.
На самом деле на тот момент, когда Рузвельт изменил свое мнение, он уже уведомил об этом Сталина, который сказал, что «поскольку это обоснованное решение президента, он его поддержит»[948].
И сейчас Сталин коротко ответил: «Я согласен».
Затем было короткое обсуждение вопроса о югославском правительстве, в котором Рузвельт не принимал участия.
Репарации стали следующей обширной темой. Сначала выступил Черчилль, который заявил, что получил указание от своего правительства не упоминать никаких цифр, что было поддержано Рузвельтом. Сталин заявил, что он хочет только, чтобы репарации были обозначены лишь в денежном выражении стоимости материальных средств. Денежные суммы должны упоминаться лишь как обозначение стоимости репараций в натуральной форме. Рузвельт выразил беспокойство, что американцы могут подумать о репарациях в долларах и центах. Черчилль ответил, что он совершенно не понимает, зачем вообще все это нужно обнародовать. Рузвельт заметил, что никто и не собирается ничего обнародовать.
Эти слова никого не примирили и не добавили аргументов в споре, который шел при повышенных эмоциях. Разногласия нарастали, особенно между Черчиллем и Сталиным. Стенограмма этого момента, приведенная в издании Госдепартамента США «Документы по внешней политике Соединенных Штатов», является неполной. Гопкинс вспоминает эту сцену следующим образом: «Сталин встал и вцепился в спинку кресла с такой силой, что суставы пальцев побелели. Он выплескивал слова, словно они обжигали ему рот. Огромные территории страны, сказал он, опустошены и выжжены дотла. Крестьянство истреблено. Репарации должны быть уплачены наиболее пострадавшим странам. Пока он говорил, никто даже не пошевельнулся»[949]. Стеттиниус тоже обратил внимание на необычное эмоциональное состояние Сталина: «Сталин… говорил с большим чувством и даже со страстью, что резко контрастировало с его прежней манерой. Он несколько раз вставал, заходил за спинку кресла, продолжая свою речь и иногда энергично жестикулируя. Ужасающие разрушения России немцами вполне объясняли его волнение. Он не ораторствовал, он даже не повышал голоса, но его речь впечатляла глубиной эмоций»[950]. Он говорил не только о том, что Германия в принципе должна выплачивать репарации, но и о том, что, когда Комиссия по репарациям соберется в Москве, она должна принять во внимание определенную американской и советской сторонами сумму репараций в размере 20 миллиардов долларов, из которых Советский Союз должен получить пятьдесят процентов.
Черчилль, не соглашаясь с этим, зачитал полученную от британского военного министерства телеграмму о недопустимости упоминания каких-либо цифр без дальнейшего их изучения, а сумма в 20 миллиардов долларов слишком велика.
Во время этого обсуждения Гопкинс посоветовал Рузвельту поддержать Сталина, заметив, что «русские на этой конференции достаточно часто нам уступали, и я думаю, что теперь наша очередь уступить им. Пусть британцы не соглашаются, если им этого хочется». И тогда президент предложил оставить этот вопрос на рассмотрение Комиссии по репарациям в Москве.
Перед лицом очевидного несогласия Черчилля и отказа Рузвельта окончательно решить вопрос о том, следует ли вообще упоминать суммы репараций, Сталин предложил следующую формулировку:
1) главы правительств согласились, что Германия должна выплачивать компенсации за ущерб, причиненный союзным государствам в результате войны,
2) поручить Московской комиссии рассмотреть вопрос о суммах репараций.
Черчилль с формулировкой согласился и спросил мнение президента.
«Это простой вопрос, – ответил тот. – Судья Рузвельт одобряет, и документ принят»[951].
Когда обсуждение вопроса о репарациях, наконец, завершилось, Сталин наклонился к Громыко и спросил, что тот думает о Рузвельте: «Как мне расценить поведение Рузвельта? Он действительно не согласен с Черчиллем или же тут какая-то уловка?»[952] Ответ Громыко показал, что и интеллигентный человек может заслужить симпатии Сталина, проявив понимание возможностей и нюансов, – и в то же время демонстрируя должное скептическое отношение к капиталистическим лидерам. Громыко ответил: «Между ними есть разница, но один из них знает, что прав в своем отношении к британскому премьер-министру. И, сознавая свою правоту, он никогда не перестанет оказывать неофициальное давление на Черчилля. Если бы он [Рузвельт] поступал иначе, я бы вряд ли подумал, что это случайно».
Громыко, несомненно, был прав: когда Рузвельт чувствовал себя в чем-то абсолютно уверенным, его точка зрения всегда побеждала. Но станет ли президент настаивать и соглашаться с суммой в 10 миллиардов долларов? На чьей стороне он окажется?
В шесть часов вечера в заседании был объявлен пятнадцатиминутный перерыв. Сталин встал, отодвинул кресло, и Громыко услышал, как он бормочет про себя: «Кто их знает, может, США и Британия уже договорились друг с другом по этому вопросу».
Стеттиниус заметил, что у президента дрожали руки, когда он пил чай.
Громыко, стремясь, чтобы между Рузвельтом и Сталиным все шло хорошо, отыскал Гопкинса, который сделал очень много для сближения Рузвельта и Сталина, и признался ему в сомнениях Сталина по поводу серьезности намерений Рузвельта. Гопкинс немедленно отправил записку президенту: «Маршал считает, что, раз Вы не поддержали Эда [Стеттиниуса] в вопросе о репарациях, то Вы заодно с британцами. Его это очень беспокоит. Может, Вам стоит потом поговорить с ним частным образом?»[953]
После окончания перерыва Рузвельт объявил, что хочет снова поднять вопрос о границах Польши. В ходе предыдущего обсуждения этой темы Гопкинс послал президенту записку с предупреждением: «Г-н президент, Вы вступаете в конфликт с законом в связи с Вашими полномочиями и оценкой Сенатом Ваших действий»[954]. Рузвельт попросил Стеттиниуса обсудить с его штабом возникшую проблему и найти приемлемое ее решение. Стеттиниус вспоминал, что, пока они совещались, Рузвельт «внезапно посмотрел на нас и проговорил: “Знаю! Я знаю, что нужно сделать!.. Вместо первых трех слов «Три державы» надо написать: “Три руководителя правительств считают… “ Во второй фразе он предложил убрать слова “три державы“, а в последнем предложении вместо слова “договариваются“ поставить “сознают“»[955]. Это превратило документ из правительственного обязательства в выражение точек зрения, которые Рузвельт безо всякой опаски смог бы подписать:
«Главы трех правительств считают, что восточная граница Польши должна идти вдоль “линии Керзона“ с отступлениями в некоторых районах от пяти до восьми километров в пользу Польши. Главы трех правительств признают, что Польша должна получить существенное приращение территории на севере и на западе. Они считают, что по вопросу о размере этих приращений в надлежащее время будет спрошено мнение Польского правительства национального единства и что, вслед за этим, окончательное определение западной границы Польши будет отложено до мирной конференции».
После этого Молотов предложил дополнить текст положением о том, что Польше должны быть возвращены ее исторические границы в Восточной Пруссии и на Одере. Тут Рузвельт улыбнулся и спросил, когда же эти земли принадлежали Польше?[956] Молотов ответил, что очень давно, но они фактически являются польскими. Рузвельт сказал: «Если так пойдет дальше, британцы могут попросить нас вернуть Великобритании территорию Соединенных Штатов» – и обратился к Черчиллю: «А может, вы этого и хотите?» Сталин заметил: «Океан помешает». По окончании обмена еще несколькими репликами Рузвельт объявил, что завтра в три часа дня он должен уехать.
Оставалось составить и утвердить итоговое заявление конференции. Рузвельт сказал, что если собраться завтра к одиннадцати утра, то к ланчу работу можно будет закончить. Сталин и Черчилль возразили, что времени будет явно недостаточно, но Рузвельт остался непреклонным. Сталин сказал, что невозможно будет закончить работу, поскольку на вечер запланирован ужин у Черчилля, и предложил отменить ужин. Но этот момент даже не стали обсуждать. Сессия завершилась. Министрам иностранных дел поручили договориться о тексте проекта итогового заявления, под которым «Большая тройка» должна будет поставить свои подписи. Было уже восемь часов вечера.
Примерно через полчаса после окончания сессии Сталин и Рузвельт уже направлялись в Воронцовский дворец. Черчилль давал прощальный ужин, на котором присутствовал весьма узкий круг гостей: Рузвельт, Стеттиниус и Болен; Черчилль, Иден и Бирс; Сталин, Молотов и Павлов.
Первой в Воронцовский дворец прибыла президентская группа. Ей салютовали английские гвардейцы, выстроившиеся по обе стороны парадной лестницы дворца. Они вошли во дворец, больше похожий на замок, и оказались в просторном вестибюле шириной двенадцать метров, стены которого были увешаны большими портретами знаменитых русских генералов в полном парадном облачении и при всех регалиях. Пройдя вестибюль, гости вошли в небольшой, прекрасно меблированный зал приемов. Стеттиниус вспоминал, что коктейлей не подавали, пока не прибыли Сталин и Молотов. Вскоре после их прихода все прошли в изысканно украшенную столовую в мавританском стиле. Ужин был тщательно продуман и поражал множеством блюд. Перед каждым гостем на столе лежало меню: икра, пироги, лосось, заливная осетрина, мясо куропатки, колбасы, молочный поросенок с хреном и волованы из дичи – в качестве первого блюда; куриный бульон и куриный суп-крем – на второе; белорыбица в соусе «шампань» и запеченная кефаль – на третье; шашлык из баранины, мясо горного козла и плов с бараниной – в качестве четвертого блюда; жаркое из индейки, жаркое из перепелки, жаркое из куропатки с зеленым горошком – на пятое; мороженое, фрукты, птифуры, обжаренный миндаль и кофе подавались в завершение ужина.