манских коммунистов не вызывала доверия у остальной части германских левых; риторика народного фронта рассматривалась, вполне справедливо, как шаг на пути к банальному сталинизму75.
Слабости оппозиции слева происходили не только из политической угнетенности движений, но и из унаследованного духа соперничества, который продолжал сохраняться во всей своей полноте. У коммунистов была более сильная революционная традиция, но их связь с советской системой и поддержка прямых, воинствующих акций не вызывала отклика у большинства немцев в период до 1933 года, и это стало тем более очевидно в опасных условиях политического климата после 1933 года. Коммунизм был маргинальным движением, которое гитлеровский режим изолировал как единственную большую угрозу возрождению германской нации и которое вызывало недоверие у социал-демократов из-за своего авторитаризма и приверженности насилию. Обе ветви германского социализма серьезно пострадали после 1933 года в силу необходимости действовать в изгнании. Взаимоотношения между теми, кто остался в стране, и тем, кто ее покинул, часто были напряженными: активисты, оставшиеся в Германии, негодовали по поводу преувеличенных ожиданий руководителей в эмиграции, казалось игнорировавших постоянные опасности, которым подвергались оставшиеся дома сторонники. К 1939 году деятельность левых движений в Германии практически свелась на нет.
Совершенно по-другому обстояли дела у консервативной оппозиции. Она не была связана с каким-либо потенциально массовым движением или деятельностью прежних политических партий. Их ряды были очень немногочисленны, и ее сторонники, в основном, происходили из тех кругов германского общества, в котором меньше всего можно было бы ожидать сопротивления. Их деятельность была не революционной, а контрреволюционной. Горстка генералов, землевладельцев и старших бюрократов, пришедших к убеждению в конце 1930-х годов, что Гитлер представляет собой опасный социальный эксперимент и является угрозой выживанию «старой Германии», вышли из тех чрезвычайно консервативных кругов, которые сначала приветствовали новый порядок в 1933 году и были глубоко враждебны германским левым. Главный конспиратор периода войны, Людвиг Бек, характеризовал диктатуру в 1933 году как «первый луч света с 1918 года»; Карл Герделер, главное гражданское лицо в среде консервативного сопротивления, которого рассматривали как наследника Гитлера на посту канцлера, в 1932 году призывал к уничтожению партийной системы, выступал за «диктатуру на все времена» и в 1934 году писал Гитлеру, одобряя идею ликвидации других политических партий и объединения всех полномочий «в руках одной личности»76. Юрист Фриц-Дитлоф фон дер Шуленберг, один из тех, кто был повешен в 1944 году, вступил в национал-социалистическую партию в 1932 году, а в 1933 аплодировал гитлеровскому триумфу над «властью евреев, капитала и католической церкви»77. Когда в 1938 году небольшой круг консервативных оппонентов режима начал изучать возможности переворота против Гитлера, идеи коалиции с более умеренными национал-социалистами, включая Германа Геринга, серьезно рассматривались. Когда 20 июля 1944 года попытка переворота был реализована, предполагавшееся новое правительство включало Альберта Шпеера, выдающегося национал-социалиста, и Ялмара Шахта, министра гитлеровского правительства78.
Эти авторитарные и националистические симпатии мешали консервативной оппозиции на протяжении всего периода ее существования. До 1933 года германский электорат отвергал консервативное видение нации в угоду более радикальным обещаниям обновления. Мало кто горел желанием вновь видеть традиционную консервативную элиту у власти, и хотя консервативные оппоненты, такие как Бек, иногда говорили о необходимости создания широкого послегитлеровского альянса, даже с участием германских левых, они не пользовались большой поддержкой в более широких кругах германского общества. То, что заставляло многих консерваторов уходить в оппозицию, не было необходимостью восстановления демократии, это скорее была опасность, которая угрожала будущему германской нации со стороны того, что рассматривалось как опасная преднамеренная внешняя политика и безответственное подстрекательство к войне. Консервативные оппозиционеры были счастливы принять упразднение Версалького договора и восстановление военной мощи Германии при Гитлере; во время войны они также считали сильную и объединенную Германию важнейшим элементом после военного мирного урегулирования и бастионом против коммунизма. Клаус фон Штауффенберг надеялся, что, после того как он избавит мир от Гитлера, Германии будет позволено играть полноценную роль в мировой политике в качестве великой державы с сохранением ее вооруженных сил и политического строя, организованного «по-солдатски» и «тоталитарного» по сути, которой будут продолжать руководить «истинные национал-социалисты»79. Герделер, хотя его и отталкивали расизм и угнетение со стороны диктатуры, жаждал Великой Германии, включающей Австрию, Судетскую область и Южный Тироль, которая была бы гарантирована всеми будущими мирными договорами80. Оппозиция надеялась, что западные союзники согласятся с необходимостью сохранения сильной Германии, щита от советской угрозы. Адам фон Тротт цу Зольц, в целом считавшийся либералом в среде оппозиции и бывший главным эмиссаром в Великобритании во время войны, все еще надеялся на то, что руки Германии будут развязаны на востоке и она станет «надежной броней» против коммунизма81. Результатом такого положения вещей был постоянный отказ союзников от предложений установить контакт со стороны консерваторов, рассматривавшихся как представители тех милитаристских и националистических кругов, которых на Западе обвиняли в том, что они привели Гитлера к власти, и главным образом за то, что они способствовали началу войны.
Консервативная оппозиция должна была также приспособиться к своей новой роли конспираторов и убийц. Для многих из них это означало разрыв с древней традицией воинской преданности и защиты государства. Большинство старших офицеров и чиновников не присоединились к оппозиции; клятва верности, данная Гитлеру, держала их в плену даже перед лицом коррумпированности и преступности режима. Июльским заговорщикам также пришлось преодолевать внутренний голос, говоривший им, что убийство главы государства и главнокомандующего было изменой родине. Они оправдывали свои действия разными доводами. Для некоторых из них было достаточно гарантии того, что Германия и германские ценности переживут тираноубийство; другие, в том числе и Штауффенберг, видели в этом оправданное убийство, санкционированное высшими, вечными законами, воздающими за несправедливость. Герделера, вопреки его патриотизму и склонности к авторитаризму, отталкивал, как и многих его товарищей-оппозиционеров, геноцид евреев, который к 1943 году стал известным фактом. Обвинение в государственной измене на пике отчаянной войны представляло собой малопривлекательную перспективу. Шансы заговорщиков достичь консенсуса в отношении преимущественно консервативного правительства на основе убийства Гитлера были призрачными. Эта задача стала еще труднее в результате создания в Советском Союзе двух организаций, действующих в изгнании: Комитета свободной Германии, организации, в которой доминировали коммунисты, основанной в июле 1943 года, и организованной через два месяца Лиги немецких офицеров, куда вошли пленные немецкие офицеры, которые вели открытую пропагандистскую войну в 1943-м и 1944 годах, призывая германскую армию и германский народ свергнуть Гитлера. Их вклад в военные усилия Советского Союза был явно оппортунистическим, однако их воздействие в Германии оказалось таким, что была поставлена задача ассоциировать консервативную оппозицию с советскими врагами и «предателями», которых они приютили. Когда в день попытки покушения на его жизнь Гитлер заявил, что заговорщики пытались «всадить Германии нож в спину», большинство населения страны было склонно согласиться с ним не обязательно в силу преклонения перед Гитлером, а из чувства гнева перед предательством. Диктор немецкого коммунистического радио в Советском Союзе Антон Аккерман был сильно огорчен неудачей заговорщиков в деле создания «широкой базы среди населения»82.
Многие из подобных проблем стояли перед политической оппозицией и в Советском Союзе. Историки сталкиваются с очевидными проблемами оценки не только масштабов оппозиции, но и самого факта существования активных оппонентов сталинской диктатуры после того, как платформа Рютина потерпела поражение в 1932 году. Показательные судебные процессы предполагали наличие широкой, хорошо организованной оппозиции, ставящей цель низвергнуть Сталина, возвратить капитализм и вновь сковать Советский Союз во власти империалистической системы. Все эти предположения всегда воспринимались как фантазии, которыми бредили государственные службы безопасности или которые были выбиты из заключенных либо сплетены из паутины доносов, инсинуаций и сфабрикованных свидетельств. Нет никаких сомнений в том, что в Советском Союзе в годы сталинской диктатуры, так же как в так называемой оппозиции в 1920-х годах, были коммунисты, противившиеся сталинской стратегии, хотя большая их часть кончила жизнь в 1930-х годах в тюрьмах. Однако споры в партии не исчезли вовсе. Совсем нетрудно забыть, что в те годы существовала возможность вступать в спор по политическим вопросам со Сталиным и остаться в живых. Ни один из этих случаев не перерос в организованную политическую оппозицию, которая избавила бы партию от Сталина или Советский Союз от авторитарного коммунизма. Один из оппозиционеров, писатель Виктор Серж, так описывал невозможность политической деятельности: «Как вообще можно было тайно договариваться в этих условиях – когда едва ли можно было дышать, когда все жили в стеклянных домах, когда даже малейшие телодвижения или замечания становились предметом доноса?»83 В начале 1930-х годов Серж поддерживал связь с менее чем двадцатью другими оппонентами режима, но не смог сделать ничего более угрожающего режиму, чем «просто существовать» и «говорить свободно в компании друг друга»