.
Завершив работу над всеми документами и вопросами, которые требовали его внимания, Рузвельт сделал перерыв на ланч. Он обедал с женщинами: Дэйзи, Лаурой Делано, Люси Резерфорд, подругой Люси Элизабет Шуматофф и Дороти Брэди, своим секретарем. После обеда он вышел на террасу с Дороти Брэди и сделал завершающие поправки в своей речи в честь дня рождения Джефферсона. Рузвельт сказал своему секретарю Грейс Талли, что на следующее утро он приступает к работе над своим обращением к Организации Объединенных Наций.
День был прекрасный, «воздух чудесный, теплый», по словам Дейзи, поэтому ближе к вечеру она, Люси, Фала и Рузвельт катались пару часов на машине.
К ужину ожидали Моргентау. Приехав в семь часов, он застал Рузвельта сидящим за ломберным столиком, поставив ноги на плетеный табурет, а перед ним стояли напитки, лед и стаканы – он делал коктейли. «Я был просто потрясен, увидев его, – вспоминал Моргентау, – мне показалось, что он ужасно постарел и выглядел очень изможденным. Руки у него тряслись так, что он даже бокала не мог удержать, он опрокидывал их, и мне приходилось держать бокал каждый раз, как он наливал коктейль»[1054]. Он выпил два коктейля и после этого, видимо, почувствовал себя немного лучше. Он говорил о Сан-Франциско. «Я поеду на своем поезде и в три часа дня выйду на сцену. Выступать буду, сидя в коляске. Произнесу речь». Потом он скривился, как рассказывает Моргентау, хлопнул в ладоши и сказал: «А затем они зааплодируют мне, и я уйду».
В Москве, между тем, Гарриман, которому опостылели и Молотов, и Сталин после всех пререканий, которые самому Гарриману и Кларку Керру пришлось выдержать с ними по вопросу формирования польского правительства, и несогласный с выраженным в послании мнением Рузвельта о необходимости минимизации конфликта, придержал у себя это послание вместо того, чтобы передать его Молотову. Наряду с этим он, в свою очередь, отправил телеграмму Рузвельту, выступив с «почтительным» предложением помедлить с передачей послания Сталину с тем, чтобы у президента и премьер-министра было достаточно времени скорректировать свои позиции по данному вопросу и выработать единую линию поведения в отношении Сталина. Что еще более существенно, Гарриман предложил президенту убрать слово «незначительное» из текста послания, поскольку, как писал Гарриман, «я должен признаться, что это недоразумение, как мне представляется, весьма серьезное»[1055]. Рузвельту было совершенно безразлично, что там представляется Гарриману. Наоборот, ему было крайне важно сохранить хорошие отношения со Сталиным, и он не желал, чтобы здесь произошел какой-нибудь срыв. Рузвельт был намерен решительно предотвращать всякий повод к расколу. Это было хорошо известно Лихи, который находился в Вашингтоне. Он знал, что Рузвельт не согласится с этими предложениями Гарримана, и двенадцатого апреля утром отправил из Штабной комнаты на утверждение Рузвельту ответную телеграмму для Гарримана следующего содержания: «В ответ на послание Черчилля № 940 я процитировал мое послание Сталину. Таким образом, Черчилль полностью в курсе, и в промедлении с доставкой Вами моего послания Сталину необходимости нет. По Вашему второму вопросу. Я не желаю, чтобы слово «незначительное» было опущено, поскольку в мои намерения входит считать бернский инцидент незначительным недоразумением»[1056].
Когда на следующее утро Рузвельт проснулся, у него слегка болела голова и сильно затекла шея. Доктор Брюэнн помассировал ему шею. Утренние часы Рузвельт провел, как обычно, перед камином, сидя, как он часто делал, в своем кожаном кресле, которое было поставлено поближе к ломберному столику, сплошь покрытому документами из дипломатической почты, доставленной из Белого дома для ознакомления. Президент ставил свою визу, подписывал различные документы, которые Хассет раскладывал перед ним. В тот день диппочту доставили необычайно поздно, и президент понимал, что до обеда уже не останется времени на то, чтобы начать составлять свою речь для выступления в Сан-Франциско. Он поговорил с Дьюи Лонгом, ответственным в администрации президента за организацию поездок. Рузвельт планировал быть в Вашингтоне 19 апреля и выехать в Сан-Франциско на следующий день в полдень. Сейчас Франклин сказал Лонгу, что хочет, чтобы поезд следовал в Сан-Франциско по кратчайшему пути, а не по живописному маршруту.
Лихи представил на рассмотрение президента сообщение Гарриману, на котором должна была стоять подпись Рузвельта. Это сообщение пришло из Штабной комнаты в Уорм-Спрингс в 10:50. В 13:06 в Штабную комнату пришло сообщение от Рузвельта. В нем было только одно слово: «Одобрено»[1057]. Через девять минут после этого, в 13:15, президент сказал, глядя на Дейзи и положив левую руку на затылок: «У меня ужасно болит затылок»[1058]. Он рывком упал вперед и потерял сознание. Больше он в себя не приходил. В 15:30 он умер.
Все его великолепные планы: лично председательствовать на конференции в Сан-Франциско, затем совершить триумфальное турне по Европе, а потом сойти с корабля и проехать парадным кортежем по Лондону сквозь ликующие толпы народа в Букингемский дворец и нанести визит королю и королеве Англии, а по окончании своего президентского срока, может быть, стать первым Генеральным секретарем Организации Объединенных Наций («модератором», как он это себе представлял), – все это теперь развеялось, как дым. Люди во всем мире остро ощутили неожиданную утрату после смерти этого лидера. Томми Коркоран, один из первых членов его администрации, написал: «Я думал, что как только война закончится, он уйдет в отставку с поста президента, чтобы возглавить… Организацию Объединенных Наций, и станет всемирным председателем»[1059], – высказав тем самым надежды многих.
Часто причиной смерти Рузвельта называют его повышенное давление и слабое сердце, но это были лишь сопутствующие факторы, его смерть наступила не из-за этого[1060]. Непосредственной причиной смерти Рузвельта, которая, по словам доктора Брюэнна, грянула просто «как гром среди ясного неба», стало субарахноидальное кровоизлияние, вызванное аневризмой головного мозга, как определил позднее диагноз доктор Брюэнн. Подобная аневризма может развиваться в организме в течение многих лет. И разорваться она могла когда угодно – Рузвельт мог умереть и намного раньше.
12 апреля один из сотрудников дипломатической службы в посольстве США в Москве, Джон Мелби, устраивал прощальный вечер по случаю своего окончательного отъезда. Празднование в «Спасо-хаусе» было уже в разгаре, когда, уже далеко за полночь, дежурный по посольству позвонил послу Гарриману и сообщил ему, что он только что услышал в ночном выпуске новостей по радио, что умер президент США. Вечеринка уже постепенно заканчивалась, когда Гарриман вернулся в зал, где шло празднование, и сообщил всем собравшимся это известие. Как только он договорил, музыка сразу же смолкла, и все тут же покинули зал.
Поскольку Сталин был «совой» и постоянно работал всю ночь до раннего утра, все его сотрудники в Кремле работали по такому же распорядку. Поэтому, когда Гарриман позвонил Молотову, чтобы сообщить ему это известие, на его звонок ответил помощник Молотова Михаил Потрубах, который все еще находился на своем рабочем месте. Гарриман сказал, что хотел бы видеть Сталина и Молотова «во второй половине дня, может быть и раньше, если это возможно», а потом перезвонил ему через пять минут и попросил организовать ему встречу с Молотовым той же ночью. Как вспоминал Потрубах, «посол был явно не в себе»[1061]. Передав Молотову эту просьбу, Потрубах перезвонил Гарриману и сказал, что Молотов приедет в «Спасо-хаус» «немедленно, если послу Гарриману это удобно»[1062].
Молотов был обычно сдержан, холодно вежлив, но когда приехал той ночью в «Спасо-хаус», как вспоминал Гарриман, «он, казалось, был глубоко тронут и встревожен… и провел там некоторое время, говоря о том, какую важную роль сыграл президент Рузвельт в войне и в составлении мирных планов, с каким уважением относились к нему маршал Сталин и все русские люди, как высоко ценил маршал Сталин приезд президента в Ялту… Никогда раньше я не слыхал, чтобы Молотов говорил так искренне»[1063]. На следующий вечер Гарриману была назначена встреча в Кремле со Сталиным.
Когда на следующий день в 8 часов вечера Гарриман вошел в кабинет Сталина, там, как обычно, присутствовал и Молотов. Проявление эмоций было совершенно не свойственно Сталину, ни в одних воспоминаниях или рассказах очевидцев не упоминается, чтобы он проявил эмоциональность или поприветствовал кого-либо иначе, чем сухим, формальным рукопожатием. Однако в тот момент Сталин встречал Гарримана стоя, и, здороваясь, он взял его руку и задержал ее в своих руках. Так они и стояли – высокий, худощавый Гарриман и приземистый, коренастый Сталин, – пока маршал не выпустил руку Гарримана, затем они сели. Маршал, по словам Гарримана, был «глубоко потрясен и очень опечален, таким я его еще никогда не видел»[1064].
Сталин начал расспрашивать об обстоятельствах смерти Рузвельта. Он хотел удостовериться, что Рузвельт не был отравлен. Затем Сталин заявил о своей уверенности в том, что «при Трумэне в политике Америки не будет никаких перемен», несомненно, надеясь, что в ответ услышит какое-нибудь прояснение на этот счет – либо подтверждение этой мысли, либо несогласие с ней. Гарриман заверил Сталина, что перемен не будет, и пояснил, что послужило для Рузвельта основной причиной при выборе кандидатуры Трумэна: «Президент понимал, что ему необходимо будет добиться от Сената одобрения своих мирных планов… Вот почему, главным образом, на пост вице-президента он выбрал сенатора Трумэна»