[388]. В Институте истории явно были в курсе дел с пьесой Толстого. Пьеса еще не была толком опубликована (если не считать давнего фрагмента в журнале и первого забракованного варианта), а ее содержание вновь стало известно историкам и даже публично оценено, хотя нет никаких свидетельств, что Толстой вновь выступал с публичными чтениями. Значит, кто-то направлял рабочий текст пьесы для ознакомления историкам, но этим кто-то могли быть или автор, или несколько чиновников высшего звена. Автор таким корреспондентом явно не был, поскольку болезненно относился к критике профессионалов.
Как уже говорилось, мае – июне 1944 г. в ЦК ВКП(б) было созвано совещание по вопросам истории СССР. Под наблюдением высоких партийных чиновников из Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) выступали ведущие историки страны. Н.Л. Рубинштейн, написавший к 1940 г. первый учебник по истории русской историографии, а в годы борьбы с «безродным космополитизмом» затоптанный властью и коллегами, смело выступил на этом совещании с резким протестом против идеализации Ивана IV. «Возьмем другой пример отражения нашей истории в области художественной литературы, которая широко влияет на общественные массы», – обратился он к собранию. – Возьмем отражение в художественной литературе исторического признания положительной роли Ивана Грозного, положительной роли опричнины в определении перспектив государственного развития. Здесь мы пришли к сплошной идеализации. Мы имеем литературные произведения, опубликованные уже сейчас в печати, как драма Алексея Толстого, сценарий Эйзенштейна и др., где Иван Грозный изображен мечтателем, а героем русского народа изображается Малюта Скуратов. Мне кажется, что это свидетельствует о глубоком распространении сплошной антиисторической идеализации нашего прошлого. Мне кажется далее, что этот момент также связан с недостаточной глубиной нашей теоретической работы над вопросами проблемного теоретического порядка. Мы наблюдаем за последнее время не просто те или другие отдельные ошибки, но искажения методологического, теоретического порядка, самого метода трактовки исторических вопросов»[389]. Это был глас вопиющего в пустыне или наивной простоты, не понимающей, «откуда уши растут».
Кто точно занимался на этом этапе «проектом» Толстого, неизвестно, но, похоже, что Сталин к его новому произведению отнесся снисходительнее, чем к предыдущему. Косвенно об этом можно судить по тому времени, которое было затрачено автором на создание пьесы (несколько месяцев 1943 г.), и количеством ее вариантов. В современном архиве Толстого сохранилось несколько десятков рукописных и отпечатанных вариантов отдельных глав дилогии «Иван Грозный» с правкой и вставками автора или его секретаря Н.А. Озерской. Есть и правка «неизвестной рукой». В большинстве своем варианты относятся к работе драматурга над первой частью – «Орел и орлица» и гораздо в меньшей степени над второй – к «Трудным годам». Только в одном 1941 г. Толстой проработал четыре варианта пьесы, ставшей основой для новых вариантов «Орла и орлицы». Ни над одним драматическим произведением Толстой не работал так долго и мучительно. Это хорошо видно по сохранившимся материалам в его архиве. Здесь автографы отдельных частей дилогии, авторизованные машинописи или машинописи и отпечатанные типографским способом брошюры с авторской правкой[390].
Название говорит, что в пьесе речь идет о «трудных годах» правления Грозного. Толстой ведет повествование по исторической канве вплоть до 1571 г., т. е. до сожжения Москвы крымским ханом Девлет-Гиреем и очередного бегства Грозного из стольного града. Конечно, как и в первой пьесе, автор не единожды нарушал хронологию и последовательность событий. В пьесе 35 действующих лиц и еще множество второстепенных участников; так же как в первой пьесе 12 картин. Первое издание дилогии подписано в печать 13 ноября 1944 г., а вышла она в свет только в начале 1945 г. 15-тысячным тиражом. Толстой, который умер в феврале этого года, успел ее подписать и что-то еще исправить. Но, так же как в первой, и в этой пьесе нет фабулы, нет и серьезной драматургии. Зато есть досадные небрежности: например, он все время путает, называя первое лицо новгородской епархии (в пьесе – Пимен) то митрополитом, то архиепископом. Как известно, до введения патриаршества, уже при сыне Грозного, царе Федоре Иоанновиче, на Руси был единственный митрополит Московский.
Толстой, как и в первой пьесе, пишет о врагах царя и государства в ерническом, издевательском тоне. В сценах, где присутствует изнеженный и очень напуганный русским нашествием польский король Сигизмунд Август и трое беспринципных, трусливых дураков, трое немецких рыцарей (во время войны в советской пропаганде и искусстве иных немцев не держали!), Толстой изображает их в стиле раешника, в стиле плакатов Кукрыниксов. Подобный стиль не только приветствовался, но и насаждался, поскольку позволял, пусть примитивно, но наглядно и в сатирической форме комментировать текущие военно-политические события. С врагами в советской литературе и искусстве всегда были проблемы. Поскольку герои были лучезарны, то их антиподы, враги должны были быть омерзительны и смехотворны. Сталин сам доходил до крайнего примитивизма в своих речах и писаниях, когда давал характеристики внутренним и внешним врагам. Этот «большевистский» стиль, этот «язык» подхватывало все, что писало, вещало, показывало и говорило с партийных трибун, с экранов кинотеатров или устами политруков в окопах и блиндажах. Наверное, это было оправдано в моменты величайшего психического и физического напряжения, в котором находились люди на фронте и в тылу. Известно, что коллективный страх перед врагом преодолевается его уничижением, пренебрежением, насмешкой и ненавистью. Но это в социальной психологии и в продуктах государственной пропаганды. В произведении, претендующем на высокий художественный уровень, он вряд ли допустим. В эти военные времена мало кто из больших художников умудрялся не подчиняться требованиям пропагандистской машины. И тем не менее были такие, например Андрей Платонов, которого именно в годы войны Сталин назвал «большой сволочью», поскольку он не позволил себе опуститься до уровня «раёшного деда» и продолжал писать как умел. Даже Виппер, характеризуя немца-опричника, негодяя, убийцу и разбойника Штадена, не позволил себе перейти на ернический тон. А Толстой позволил себе скоморошничать над врагом, даже великого немецкого реформатора Мартина Лютера обозвал «классическим мещанином». Чтобы добавить фольклорного «жару», Толстой ввел на равных правах с реальными героями лермонтовского купца Калашникова и былинного новгородца Василия Буслаева.
Помня, как отнеслись сановные критики к появлению в первой пьесе одного из князей Шуйских, Толстой окончательно выкинул его из «Орла и орлицы», а в «Трудных годах» ввел, но как однозначно негативного героя, будущего царя Василия Ивановича Шуйского. В этой пьесе духа историзма, как и исторических фактов, еще меньше, чем в первой, но драматургически она воспринимается более целостной и динамичной. Если в первой пьесе все вымышленные и фольклорные герои выполняют второстепенные функции, то во второй появляется целиком литературный персонаж – княгиня Анна Вяземская со своим окружением. В первых вариантах Анна на правах то ли любовницы, то ли наложницы сменяет у ног Ивана отравленную в предыдущей пьесе царицу Марью Темрюковну. Теперь это не темпераментная шестнадцатилетняя кабардинка с безукоризненным московским говором, а истая славянка с узнаваемыми атрибутами красоты (лазоревые глаза), необыкновенно нежное, сострадательное по отношению к царю существо. В новой любовной линии явственно звучат отголоски диалогов пушкинских дона Жуана и донны Анны в момент соблазнения в храме Господнем, но при еще живом муже. И никаких откровенных аллюзий со Сталиным. Толстой почему-то не использовал имена и образы реальных жен Грозного, коих после Марии было по крайней мере пятеро. В новой пьесе Грозный более жесток, более решителен, но и более риторичен и, конечно, полностью «соответствует» сталинскому историческому материализму: он всегда, везде и во всем исторически прав, он все предвидит, а главное, он требует любви к себе и от врагов, и от кровавых подручников типа Малюты Скуратова или Федора Басманова. Здесь Толстой сообразил или оглянулся вокруг и как бы прозрел или заново услышал, как вся страна, несмотря на войну, несмотря на поражения, чудовищные людские и территориальные потери, буквально вопит через пропагандистские рупоры о любви к нему, к великому Сталину. На фронтах командиры поднимают бойцов под пули и репортерские камеры с толстовским довоенным кличем: «За Родину, за Сталина!» У Толстого Грозного любят не все, но он ждет любви не только к себе лично, но и к своим державным затеям и военным авантюрам, к грабителям-опричникам и очень возмущается, когда видит, что не всем они нравятся. И псы-опричники, оказывается, служат ему исключительно из любви к своему государю, а не из любви к грабежу и дозволенным убийствам. На чинном Земском соборе Малюта по-хозяйски вопрошает: «Земские люди… Государь у вас не спрашивает – отдать ли города немцам… Государь у вас спрашивает – любите ли вы его? Любите ли его, как мы любим? Для того мы, опричники, черные кафтаны надели, чтоб ни жену, ни детей, ни отца с матерью любить, а любить одного государя…»[391] Здесь Толстой стал нащупывать те ходы, которые действительно могли сблизить совершенно не совместимые эпохи и их главных действующих лиц. Но, как только это произошло, он исчерпал себя: дальше надо было переходить на тот язык, о котором писал покойный Троцкий, т. е. на хрюканье. О Грозном надо было писать так, как Толстой писал о Сталине в юбилейной «Правде» или в повести «Хлеб».
Какое-то время Сталин корректировал содержание и направленность и этой пьесы, о чем косвенно можно судить по тому, как Толстой во время работы изменял ее параметры. Он начал с того, что попытался провести параллели между внешней политикой второй половины шестнадцатого века и сороковых, военных годов века двадцатого. Достоверно известно, что Иван IV вел активные переговоры с английской королевой Елизаветой о заключении торгово-военного союза, закрепляемого браком с самим царем (в это время очередной раз женатого) или с ее племянницей. Англия была единственной из европейских стран, которая в те времена, несмотря на затяжную Ливонскую войну, неизменно находилась в дружеских отношениях с Московией. Поэтому Толстой сначала решил посвятить пьесу внешнеполитическим успехам царя, не забывая при этом о внезапно вспыхнувшей дружбе между СССР и Великобританией после внезапного нападения фашистской Германии. Толстой предполагал очередной раз воспользоваться примитивной политической конъюнктурой (впоследствии Константин Симонов назовет это «прагматическим подходом» вождя к политике, к литературе, к искусству и истории и др.