[137]. От кого же историк получил этот вызов?
Есть свидетельства, заслуживающие доверия и идущие от самого Виппера, что сразу после ввода войск по распоряжению высшего советского руководства к нему была направлена делегация во главе с Ем. Ярославским, тогда одним из приближенных к Сталину лиц. Об этом сообщил Б.Г. Сафронов, лично знавший Р.Ю. Виппера и написавший о нем книгу: «В Россию он вернулся, получив гарантию, что его не тронут за нападки на советскую власть. Из Москвы в Ригу была послана делегация во главе с Ем. Ярославским с целью переговоров в этой связи»[138].
Выбор кандидатуры мог быть связан с тем, что Ярославский был широко известен не только как приближенное к вождю лицо, академик советской формации, еврей и потомственный революционер, но и как глава антицерковной, атеистической государственной пропаганды. (Напомню – старшее поколение Випперов было настроено антисемитски, считая евреев одновременно виновниками распространения раннего христианства и революционного брожения в современной Европе.) Критические труды и воззрения Виппера на происхождение христианства, которые так не понравились В.И. Ленину, теперь очень могли пригодиться пустозвонной атеистической пропаганде сталинской эпохи. Опираясь на доступные античные и средневековые источники, он пытался откопать мифологические истоки образа Иисуса Христа и иудео-христианских идей. В итоге, уже после войны, в разгар борьбы с «космополитизмом», Виппер издал две тусклые монографии на эту тему. В одной из них он дал характеристику иудеям Древнего Рима в духе антисемитской пропаганды конца XIX – первой половины XX в.[139] Но я думаю, что главным аргументом, склонившим Виппера к сотрудничеству со Сталиным и его режимом, было сообщение об искреннем восхищении вождя его книгой о Грозном и посулами щедрых благ историку и его семье. Вождь не обманул престарелого профессора и давнего идейного противника коммунизма, которого публично обругал сам Ленин. В архиве Сталина лежит телеграмма:
«НК СВЯЗИ
ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ ТЕЛЕГРАММА
Центральный телеграф г. Москва.
23/у 15–20 (час. – Б.И.)
Москва 49/68 66 23 1452=правительственная Москва Кремль Иосифу Виссарионовичу Сталину =
Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Прошу принять от всей нашей семьи выражение глубокого уважения и горячей благодарности за предоставление нам широкой деятельности на пользу социалистического строительства и за исключительные заботы о нашем переезде с величайшим воодушевлением включаемся мы в научную и общественную жизнь СССР, и все наши силы отдадим на служение нашей великой социалистической родине и ее великому вождю = Роберт Виппер».
На телеграмме стоит штамп: «Поступило 23 мая 1941. ОС (особый сектор.– Б.И.) ЦК ВКП(б)»[140].
Помет Сталина на телеграмме нет, но сам факт ее передачи в его личный архив и недвусмысленное указание на то, что Сталин сам хлопотал о переезде семьи и ее обустройстве на новом месте, говорит о многом. Сталин был заинтересован в Виппере, которого он, судя по всему, высоко ценил, а потому и письменное выражение благодарности от эмигранта-профессора должно было ему льстить. Так что совсем не случайно вождь сохранил для потомков эту телеграмму историка. Из текста телеграммы можно также понять, что Випперам (отцу и сыну) уже был известен характер их будущей «широкой деятельности». Даже великим писателям и поэтам, ученым и политикам, вернувшимся из эмиграции, не всегда удавалось получить все, что им предварительно обещал глава партии и государства, включая саму жизнь. А Виппер получил даже больше того, на что мог рассчитывать. Но за все, что он получил по приезде, надо было отработать с полной отдачей сил. И Виппер отработал с основательностью кряжистого человека восьмидесяти двух лет.
Историк прибыл в столицу СССР 23 мая 1941 г. из европейской провинциальной Латвии очень вовремя. На его глазах завершился раздел Польши, аннексия Советским Союзом Прибалтики и Валахии, завершилась советско-финляндская война. Казалось бы, фашистская Германия и Советский Союз безраздельно господствовали на всем евразийском континенте. Ему чудилось, будто прямо на его глазах вновь поднимается описанная им еще в 1922 г. обратная историческая волна: Запад совместно с Россией перешел в стратегическое контрнаступление на Восток. Казалось, что его фантазийная философия истории неожиданно получала подтверждение в реалиях текущей политики Советского государства. Но, как человек с широким историософским и геополитическим мышлением, он не мог не понимать, что за господство на евразийском континенте еще только предстояло воевать между собой большинству европейских колониальных держав. Борьба за передел мира предстояла между европейскими державами, а не между мифическими Западом и Востоком. И в этот момент СССР оказался в общем советско-нацистско-фашистском блоке[141].
В эмиграции Виппер внимательно следил не только за тем, что о нем пишут советские историки, но наверняка и за тем, как сталинская власть методично и беспощадно убирала с исторической арены ненавистных ему (Випперу) «монархомахов» и «либералов», которые со времен Ивана Грозного затевали смуты, идейно расслабляя и одурманивая русский народ. Випперу это было явно по душе, он еще тогда много раз имел возможность ускользнуть и от того, и от другого тоталитарных режимов и их главарей. Не уехал. Наоборот, после оккупации Прибалтики терпеливо чего-то ждал и ничего не боялся. Судя по телеграмме, он был явно польщен заботливым приглашением советского руководителя. Теперь, спустя шестнадцать лет после смерти Ленина, его не смущала реинкарнация большевизма в сталинизм. Создается впечатление, что он почувствовал: настали иные времена, кончилась власть «монархомахов» и пришлых «либералов», режимы его новой родины и его давней прародины сближаются. Самое же главное, судя по информации, приходящей из СССР, Виппер понял, что в советском вожде, в Иосифе Сталине, возродился давно ожидаемый дух Ивана Грозного, дух «народного монарха». У меня нет доказательств, нет документов, но есть внутренняя убежденность: Сталин каким-то образом дал знать историку, что в этом вопросе они сходятся. Випперу с его «Иваном Грозным» отводилось одно из центральных мест в новой идеологической игре формирующегося сталинского культа. Резкое изменение идеологического климата в стране накануне войны, о которой пока еще только гадали, почувствовали многие. Б. Пастернак, душа которого металась между обожанием и ненавистью к Сталину, писал двоюродной сестре О. Фрейденберг в феврале 1941 г.: «…атмосфера опять сгустилась. Благодетелю нашему кажется, что до сих пор были слишком сентиментальны и пора одуматься. Петр Первый уже оказывается параллельно фигурой, не подходящей. Новое увлечение, открыто исповедуемое, – Грозный, опричнина, жестокость»[142].
В Москве Виппер был встречен как триумфатор. Можно было подумать, что и он каким-то образом причастен ко всем этим «восстановлениям исторической справедливости», к аннексиям, к советско-германскому пакту. А историк всего лишь когда-то написал хорошим страстным языком панегирик средневековому царю. Пропагандистская машина СССР уже несколько лет работала на оправдание захватнических планов в западном направлении. Невольно возникавшие мысли о возможной ответной агрессии с той же стороны держались под строжайшим пропагандистским надзором: вождь неусыпно бдит и удара ни со стороны «Запада», ни со стороны «Востока» не пропустит. Последние два предвоенных года пропаганда вела подготовку населения сначала к тайному, а затем и к явному союзу с Германией. Что, собственно, нового или полезного могла внести в эти процессы давняя книга Виппера? Параллели, которые выстраивались между действиями Ивана Грозного в XVI в. в Прибалтике и действиями там же в ХХ в. Иосифа Сталина, можно было провести самыми различными способами. И проводили. Кино, театр, художественная литература и, конечно же, историческая наука, гражданские и военные органы пропаганды, учебники разных уровней – все уже было настроено на возвеличивание нового советского героя, т. е. средневекового русского царя. Но именно Виппер, только что вернувшийся из эмиграции, не прошедший на практике «сталинскую школу фальсификации истории», был назначен играть первую скрипку в реабилитации царя Ивана, зверств опричнины, оправдании плачевных итогов его разрушительной внутренней и недальновидной внешней политики второй половины царствования. Все это он уже сделал и безо всякого понуждения еще в 1922 г., что делало книгу этнического немца особенно ценной в 1940 г. И все же книга, которая так понравилась Сталину, вышла давно, к тому же не в оправдание сталинской власти и совсем не по советским канонам, т. е. без ссылок на Ленина, Сталина, Маркса, Энгельса, исторический материализм. В ней не учитывались новые, главным образом, немецкие средневековые документы, которые к 1940 г. были переведены и изданы в СССР. За эти же предвоенные годы были изданы или подготовлены к печати новые исследования известных советских историков: С.В. Бахрушина, И.И. Смирнова, С.Б. Веселовского, П.А. Садикова, И.И. Полосина и др. И если после визита Ем. Ярославского в Ригу можно было сначала подумать, что Виппера пригласили в Москву ради атеистических штудий и хорошо написанных учебников по европейской истории, то практически сразу стало понятно, – главное, ради чего вождь лично озаботился о судьбе историка, был его давний очерк «Иван Грозный».
После 1937 г. Сталин искал способы не только эмоционально (кино, литература и др.), но и рационально объяснить (и оправдать!) безумные массовые репрессии, найти аналогии в древней истории подвластных ему народов. В эти годы переоценивался не только Иван IV, но и другие жестокие правители прошлого: Чингисхан, Батый, Тамерлан, Баязет, Кромвель, Цезарь, Наполеон и др. С середины тридцатых годов архаика в личинах древних исторических героев усиленно внедрялась в массовое народное сознание. Как ни парадоксально, но этому немало способствовало и распространение грамотности. Советская пропаганда разворачивала общественное сознание от ориентиров, лежавших в неведомом будущем (социализм), туда, куда еще недавно его устремляла ярость революции, к не менее смутным ориентирам, обретавшимся в прошлом. Ложный ориентир будущего был дополнен лживым ориентиром в прошлом. Со второй половины тридцатых годов всеми своими разделами в этот процесс была вовлечена наука истории. Поэтому историк, считавшийся еще недавно «буржуазным» и «реакционным» (