<…> Пыталися, презренные гнусы,/ При помощи японской и немецкой/ Определить последние часы/ Страны советской!»107 Подобные официальные демонстрации солидарности нельзя просто так сбрасывать со счетов. И в Советском Союзе, и в Германии существовал целый пласт общественного мнения, добровольно идентифицировавшего себя с системой, и писание писем было рутинным средством выражения такого мнения.
Письма, иногда анонимные, также представляли собой важное средство выражения недовольства. Письменные обращения и заявления снизу практиковались задолго до революции. Архивы писем в советских органах редко касались правительства или политической системы. Обращения главным образом фокусировались на личных проблемах, трудностях и фактах несправедливости. Они написаны с той мерой искренности, прямоты и возмущения, которую трудно сравнить с письмами, посланными в германские министерства или партийные органы. Многие обращения были присланы коммунистами, желавшими, чтобы режим правил с большей справедливостью. В 1938 году в правительство было прислано письмо, подписанное неразборчиво, с выражением протеста против массовых арестов: «Совершенно советские люди, люди, преданные Советскому государству, чувствую, что-то здесь не так… Товарищи, это никак не помогает советской власти, только отталкивает людей»108. В письмах, часто представляющих собой нескладно написанные автобиографии, подчеркивались тяготы советской жизни. В 1937 году в одном письме от рабочего говорилось: «Что можно сказать о советской власти? Ее ложь… Я рабочий, одет в рваную одежду, мои четверо детей ходят в школу полуголодные, в рваной одежде»109. Вдовый колхозник пишет в 1936 году: «Ленин умер слишком рано. Теперь дела стали для нас хуже, чем это было до революции… Почему коммунисты обращаются с нами так плохо, как не обращались с нами капиталисты?»110. Сожалея о методах, письма также могли подтверждать фантазии режима о внутренних врагах. В письме, посланном из Одессы в декабре 1938 года, жаловались, что Ежов арестовал не тех людей и «просмотрел действительных шпионов и саботажников»111. Многочисленные письма с жалобами на эксцессы НКВД или с просьбами о милосердии были в конечном итоге использованы Сталиным в качестве мнимого предлога для смещения Ежова с должности. По современным меркам лишь незначительное число писем получили отклик или добились ответных действий. Эти письма позволяли людям выпустить пар, пользуясь тайной переписки, но в то же время они раскрывают всю глубину народного недовольства и раздражения, которые скрывались за публичной маской единства.
Недовольство и скептицизм можно было выразить вслух и публично пустив слухи, сплетни и насмешки. Используя юмор, можно было предать гласности такие взгляды, которые было рискованно выражать в более явной форме; переданные из уст в уста анекдоты и высказывания в форме стихов формировали безопасный выпускной клапан для тех, кто не слишком стремился воевать с режимом, но был не против принять участие в сговоре с другими согражданами для создании независимых кружков для обсуждений. Анекдоты и насмешки власти едва ли могли контролировать в силу быстрого и эпидемического характера распространения. Отделы гестапо в Бадене торжественно архивировали все примеры такого творчества, на которые они наталкивались. В октябре 1934 года кто-то услышал, как еврейские школьники пели вульгарные, но непонятные песенки об умершем германском президенте: «Гинденбург, великий ездок, у него был сверкающий проводник на заднице и соленый огурец спереди, вот поэтому его звали Гинденбург»112. Шутить о Гитлере надо было с большой осторожностью, однако другие лидеры были постоянными объектами насмешек и непристойностей. Геринг постоянно носил с собой записную книжку в кожаном переплете, в которую он записывал все шутки о самом себе, которые слышал113. Копрологические стишки и загадки в Советском Союзе были характерными формами выражения недовольства, которые существовали задолго до Сталина. В сельских местностях в Советском Союзе в 1930-х годах традиционные стишки или частушки были адаптированы для освещения тяжелых условий в новых колхозах: «Если б не было зимы,/ Не было бы холода,/ Если б не было колхозов,/ Не было бы голода». Другие имели откровенно политический подтекст: «Когда Кирова убили,/Торговлю хлебную открыли./Когда Сталина убьют,/Все колхозы разведут.»114. Шутки и загадки вращались вокруг одних и тех же тем: «Ленин умер, и мы отдохнули; если еще один добрый парень умрет, мы отдохнем еще больше»115. Один известный анекдот может рассказать многое о характере взаимоотношений между народом и правителями. Сталина, когда он тонул, спас проходивший мимо крестьянин. «Теперь, – говорит Сталин, – проси все, что ты хочешь. Твои желания будут исполнены. Я – Сталин». На что взволнованный крестьянин отвечает: «Отец родной, я ничего не хочу, но, пожалуйста, не говори никому, что я спас тебя. Меня за это убьют»116.
Была возможна и более открытая критика режима помимо ежедневных ворчаний по поводу дефицита продуктов или потребительских товаров, причины которого были просто непостижимы населению и к чему оно не никак не могло приспособиться. Подписание советско-германского пакта 23 августа 1939 года после многих лет поношения фашизма вызывало широкое недовольство и смятение у советского народа и во время обсуждения договора на партийных собраниях117. Обнаружение факта того, что германское правительство систематически убивало детей-инвалидов, вызвало столь явное общественное возмущение, что программа была официально приостановлена. Решение убрать распятия из школ в католической Баварии в 1941 году спровоцировало такой широкий, даже с применением насилия, общественный протест, что это решение тоже были вынуждены отменить118. Обе системы денно и нощно следили за общественным мнением для того, чтобы быть готовыми к реакции населения. Служба безопасности в Германии, первоначально созданная для наблюдения за общественным мнением в самой партии, стала после 1933 года источником внутренних секретных данных обо всем населении страны. Эти регулярные отчеты использовались для обеспечения готовности режима к возможным трудностям, для проверки общественных настроений и для подкрепления смены акцентов в пропагандистской работе119. Советские органы следили за общественным мнением так же пристально. Кризис, возникший в связи с пактом 1939 года, был встречен обновленными агитационными методами, направленными на то, чтобы объяснить советскому народу, что Британия была действительно общим врагом диктатур. Распространяли примерную треугольную диаграмму с «Лондоном» в вершине и «Берлином» и «Москвой» в основании с подписью: «Чего хотел Чемберлен?» Второй треугольник был с «Москвой» в вершине и двумя другими столицами внизу с подписью «Что сделал товарищ Сталин?», хотя вопрос о том, насколько это помогло рядовым советским гражданам, остается открытым120.
Режим в целом относился терпимо ко всем этим разнообразным формам выражения общественного мнения. Временами тех, кто шутил слишком явно или чья сатира выглядела чрезмерно бунтарской, арестовывали, но режиму было не под силу и он не пытался преследовать каждого, кто насмехался или брюзжал. Это давало простым гражданам выход для выражения своих чувств в той ситуации, когда открытая демонстрация протеста была слишком опасной. Все хорошо осознавали рамки возможного и действовали между собой так, чтобы создать неширокие контркультуры для укрепления сохранившегося чувства автономии, но с ограниченными возможностями ниспровергнуть режим. Оба народа пришли, как и все трудящиеся, к пониманию того, что они не совсем бессильны ни в строительстве своей жизни, ни в дистанцировании от тоталитарных императивов режима. Ни тот ни другой народ не был совершенно пассивным или инертным. Большинство людей, как и основная масса учеников школы в Бильфильде, не сопротивлялись, но и не аплодировали с диким энтузиазмом режиму, а приспособили свои ожидания к существовавшим возможностям. Те, кто сопротивлялся или боролся с режимом, сталкивались с устрашающими препятствиями и неумолимостью репрессивного государства. Поскольку чуть ли не все стороны жизни определялись как «политические», простые люди всячески хватались за те аспекты жизни, которые были относительно свободны от политики, но за это им приходилось платить деполитизированным существованием, временами прерывающимся случаями протеста или расхождения во взглядах. Реакция народа на диктатуру была благоразумной и оппортунистической, но иногда враждебной или воодушевленной. Глубокий рационализм поведения большинства населения столкнулся с системами, получившими самое широкое (когда оно было обусловлено) одобрение населения и отличавшимися сверхъестественной бдительностью. Привычки подчинения и притворства развились очень быстро, но с той же быстротой они и исчезли, как только не стало диктатур. Оппозиция и сопротивление были исключительными, мужественными и чрезвычайно уязвимыми. Согласие означало быть включенным в систему; следствием несогласия было исключение из нее. Оказавшись перед лицом такого бескомпромиссного морального выбора, даже в самых трудных или отчаянных обстоятельствах большинство людей предпочитали быть своими, а не чужими.
Глава 9Культурные революции
После приказа властей о публичном сожжении
Книг вредного содержания,
Когда повсеместно понукали волов, тащивших
Телеги с книгами на костер,
Один гонимый автор, один из самых лучших,
Штудируя список сожженных, внезапно
Ужаснулся, обнаружив, что его книги
Забыты. Он поспешил к письменному столу,
Окрыленный гневом, и написал письмо власть имущим.
«Сожгите меня! – писало его крылатое перо. —
Сожгите меня!
Не пропускайте меня! Не делайте этого! Разве я
Не писал в своих книгах только правду?»