Судя по следующему письму Толстого, Сталин ответил ему на первую посылку серией очередных замечаний, после чего автор лихо отрапортовал об исполнении:
«16 октября 1943 г.
Дорогой Иосиф Виссарионович!
Я переработал обе пьесы. В первой пьесе вместо четвертой картины (Курбский под Ревелем) написал две картины: взятие Грозным Полоцка и бегство Курбского в Литву. Во второй пьесе заново написаны картины – о Сигизмунде Августе и финальная: Грозный под Москвой. Отделан смыслово и стилистически весь текст обеих пьес; наиболее существенные переделки я отметил красным карандашом.
Художественный и Малый театры с нетерпением ждут: будут ли разрешены пьесы.
Дорогой Иосиф Виссарионович, благословите начинать эту работу.
С глубоким уважением
Алексей Толстой»[382].
Иосиф Виссарионович Алексея Николаевича опять не благословил и через полтора месяца, вдогонку уже второму письму, было отправлено третье:
«24 ноября 1943 г.
Дорогой Иосиф Виссарионович,
Уже после того, как я послал Вам обе переработанные пьесы – мне пришлось в первой пьесе «Орел и орлица» написать еще одну картину, чтобы конкретнее выступила линия противной стороны, – феодалов и Курбского.
Таким образом, в первой пьесе, которую я сейчас посылаю Вам в последней редакции, вместо четвертой – выброшенной – картины сейчас – три новых картины: 4-я, – взятие Грозным Полоцка, 5-я, – княжеский заговор в Москве, связанный с Курбским, и 6-я, бегство Курбского.
В остальных восьми картинах, в соответствии с новыми картинами, усилена и заострена линия абсолютизма Грозного. Пьеса, мне кажется, выиграла от этих переделок и в исторической правдивости, и в усилении роли самого Грозного. Художественный театр, Малый московский и ленинградский Большой драматический очень хотят приступить к работе. Но пьесы пока еще не разрешены к постановке и печати. Помогите, дорогой Иосиф Виссарионович, благословите начать работу в театрах, если Вы согласитесь с моими переделками.
С глубоким уважением
Алексей Толстой»[383].
На этот раз – «благословил». Возможно, патрон решил, что достаточно помучил писателя за давнюю дерзкую самодеятельность, когда он чуть ли не сам себе назначил очередную Сталинскую премию за первый, очень несовершенный вариант пьесы? Но скорее всего благословил потому, что все обо всех знающий вождь узнал, что писатель, с такой любовью мучимый им на протяжении трех лет, заболел раком легких. Они оба были заядлыми курильщиками и однажды по-дружески обменялись любимыми трубками. Хотя трубка вряд ли была здесь первопричиной, с этим диагнозом жили недолго. Писателю оставалось чуть больше года, а ему еще нужно было дописать свою лучшую книгу о Петре I. Но именно ее он не успел закончить, на три года прикованный вождем к «Ивану Грозному», к военной публицистике и суете государственных дел. Мне очень бы хотелось узнать, что творилось в душе талантливого и циничного Толстого, когда он отправлял свои челобитные беспардонному недоучке-генсеку и раз за разом получал от него поучающие тычки? Вряд ли это когда-нибудь выясним. Скорее всего, он воспринимал «державные» указания как должное, а может быть и как особую милость и привилегию. Генеральный секретарь не был венчаным царем, но и драматург был сомнительным советским аристократом. Однако один из них вел себя как «божьей милостью» генеральный секретарь, а писатель – как драматург крепостного советского театра.
Очень хочется надеяться, что когда-нибудь в архиве Толстого или в других местах найдется потаенная страничка-автограф, в которой писатель успел рассказать о своем истинном отношении к вождю и режиму. Так, например, поступил еще при жизни диктатора историк Веселовский в тайной дневниковой записи. Но что-то мне подсказывает, – ожидания тщетны: граф любил вождя, так же как любили Грозного описываемые им опричники. От власти исходила «благодать», т. е. сытость. Все тот же «Хлеб», пусть и замешанный на крови.
В личном архиве Сталина хранится еще один экземпляр произведения Алексея Толстого, обозначенный в описи следующим образом: «Алексей Толстой. Иван Грозный. Драматическая повесть в двух частях. Часть первая. Орел и орлица. Пьеса в одиннадцати картинах. Государственное издательство «Искусство». Москва, 1944; Ленинград»[384]. Это та самая, последняя посылка Толстого, с много раз переработанной первой частью дилогии. Именно сюда Толстой ввел три новые картины. В основе ее лежит текст, в 1942 г. забракованный Щербаковым. Книга подписана в печать 6 февраля 1944 г. тиражом 100 экземпляров, т. е. опять «на правах рукописи». Второй части дилогии – «Трудные годы», в сталинском архивном фонде нет, хотя Толстой в письмах к Сталину говорил о посылке двух произведений сразу и о том, что в них он отчеркнул красным карандашом новые вставки и переделки, на которые должен обратить внимание кремлевский критик[385].
Действительно, на сталинском экземпляре пьесы «Орел и орлица» пометы красным карандашом присутствуют, несмотря на то, что этот, очередной вариант был отправлен с третьим, последним письмом, а не со вторым. Читателю не так уж важно разбираться со всей этой путаницей, сопровождаемой горькими стенаниями писателя, главное – понять, что Сталин цепко держал под личным контролем процесс реабилитации средневекового царя в драматургической ипостаси. В архиве Толстого в Отделе рукописей ИМЛИ РАН сохранились подготовительные материалы, черновые и промежуточные варианты пьесы «Орел и орлица». По ним видно, как упорно работал автор над переделкой пьесы с октября 1942 г. по апрель 1943 г. На многих листах черновых автографов он оставил любопытные рисунки ручкой или карандашом, – воображаемые портреты своих литературных героев. После переделок драматическая повесть приобрела чуть большую сценическую динамику, а для «объективности» даже враги великого государя были наделены некоторыми положительными качествами: негодяй Курбский любит и переживает за брошенных жену и детей, истеричная Ефросиния Старицкая до беспамятства обожает своего болезненного сына. Но в целом пьеса так и не достигла ни исторической достоверности, ни литературного блеска, ни подлинного развития характеров. Как в самом первом варианте, так и в последнем Толстой оставил (чуть поправив стиль в третьей картине) такую, почти буффонадную сцену:
«Оболенский. Ты нам рот не зажимай… (Указывая на бояр.) Гляди, не ниже тебя Рюриковичи стоят… Каки таки дела у тебя мимо нас… Самовластия твоего более терпеть не хотим!
Иван (кидается и вытаскивает у него из-за голенища нож). Нож у тебя, князь Оболенский, Овчина! (Кидается к другому и выдергивает у него нож из-за пазухи.) Нож у тебя, князь Масальский… (Ударил рукоятью ножа третьего в грудь.) Кольчугу зачем надел, князь Трубецкой? Изменники! Наверх ко мне с ножами пришли! Псы! Холопы! Царенком меня не задушили, теперь – поздно! В руке моей держава русская, сие – власть. Советов мне ваших малоумных не слушать… Неистовый обычай старины, что я – равный вам, забудьте со страхом… Русская земля – моя единая вотчина. Я – царь, и шапка мономахова на мне – выше облака… Сегодня думе не быть… Ступайте прочь от меня! Малюта, возьми фонарь – проводи Рюриковичей черным крыльцом…»[386] Вот ведь как! Ни охрана, ни обслуга, ни «око государево» Малюта Скуратов утаенных ножей и кольчуг не обнаружили: все сам, все сам… Царь сам их обличил, а потом всех заговорщиков и убийц с миром и оружием отпустил по домам… Будто и не грозный, будто и не четвертый Иван, обрекавший на мучительнейшую казнь только из-за смутных подозрений или садистского удовлетворения. В таком ключе написана вся пьеса.
На экземпляре пьесы, хранящемся в сталинском архиве, ни поправок, ни замечаний вождя по тексту нет. Драматическую повесть «Орел и орлица» он внимательно так и не прочитал, а в лучшем случае перелистал и на последнем чистом листе начертал очередную порцию таинственных «скрипичных ключей», цифр, аббревиатур, надписей в обводах, смутно намекающих на то, что вспоминает какого-то «Учителя» – старая, очень въедливая привычка. Видно, что размышлял о чем угодно, но только не о пьесе и ее авторе. Верховный главнокомандующий – пожилой человек (в 1943 г. ему 64 года) и пред тем, как заснуть, взялся просматривать пьесу, но задумался о чем-то более важном, а потому стал записывать себе на память прямо на обложке: «Поговорить с Шапошни(ковым)» (начальник Генерального штаба. – Б.И.), «Нитроглицерин(овый) завод», «3 авиа», «Авиапоезд», «Сырве», «Сырве» и что-то еще[387]. При этом тень Ивана Грозного теперь незримо витала не только в окрестностях Алма-Аты и над центром Ташкента, но и в сталинской опочивальне или над столом его кремлевского кабинета. Вспомним, что с весны до осени 1943 г. с переменным успехом велись кровопролитные сражения за Харьков, в июле – августе того же года началось и закончилось победой величайшее сражение на Курско-Орловской дуге и т. д. Но совершенно очевидно, что время от времени царь Иван Грозный занимал воображение и мысли маршала Сталина в одном ряду с войной, дипломатией, с очередными поражениями и форсированными бросками двадцати миллионов солдат на Запад.
Второй части дилогии в архиве Сталина нет. Возможно, в те же осенние месяцы 1943 г. текст пьесы «Трудные годы» он вернул автору с замечаниями или передал ее кому-то для рецензирования? Не исключено, что экземпляр пьесы «Трудные годы» был направлен вождем на отзыв в Институт истории АН СССР, где со временем и застрял. Во всяком случае, в мае 1944 г. заместитель директора Института истории А.М. Панкратова писала на имя Сталина, Жданова, Маленкова и Щербакова: «Даже в такой талантливой работе, посвященной Ивану Грозному, как пьеса А.Н. Толстого, наблюдается та же тенденция идеализировать взаимоотношения царя с русским народом»