ного университета и Института истории АН СССР. Недалеко (по меркам СССР), а точнее, в окрестностях Алма-Аты и на ее киностудии, С. Эйзенштейн снимал свой фильм «Иван Грозный». Образно говоря, по барханам и среднеазиатским городам 1942 г. «бродила» тень средневекового русского царя.
Уже 16 февраля 1942 г. в центральной печати появилась заметка о том, что Толстой прочитал свою пьесу перед литературно-театральной и журналистской общественностью в запасной столице – Куйбышеве. (Вероятно, Толстой очень торопился, желая первым представить вождю новую работу и получить за нее очередную высокую награду.) По сообщению «Правды», драма сразу же была принята к постановке Государственным академическим Малым театром, а сама «пьеса произвела на слушателей огромное впечатление»[337]. И действительно, познакомившиеся с пьесой приятель драматурга режиссер, артист С.М. Михоэлс и писатель К.И. Чуковский приняли новое произведение Толстого с восторгом[338]. Однако некоторые историки, признанные специалисты по средневековой Руси, и партийные функционеры, исполнители воли «верховного», отнеслись к ней более сдержанно.
Люди, волею судеб оказавшиеся во время войны в Ташкенте, оставили воспоминания о нескольких публичных чтениях Толстым этого варианта пьесы. Л.К. Чуковская (дочь К.И. Чуковского) 27 февраля 1942 г. сделала запись в своем дневнике о том, что они вместе с А.А. Ахматовой побывали в Наркомпросе на чтении пьесы «Иван Грозный» и что Ахматова хотела сделать автору замечание, но передумала[339]. Судя по всему, Ахматова отнеслась к пьесе равнодушно. Воспоминания об этом событии, проходившем в различных аудиториях Ташкента, оставили театральный режиссер М.О. Кнебель, художница Валентина Ходасевич, историки С.Б. Веселовский и С.О. Шмидт, лингвист Вяч. Вс. Иванов, литературовед К. Зелинский, подруга Анны Ахматовой Светлана Сомова. Оценили они его по-разному. Шмидт хорошо запомнил облик писателя и манеру чтения драматической повести. Лет через пятьдесят после первой встречи историк вспоминал: «В университете, где в актовом зале было сравнительно много молодежи, Толстой сидел на возвышающейся сцене. Вид его – холеного, элегантного, с кольцом-печаткой на пальце, – столь отличный от вида других в ту трудную пору, и свободная артистичность исполнения как бы переносили нас в довоенное время, в атмосферу литературных вечеров, праздничной театральности, приподнятого настроения. Авторское чтение производило сильнейшее художественное впечатление, прямо-таки зачаровывало… Сочный, образный язык и четкость дикции, великолепное владение красивым, сильным, барственного тембра голосом, способность к актерскому перевоплощению в передаче интонационных особенностей речи действующих лиц и состояния их души казались поразительными и в какой-то мере даже мешали восприятию собственно исторического содержания пьесы, ее текста и подтекста»[340]. Но недавно было обнаружено письмо С.О. Шмидта к историку А.О. Неусыхину от 20 мая 1942 г.[341], в котором он делился свежими впечатлениями от пьесы Ал. Толстого: «Уважаемый Александр Осипович!
…Ташкентская жизнь насыщена до утомления. Утомляемся мы очень быстро: днем от жаркой духоты и беспредельной голубизны неба, от ароматов цветов и ученого многословия. Споры, доклады, дискуссии после них ets. Я уже Вам писал об «Иване Грозном» А. Толстого. Он читал еще раз, в Академии наук. Впечатление вторичного прослушивания ослабело, многое «перестало играть», многое не доходит, сейчас воплощения ждут (?): это народный царь, народолюб и любимец народа (некоторые вредные, тенденциозно-демагогические мысли Виппера, из его блестящей работы о Грозном, нашли отражение в пьесе), которого бояре изводят и вызывают на жестокие поступки. Производит сильное впечатление еще сам Иван, но не как властитель, строитель государства, а как метущийся, нервно-впечатлительный человек, не сильный человек. Какой-то парадоксальный идеалист на фоне бесконечной темной, кондовой Руси. Он выходит из общего плана, и от этого только тает, рассеивается, слабеет сам образ. Елизавета английская из Шиллера ведьма злая и неприятная. Мария Стюарт привлекательна, однако, мы чувствуем правду, историческую справедливость в поступках Елизаветы и хоть и плачем, но осуждаем Марию на смерть.
Здесь этого нет. Грозный ни в чем не виноват, и его не в чем оправдывать и в этом слабость его героя пьесы и всей пьесы. Много исторических натяжек и неточностей (хронологические в основном), но это допустимо в драме. Обидно, что Курбский сделан сознательным изменником, этаким Талейраном в кольчуге. И язык сочен и образен»[342]. Здесь дана, пожалуй, наиболее точная и объективная оценка первых вариантов пьесы Толстого.
Сейчас затруднительно определить точно, когда была прочитана и обсуждена пьеса в кругу историков Академии наук СССР, и кто конкретно участвовал в ее обсуждении. Из письма Шмидта ясно только, что произошло это незадолго до 20 мая 1942 г. Архив Института истории и военного времени практически не сохранился, но в более поздней рецензии на пьесу Толстого известного медиевиста С.Б. Веселовского (август 1945 г.), неопубликованной при жизни ученого, есть такой фрагмент: «После авторской читки первой части повести в Институте истории (в Ташкенте) некоторые историки решились заметить А.Н. Толстому о нежелательности пользоваться так свободно историческими именами, на что Толстой возразил: а не все ли вам равно? Я в своем выступлении отвечал, что мне совершенно безразлично, какие имена употребит автор в романе или драме из жизни Вампуки невесты африканской[343], но что мне, как и прочим историкам, далеко не все равно, как обращается автор художественного произведения на исторические темы с историческими именами. Эти замечания и возражения Толстой оставил без внимания и во второй части своей повести обращается с историческими лицами с такой же бесцеремонностью, как в первой»[344].
Толстой заранее передал текст пьесы историкам для ознакомления через художницу В. Ходасевич, которая затем сопровождала писателя на чтения. По ее словам, Толстой с тревогой говорил ей по дороге, что многие будут «придираться»[345]. Очень похоже, что в этих чтениях Толстой участвовал вынужденно. На них присутствовала жена историка Веселовского Ольга Александровна, которая 15 июня 1942 г. писала родственнице: «Пьеса Толстого очень эффектна, сценична, хватает за жабры, но «с точки зрения историка…в высшей степени бесцеремонна». Но не на пьесу рассердился Степан Борисович. А на общий дифирамбный, гимновосторженный хор реверансов, какими была встречена эта пьеса историками! Как ни странно, сказать это о Ст. Бор-че, но он до простодушия искренне сердился и негодовал («Им до истории никакого дела нет!»)… Автор не справился со своим оппонентом. Он поступил умно: просто отмахнулся и спрятался за общие фразы. (О том, что пьеса уже одобрена и копья ломать уже ни к чему – не так грубо, но смысл совершенно этот.) Интересно – как она будет поставлена в Малом театре? Успех она, вероятно, иметь будет. Пьеса сценична и эффектна.
И как замечательно великолепно прочел Толстой свою пьесу! Даже я, которая слушала ее невольно сквозь призму оскомины от нее Ст. Бор-ча, была зачарована авторской блистательной читкой. И дернула его нелегкая писать именно об Иване Грозном!»[346]
Какая «нелегкая» дернула Толстого писать о царе, мы теперь знаем. Знаем и то, что Алексей Николаевич, похоже, блефовал, прозрачно намекая слушателям, что пьеса уже «одобрена» и принята к постановке. Но даже такая строгая зрительница не в силах была отрицать артистизм чтения и колдовское очарование языка пьесы.
Пока шли все эти обсуждения, фрагмент пьесы был опубликован в газете «Литература и жизнь» 21 марта 1942 г. Вскоре рукопись оказалась в московской типографии, а 16 апреля она уже была подписана к печати (т. е. прошла редактуру и цензуру) и напечатана в количестве 200 экземпляров, т. е. – на правах рукописи. Заметим, что отдельные исследователи творчества Толстого малый тираж книги признанного корифея советской литературы, академика и дважды лауреата Сталинской премии трактуют как сигнал угрозы и даже как оскорбление писателя[347]. На самом деле печатание нового произведения типографским способом, но в небольшом количестве экземпляров в те времена было распространенной практикой. Это делалось в тех случаях, когда тиражирование на пишущей машинке объемного текста оказывалось слишком трудоемким, а саму книгу по тем или иным причинам нельзя было или до определенного времени не имело смысла широко распространять. Двести экземпляров вполне хватало для рассылки членам Политбюро, различным идеологическим и государственным инстанциям, а также коллективам одного-двух столичных театров, готовых приступить к работе над пьесой. То есть в партийных, театральных и художественных кругах ждали очередного шедевра от сталинского любимца, пишущего по его личному заказу. Но при этом крупные функционеры от идеологии (А.А. Жданов, А.С. Щербаков, М.Б. Храпченко) знали, что эту тематику Сталин контролирует лично и что его мнение о пьесе еще не получено, а забегать вперед «самого» опасно.
После распечатки пьеса «Иван Грозный», скорее всего, сразу же легла на стол Сталина в Кремле или на прикроватную тумбочку в подземном бункере в Москве, а может быть, на даче в Кунцево. Книжечку не пришлось доставлять издалека, т. к. типография ее отпечатавшая располагалась рядом с Кремлем – на улице «25 лет Октября, д. 5». В настоящее время этот экземпляр (