а ее персонал отличался высоким уровнем образования. Теория права отражала нападки огромного корпуса академических юристов, однако немногие из ее противников открыто осуждали общепринятые достоинства принципа верховенства права и юридической непредвзятости, даже те из них, кто принадлежал к когорте молодых юристов, выступавших за законодательство, основанное на национальных традициях. Но, что было важнее всего, это то, что правовое государство функционировало на основе общих принципов уважения к закону и юридической защиты граждан. В 1920-х годах, в период Республики, реформаторы законодательства выступали за смягчение режима содержания преступников; гражданское и конституционное законодательство поддерживало права и возможности рядовых граждан. В 1922 году юристом Хансом Кельсеном была опубликована «Теория чистого права», утверждавшая, что право основано на ряде устоявшихся законодательных норм, не зависящих ни от приливов, ни от отливов в течении политической жизни или от морального энтузиазма, присущего конкретному моменту99.
В первые годы диктатуры почти все это богатое юридическое наследие было низвергнуто, а общие принципы государственного устройства, связанные воедино законом, были разрушены. Право было низведено до простых формул, вытекающих из национал-социалистического мировоззрения: «Закон – это то, что полезно германскому народу», или «Все законодательство произрастает из права людей на жизнь»