В результате гибели многих очевидцев эпохи, тотального страха и архивных катастроф князь Курбский и Иван IV сейчас выглядят как интеллектуальные исключения, хотя правильнее было бы ожидать, что просвещенных и литературно одаренных людей было в Московии значительно больше. Долгое время я, доверяя мнению специалистов, считал, что до нас дошла очень скудная источниковая база. Но теперь понимаю, что, несмотря на привычные трудности, имеющиеся источники дают достаточно прочную основу для того, чтобы осмыслить узловые моменты царствования. Особая удача – до нас дошло первое светское историческое сочинение: «История о великом князе Московском», написанное Курбским, и ряд важнейших духовных и делопроизводственных документов эпохи. Помимо того, что «История» – это первоклассный исторический источник, написанный соратником, а затем открытым врагом Грозного, сочинение самим фактом своего появления (а совсем не Ливонская война!) доказывает, что Московское царство двинулось в сторону цивилизационного сближения с Европой. Впервые мы увидели себя со стороны своими собственными глазами. За последние двести лет выявлено более десятка ценнейших свидетельств представителей самых разных европейских государств, земель и сословий: немецких, английских, австрийских, итальянских, ливонских, польских, литовских, шведских дипломатов, купцов, наемников, опричников, поэтов, авантюристов и др.
Здесь настало время вспомнить, что наша наука еще с советских времен полна идеологических предрассудков. Один из них заставляет повторять навязчивую мантру о наветах и клевете на Россию и все русское со стороны любых иностранцев любой эпохи и культуры. Спора нет, критическое отношение к историческому источнику должно быть у каждого трезвого исследователя, но оно не может быть окрашено политическими или националистическими предрассудками. Именно в эти грехи была втянута отечественная наука идеологией сталинизма. Большинство иностранных свидетельств, перекрывая друг друга, очень ярко, а в главном вполне достоверно повествуют о царе и его эпохе. Конечно же, есть и неточности, и грубые ошибки, и откровенная неприязнь, и оскорбительные умозаключения. Но нет, пожалуй, ни одного средневекового русского царствования, которое не нашло бы столь разностороннего отражения в западноевропейской мемуаристке и в дипломатической документации, как царство Ивана IV. Не в малой степени это произошло потому, что Россия во второй половине XVI в. впервые показала свое лицо на европейской военной и политической сцене, и оно было лицом Грозного, которое на всех современников произвело неизгладимое впечатление.
Следует отметить, что часть синхронных Грозному свидетельств еще в ХIХ в. подверглась в России запрету по политическим соображениям (например, записки английских дипломатов и купцов Д. Флетчера, Р. Ченслера, Дж. Горсея), а в ХХ в. редкие по своей насыщенности свидетельства немцев-опричников И. Таубе, Э. Кузе, Г. Штадена, военнопленного А. Шлихтинга и др. подвергались не столько научному анализу, сколько огульному обвинению в сознательной лжи и очернении Московского государства и его реалий. Их очень аккуратно, но на высоком научном уровне препарировали А.А. Зимин, Д.М. Альтман, Р.Г. Скрынников и др. Однако только в работах Кобрина, вышедших на волне перестройки, впервые появились взвешенные оценки свидетельств отечественных и иностранных очевидцев и участников событий. Именно Кобрин отметил, что только с начала XVII в., т. е. после смерти царя и гибели династии, начинают появляться свидетельства младших современников Грозного. И в первом известном нам независимом от официального летописания сочинении, которое приписывается то князю Катыреву-Ростовскому, то князю Шаховскому, впервые дается двойственная оценка личности царя и его царствованию. Вот они, ставшие особенно знаменитыми характеристики царя: «Муж чюднаго рассужения, в науке книжнаго поучения доволен и многоречив зело, ко ополчению дерзостен и за свое отечество стоятелен». И тут же без переходов: «На рабы своя, от бога данный ему, жестосерд вельми, и на пролитие крови и на убиение дерзостен и неумолим; множество народу от мала и до велика при царстве своем погуби, и многия грады своя поплени… и иная многая содея над рабы своими…» А вывод? Его автор предоставил сделать читателю, заключив коротко и нейтрально: «Таков бо бе царь Иван». «Похоже, современник стал в тупик перед многогранностью человеческого характера», – делает свой вывод историк Кобрин[21]. Но почему-то другие современники не оказывались в тупике перед «загадкой» тирании, а обличали ее при жизни царя и на разных языках, включая русский.
С этого сочинения XVII в. можно отсчитывать зарождение двойственного подхода к оценке царя. Эта двойственность сохранялась вплоть до «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина, когда лучший отечественный знаменитый историк придал ей новое качество. Ему не было известно процитированное выше и ставшее ныне знаменитым анонимное сочинение XVII в., но он пришел к сходным выводам, опираясь на известные ему к началу XIX в. источники. Нет ничего лучшего для подтверждения правильности общего заключения, чем два независимых, но одинаковых вывода, сделанных с интервалом в двести лет. Оставаясь убежденным монархистом, но находясь под воздействием западноевропейской культуры и ее гуманистических веяний, Карамзин не только выделил несколько этапов в истории сначала благочестивого царя, окруженного выдающимися советниками-реформаторами, а затем выродившегося в тирана, садиста, убийцу и насильника. К величайшей заслуге Карамзина надо отнести то, что, будучи безусловным сторонником самодержавия, он не поддался «очарованию зла» и, вопреки идеям богопомазанничества православного властителя (якобы неподотчетного земному суду) и ложного патриотизма, он назвал зло злом, садиста на троне – садистом и убийцей. Богданов цитирует известные и очень яркие характеристики, данные Карамзиным: «Жизнь тирана есть бедствие для человечества, но его История всегда полезна, для государей и народов: вселять омерзение ко злу есть вселять любовь к добродетели»; «Народ русский отвергнул или забыл название Мучителя, данное ему современниками, и по темным слухам о жестокости Иоановой доныне именует его только Грозным»[22].
Богданов не делает больших различий между научными трудами и художественной литературой, между публицистами и драматургами, между поэтами и скульпторами. Мне кажется, что такой подход отражает то сознательное смешение жанров и стирание границ, которое произошло в советское время, причем заложено было идеями и стараниями сталинских идеологов, а точнее самого вождя. До революции все эти жанры вырабатывались для интеллектуального сообщества, умевшего четко различать объективное научное и субъективное художественное творчество. В период сталинизма, с момента формирования единого идеологического центра в структурах ЦК ВКП(б), гуманитарная наука, культура, искусство, печать, книгоиздание, органы пропаганды управлялись как единый ансамбль, дирижёр и помощники которого стояли за кулисами власти. В 20-40-е гг. ХХ в. народ, с одной стороны, с трудом осваивавший азы грамотности и общеевропейской культуры, с легкостью подпадал под влияние целенаправленной информационной атаки печати, радио, кино, литературы, а с другой стороны, ему постоянно угрожали репрессиями, голодом, войной. Ничего подобного в XIX в., конечно же, не было.
Среди тех нетривиальных вопросов, которые поднял Богданов, мне бы хотелось отметить его полное горечи замечание о роли советской интеллигенции в грозненской и подобных ей идеологических эпопеях. Он принял на веру, что та антигрозненская художественная литература, которая была издана в эпоху перестройки, стала как бы формой покаяния и «исправления нанесенного человеческим душам зла» в сталинскую эпоху[23]. На самом же деле, как утверждает сам автор, за этим стоит более серьезное явление: «Обвиняя Сталина и его приближенных и приспешников, мы не должны забывать, что в вопросе об Иване Грозном инициаторами кампании были не они, а интеллигенты, предложившие властям предержащим мотивы оправдания и возвеличения «великого государя». Более того, преодолевая сопротивление огромного культурного наследия, воспрещавшего хвалить царя-убийцу, участники большевистской акции (далеко не всегда марксисты по убеждениям) взращивали семена зла, попавшие в культурную почву за долго до них и уже успевшие дать ядовитые побеги»[24]. Очень сильное высказывание, тем более что оно принадлежит представителю последнего поколения советских и первого поколения российских историков-интеллектуалов. Но изучая материалы, связанные с внедрением в советское общественное сознание героического образа царя-опричника, я не нашел ни одного случая, когда бы люди науки или культуры были инициаторами и бежали впереди запросов власти. Все творческие люди были очень разными; по своей природе они были индивидуалистами, и оставались индивидуалистами даже в низком угодничестве. Единственный сомнительный случай связан с книгой историка Р.Ю. Виппера «Иван Грозный», вышедшей в 1922 г. Однако книга эта изначально была антибольшевистской, и ее автор никак не мог предугадать и подготовить почву для будущих сталинских пропагандистских экзерсисов. Так что уважаемый коллега не прав, взваливая на научное сословие вину за инициативу фальсификации истории: «К великому стыду ученых, змея сия заползла в общественное сознание из их среды», – уязвляет историк всех без исключения[25]. Нет и нет, змея заползла оттуда, где родилась, т. е. из гнезда сталинизма и это я пытаюсь доказать в новой книге. Следует различать тех, кто поклонялся Змию, и тех, кто его порождал.
А дальше все проще и понятнее: бегло обозрев взгляды историков XIX в. (публицистов и литераторов сознательно пропускаем), от К.Д. Кавелина через С.М. Соловьева, М.П. Погодина, К.Н. Бестужева-Рюмина, Н.И. Костомарова и до В.О. Ключевского, выясняем, что отношение к Ивану Грозному было, безусловно, отрицательное, хотя и с некоторыми оговорками. Особенно негативно высказывались о царе и его деяниях Н.И. Костомаров и В.О. Ключевский. Затем произошло то, чему посвящена эта книга. Должен предупредить, что тематика книги шире, чем это обозначено в заглавии. В ряде случаев пришлось рассматривать в том числе прилегающие вопросы и иных героев русской и советской истории.