Писатели занимают иную позицию, на то они и «инженеры душ». Первым о том, что возможны и иные интерпретации отношений «Сталин — Ежов» открыто заявил Юлиан Семенов в одной из последних своих книг «Отчаяние». «… Берия… знал одну из причин предстоящего устранения Ежова: Сталин был увлечен его женой — рыжеволосой, сероглазой Суламифью, но с вполне русским именем Женя. Она отвергла притязания Сталина бесстрашно и с достоинством, хотя Ежова не любила, домой приезжала поздно ночью, проводя все дни в редакции журнала, созданного еще Горьким; он ее к себе и пригласил.
Сталин повел себя с ней круче — в отместку Женя стала ежедневно встречаться с Валерием Чкаловым; он словно магнит притягивал окружающих; дружили они открыто, на людях появлялись вместе. Через неделю после того, как это дошло до Сталина, знаменитый летчик разбился при загадочных обстоятельствах.
Женя не дрогнула: проводила все время вместе с Исааком Бабелем; он тоже работал в редакции; арестовали Бабеля. Сталин позвонил к ней и произнес лишь одно слово: «Ну?»
Женя бросила трубку. Вскоре был арестован Михаил Кольцов, наставник, затем шлепнули Ежова — тот был и так обречен, «носитель тайн»…
Евгения Хаютина умерла 21 ноября (последний месяц она провела в больнице), Чкалов погиб 15 декабря 1938 г., Бабель был арестован 15 мая 1939, Кольцов был арестован в ночь с 12 на 13 декабря 1938 г. Иными словами, «версия Юлиана Семенова» не выдерживает никакого испытания даже хронологией. Вряд ли писатель не знал точных дат событий, но он писал художественное произведение.
В основе версии Ю. Семенова лежит реальный факт: в конце мая (СНОВА МАЙ 1938 г.!. — Л. Н.)или начале июня 1938 года в одной из бесед с Ежовым Сталин порекомендовал наркому государственной безопасности «как следует подумать и решить для себя вопрос о целесообразности развода». Надо помнить, что Евгения Хаютина и их приемная дочь Наталья были самым близкими Ежову людьми. Как должен был реагировать Ежов на этот вызов? «Сдать» Евгению и согласиться на развод, а в перспективе и на арест жены? Попытаться бороться за близких людей?
Чтобы правильно понять его мотивы, надо попробовать реконструировать его систему ценностей. К сожалению, из-за ограничений места трудно развернуть всю систему аргументации, поэтому ограничимся только одним эпизодом.
26 ноября 1938 года, (как уже говорилось), Ежов написал Сталину письмо. Только что состоялось заседание Политбюро, политика наркома внутренних дел подверглась жесткой критике со стороны Вышинского. Можно предполагать, что прокурора поддержали Молотов и Ворошилов. Известно про записку Маленкова, в которой он критиковал Ежова еще в октябре. Наконец, Берия с санкции Сталина проводил аресты чекистов. Именно в этой ситуации Ежов пишет вождю «покаянное письмо» и пытается объяснить, что он «не враг». Просто «устал», «запутался»…
В этом документе много интересных деталей, но один фрагмент пока не был предметом пристального анализа.
Ежов рассказывает о своих отношениях с Берия: «Фриновский, например, мне очень часто говорил: «ну, все, кто работал когда-либо в Закавказье, обязательно пройдут по каким-либо показаниям в Грузии, липуют там дела» и т. д. С назначением т. Берия эти настроения Фриновского как нельзя лучше совпали с моими. В первый же день его приезда из ДВК сразу заговорили о Берия (он еще тогда не знал о назначении). Видя мое минорное отношение к назначению, он довольно откровенно разговорился о моей будущей плохой жизни от Берия. Затем эти разговоры в разное время с некоторыми перерывами продолжались вплоть до последнего времени (последняя встреча с Фриновским во время ноябрьских праздников). Прямо говорю, что эти разговоры приняли недопустимую форму демонстрации против т. Берия. Коротко вся суть разговоров сводилась (суммируя все) к следующему: 1) с Берия я не сработаюсь; 2) будут два управления; 3) необъективно будет информироваться ЦК и т. Сталин; 4) недостатки будут возводиться в систему; 5) не побрезгует любыми средствами, чтобы достигнуть намеченной цели».
На первый взгляд в этом фрагменте все понятно. Нарком и его бывший зам обсуждают опасность, которая идет от Берия. Параллельно они дают самому сталинскому ставленнику отрицательную характеристику: «липует дела». Понятно, что они опасаются того, что эту же линию «хозяин Грузии» будет проводить на Лубянке. Действительно, акцент на аресты всех, кто когда-то работал в республике — характерная черта «большой чистки» в Грузии. Берия пытался найти всех, с кем у него когда-то были конфликты, и уничтожить.
Но интересна фраза Фриновского, которую Ежов приводит в письме Хозяину: «липуют там дела». А они с Фриновским, получается, не «липами»? А здесь, на Лубянке, «все чисто»? Что, Ежов не знает, как получают признательные показания? Нет смысла доказывать цитатами из документов и мемуаров, что отлично все знает. Тогда откуда это «благородное негодование»?
Конечно, какой-то ответ может дать психология: люди обычно обвиняют других в тех грехах, которые характерны для них самих. Тем более, что именно это качество Берия сейчас их и тревожит: они справедливо ждут, что он будет собирать компромат («липовать дела») на них самих. Кроме того: а что, в письме Сталину была возможна какая-то иная позиция? Что еще мог написать бывший нарком кроме: «я — честный, а Берия — липач»? В принципе, можно было бы и выдумать этот разговор с Фриновским. Однако впечатление (именно субъективное впечатление), что в данном случае Ежов действительно передал реальный диалог. И из него следует, что они с заместителем НЕ считали себя «липачами». По крайней мере, вслух этого никогда не произносили.
Как объяснить противоречие между делами и словами? На первый взгляд вариантов два: либо хозяева Лубянки действительно не считали себя «липачами», либо они НИКОГДА не говорили вслух правду о том, что сами фальсифицируют дела. По крайней мере, по своей воле никогда этого не говорили. Последнее, конечно, возможно и очень вероятно. Но тогда нет смысла вообще анализировать НИ ОДНОГО СЛОВА Ежова и Фриновского, потому что все ложь и игра. Этот путь в принципе закрывает для нас возможность любой реконструкции личности Ежова, потому что мы никогда не сможем отделить личность от ролевого поведения в условиях политической интриги. Тогда мы вынуждены анализировать только его поступки, принципиально уклоняясь от любой реконструкции его настоящих мотивов. Но если мы будем только анализировать поступки, то получим, то, что уже и сейчас знаем:
— к лету 1938 г. аппарат НКВД вышел из-под контроля Сталина;
— Ежов не воспользовался этой ситуацией и не устранил «Хозяина».
Может быть, так и нужно потупить? Тем более что эпизодов с «проговорами», аналогичных тому, что я привел, можно есть много. Трудность идти по этому пути в том, что личность Ежова — не только предмет дискуссии психоаналитоков, но и ключ к решению других исследовательских проблем.
Действительно, роль Ежова в принятии решений на Лубянке была велика. И если мы выясним, что нарком «был не честен по отношению к партии и т. Сталину», это заставляет поставить вопрос о том, какую реально позицию занимало руководство наркомата. Получается, что реконструкция личности Ежова нужна не только для того, чтобы «поковыряться» в подсознании палача и не для того, чтобы собрать яркий материал для романов и детективных сериалов.
Тогда попытаемся все-таки наметить общие контуры подхода. Итак, Ежов и Фриновский искренне не считали себя «липачами». Возможно ли это? Конечно, да. Вспомним, что именно так считает его биограф Н. Петров: «В идеологическом плане Ежов был радикалом, и до такой степени въедливым, что иногда даже отходил от официального курса».
Иными словами, Ежов приказывал пытать арестованных и получать необходимые показания, потому что он ЗАРАНЕЕ был убежден (УЖЕ ЗНАЛ), что они враги. А раз так, то требовалось только выбить из них разоблачения соучастников. «Я всегда считал, что хорошо разбираюсь в людях», — утверждал Ежов.
Признания были нужны, как доказательства того, что враг «сломлен и разоружился». В свою очередь, выбитые у врагов показания становились основанием для новых арестов и разоблачений.
Приведем простой пример из 1936 года, когда будущий нарком вообще обошелся без пыток. Чекисты готовили процесс над Зиновьевым и Каменевым. С санкции Ежова следствие предложило заключенным сделку: признание вины в обмен на жизнь. Как известно, Ежов сохранил пули, которые убили Зиновьева и Каменева — их наши при обыске в сейфе, хранились в специальных конвертах с подписями. Кажется, что эта коллекция не случайна, она знак-символ изменения системы ценностей в сознании наркома. Неизбежно возникает вопрос: как в сознании партийного работника среднего уровня (каким был Ежов) произошел этот перелом, и он перестал считать других партработников «товарищами», а стал считать «врагами». Пока мы не знаем ответа на вопрос «как». Мы знаем лишь, «когда» это случилось и при каких обстоятельствах.
Инициатором этого настроения был, конечно, Сталин и сформировалась эта позиция у Ежова, видимо, где-то во время его работы в КПК. В Семипалатинске этого еще было: там его вспоминали, как доброжелательного, внимательного, отзывчивого, гуманного, мягкого, тактичного человека, совершенно свободного от чванства и бюрократизма, готового на любую помощь, скромного, тихого и слегка застенчивого. Но уже осенью 1936 года Ежов считал, что «кругом враги партии». А он, значит, «честный коммунист, окруженный врагами»…
Что заставило Ежова измениться? Некоторые авторы объясняют его злоупотребление властью комплексом неполноценности, сформировавшимся из-за невысокого роста, простого происхождения и недостатка образования. По утверждению В. Тополянского, комплекс неполноценности породил садизм, особую жестокость испорченного, недоразвитого ребенка, который в своей безнаказанности не знает, когда остановиться, издеваясь над более слабыми. Этот «инфантилизм», если пользоваться терминологией Тополянского, наверняка сыграл свою роль, но не объясняет перемену, которая произошла именно к осени 1936 г… На место подростковых комплексов можно поставить классовую ненависть, которая, якобы, возни