.
После сожжения Москвы в 1571 г., которую не сумел спасти опричный корпус, и нового нападения Девлет-Гирея в 1572 г., которое было отбито земскими воеводами, доверие царя к данному составу опричнины пошатнулось. Начался новый пересмотр или, как выражался сам Грозный, «перебор людишек», то есть пересмотр военных списков, а в связи с этим отобрание у провинившихся опричников поместий и возвращение их согнанным со своих мест при учреждении опричнины вотчинниками. Штаден не был принят ни в один из новых списков, лишился всех своих владений, но благодаря своей изворотливости, избегнул прямой опалы. Начинается новый период его жизни[180]. Он бросил все московские дела и предприятия и перебрался на север. Сначала построил в рыбной слободе (Рыбинское) мельницу, потом «обдумывая, как бы уйти из страны», двинулся дальше на Поморье, где занялся торговлей мехами. Устроению побега помогли его связи с сильными людьми, его актерские дарования, его опыт в торговом деле: «Я был хорошо знаком с Давидом Кондиным, который собирал дань с Лапландии. Когда я пришел туда, то я заявил, что я жду купца, который должен мне некоторую сумму. Здесь я встретил голландцев. Я держался как знатный купец и был посредником между голландцами, англичанами, бергенцами из Норвегии и русскими».
В 1576 г. в Коле он сел на голландский корабль, который вез 500 центнеров каменных ядер для артиллерии инсургентов, боровшихся в Нидерландах против Испании, сам он увозил большой груз мехов, которым, вместе с одним русским купцом, удачно расторговался на Лейпцигской ярмарке. Он и не думал покидать совсем и навсегда русскую землю. Неистощимый на фантазии, он придумывает все новые и новые способы, чтобы вернуться в Московию, хотя бы и другим манером, чем раньше. Он едет в Швецию, принимает поручение от брата короля герцога Зюдерлапландского разузнать, есть ли в Голландии русские торговые люди, караван которых герцог мог бы перехватывать на своих пиратских судах по дороге к Балтике.
Разыскивая по Германии шведского принца, Штаден попадает к его родственнику, Георгу Гансу, безземельному князю империи, своего рода бездомному авантюристу, мечтающему о создании подобного шведскому германского пиратского флота для борьбы с «нехристями-московитами».
Штаден крайне заинтересовал пфальцграфа своими рассказами о Московии. Оба искателя приключений отлично спелись между собою: сначала через пфальцграфа, потом лично. Штаден представил императору Рудольфу II ни более ни менее как план большой агрессии, начиная с высадки десанта в Коле и в устье Онеги. Такова личность этого оборотня, который соединяет в себе поразительные таланты с мелочностью и низостью поведения, несмотря на отталкивающие свойства его, мы должны признать одним из умнейших современников Ивана Грозного и удержать в памяти его суждение о московском царе, которому он был так враждебен и перед которым все-таки втайне преклонялся: «Хотя всемогущий бог наказал русскую землю так тяжко и жестоко, что никто и описать не сумеет, все же нынешний великий князь достиг того, что по всей земле, по всей его державе – одна вера, один вес, одна мера! Только он один и правит! Все, что ни прикажет он – все исполняется, и все, что запретит, действительно остается под запретом. Никто ему не перечит: ни духовные, ни миряне. И как долго продолжится это правление ведомо богу вседержителю».
Если Штаден и Шлихтинг произвели сильное впечатление на современников своими обвинениями Ивана Грозного в бессмысленной жестокости, то на историка наших дней их свидетельства действуют в смысле как раз обратном. Приводимые ими факты как раз объясняют «террор» критической эпохи, показывают, что опасности, окружавшие личность и дело Ивана Грозного, были еще страшнее, политическая атмосфера еще более насыщена изменой, чем это могло показаться по данным ранее известных враждебных московскому царю источников.
Не в очередной подозрительности приходится обвинять Ивана Грозного, а, напротив, в излишней доверчивости по отношению к созданной им гвардии, и в особенности ее контингенту иностранцев, в недостаточном внимании к той опасности, которой ему грозила со стороны реакционной оппозиции, и которую он не только не преувеличивал, а скорее недооценивал[181].
Два факта для понимания политических настроений в Москве конца 60-х и начала 70-х гг. выступают перед нами с полной отчетливостью.
Это, во-первых, крупнейший заговор московского и новгородского боярства, духовенства и дьячества на жизнь Ивана IV, готовившийся в конце 1567 г. Во-вторых, это завоевательная кампания крымского хана Девлет-Гирея, которая заходила за пределы случайно удавшегося грабительского налета ордынской конницы.
Скажу сначала о первом.
В свое время сыскное дело 1567 г. было утеряно, не без участия, вероятно, боярства, сочувствовавшего казненным: не сохранилось сведений о нем и в летописной традиции, усердно скрывавшей этот крайне невыгодный для оппозиции факт. Его старалось, с другой стороны, скрыть также и правительство от иностранной дипломатии и европейского общественного мнения, чтобы не уронить авторитет царя[182].
У Штадена мы находим очень ценные сведения по этому поводу, но события рассказаны тенденциозно и переданы в неверном, обратном порядке. Он сначала говорит об опалах, казнях и убийствах, совершенных Иваном Грозным и опричниками, а потом о тех фактах государственной измены, которыми была вызвана расправа.
Вот что он пишет:
«(Челяднин) был вызван в Москву, в Москве он был убит и брошен у речки Неглинной в навозную яму. А Великий князь вместе со своими опричниками поехал и пожег по всей стране все вотчины, принадлежавшие упомянутому Ивану Петровичу![183]
Великое горе сотворили они по всей земле! И многие были тайно убиты. У земских лопнуло терпение! Они стали совещаться, чтобы избрать Великим князем князя Владимира Андреевича, а Великого князя с его опричниками убить и извести. Договор был уже подписан.
Затем рассказывается, что великий князь, ничего не зная о заговоре, ушел с войском к литовской границе, в Порхов. План его был таков: забрать Вильну в Литве, а если нет, так Ригу и Лифляндию».
«Князь Владимир Андреевич открыл Великому князю договор и все, что замышляли и готовили земские».
(Штаден опускает очень важное обстоятельство: слабоумный Владимир Андреевич[184] был подставным лицом, во главе заговора стоял богатейший и влиятельнейший боярин, крупный вотчинник Федоров-Челяднин, об убийстве которого без всякой мотивации автор поспешил упомянуть выше.) «Тогда Великий князь распустил слух, что он ездил прохладиться и осмотреть прародительскую вотчину».
На самом же деле начались величайшие жестокости: «вернувшись в Александрову слободу, Великий князь приказал переписать земских, тех, которых он хотел убить и истребить при первой же казни. К нему начали приводить бояр, одного за другим, и он убивал их, как ему вздумается, одного так, другого иначе»[185].
А заговора точно и не было[186]. «Митрополит Филипп не мог долго молчать в виду этого (т. е. жестокостей Ивана IV). И благодаря своим речам, добрый митрополит попал в опалу и до самой смерти должен был сидеть в железных очень тяжелых оковах».
Замечания о «добром митрополите Филиппе» производит на нас впечатление курьезное: Штаден только что назвал виднейших деятелей земщины и среди них этого иерарха, уж кому-кому, как не ему были известны все нити заговора![187]
Заканчивается рассказ так: «затем Великий князь отправился из Александровой слободы вместе со всеми опричниками. Все города, большие дороги и монастыри от слободы до Лифляндии были заняты опричными заставами, как будто бы из-за чумы, так что один город или монастырь ничего не знал о другом».
Как объяснить эти меры в общегосударственном масштабе, указывающие и на страх перед взрывом Гражданской войны, и на опасность внешней интервенции? Тут у Штадена – недомолвка, и притом очень важная. Он ничего не говорит о том, что польский король Сигизмунд II Август, через некоего Козлова, сговорился с московскими боярами о выдаче в его руки царя московского. Как только известие о заговоре дошло до Ивана Грозного, он поспешил вернуться домой, а Сигизмунд должен был распустить свое войско, стоявшее в Радошковицах.
В этом пункте Штадена можно дополнить Шлихтингом, который знает о сговоре польского короля с московскими боярами, но остерегается упоминать о нем, чтобы выдержать свою линию изображения оппозиционного боярства в виде невинных жертв безумного тиранства. Но в одном месте неожиданно проговаривается: если бы польский король не вернулся из Радошковиц и не прекратил войны, то с жизнью и властью тирана все было бы покончено, потому что все его подданные (читай – «заговорщики»), были в сильной степени преданы польскому королю.
Наконец, к изображению надо сделать еще одно дополнение: как видно из переписной книги Посольского приказа, было формальное соглашение между партией московских бояр, духовенства и приказных и таковой же партией высшего духовенства, дьячества и торговцев Новгорода и Пскова. В возбужденном против них преследовании по изменному делу обвинение гласило, что архиепископ Пимен с московскими боярами хотел Новгород и Псков «отдати литовскому королю»[188].
В последнюю минуту вельможные заговорщики растерялись и стали выдавать друг друга. Владимир Андреевич обманом вытянул список у Челяднина и отправился с этой бумагой к царю, но это новое предательство не спасло его. Розыск показал, что затевалась измена грандиозная, государственная.