– Мистер Лемле, положите трубку, – резко сказал Эйзенштейн.
– Но это же миллионное дело.
Не говоря ни слова, мы покинули ресторан»[458].
Эпизод похож на правду. Троцкий в 1929 г. был выслан в Турцию, потом до 1937 г. скитался по Европе, после чего оказался в Мексике, поселился в доме Риверы и Кало, т. е. через пять лет после того, как оттуда уехал Эйзенштейн. Почему он не сделал Эйзенштейну предложение, пока оба находились в Европе, хотя знакомы они были давно, неясно. Да и вульгарная формулировка тематики фильма не в духе «пламенного революционера» и хорошего литератора. Возможно, эта попытка контакта Троцкого с Эйзенштейном стала известна в Москве (от того же Александрова) и вызвала подозрения в «троцкизме», тем более что в Мексику группа Эйзенштейна выехали практически самовольно. Как позже выяснилось, Шумяцкий, от имени ведомства которого группа выехала за границу, разрешения на съемки в Мексике не давал. А здесь еще дружеские контакты с троцкистами Риверой и Кало. Эйзенштейн был беспечен и не учитывал того, что обстановка внутри страны после 1929 г. стремительно менялась и что он сам находился под присмотром, возможно, того же своего ученика и сорежиссера Григория Александрова и близкого друга Эдуарда Тиссэ.
Дни, проведенные в Мексике, стали одними из самых счастливых в жизни Эйзенштейна. Он и Александров написали грандиозный сценарий об истории страны. В нем Эйзенштейн в очередной раз попытался показать не какое-то одно, пусть яркое историческое событие, даже не значительный отрезок истории страны, начиная с завоевания европейцами. Эйзенштейн вновь попытался охватить процесс глобально: охватить историю Мексики с доисторических времен и до ХХ в.[459] Здесь вновь Эйзенштейн возвратился к одной из давних излюбленных тем, почерпнутых у В.И. Ленина и Н.Я. Марра. В свое время, «открывая» капиталистическую формацию в России XIX в., Ленин открыл и то обстоятельство, что в стране наряду с капитализмом сосуществуют пережитки родового строя и феодальной монархии, а академик Марр построил свою «палеонтологию речи» на идее сохранения в современных языках древних «пережиточных форм» и связал их с общественно-экономическими формациями. Совершая поездки по Мексике, Эйзенштейн без всяких дополнительных исследований, одним «невооруженным глазом» увидел, что в начале ХХ в. в стране сосуществовали: первобытный матриархат (что-то вроде «золотого века» Ж.Ж. Руссо), феодальный строй, принесенный еще испанскими завоевателями, элементы капитализма и революционное почти социалистическое движение, перерастающее в коммунизм. Позже, в мемуарах, он неоднократно возвращался к этому незавершенному фильму и исторической «концепции», положенной в его основу. Он утверждал, что в фильме пытался показать историю смен культуры, данную «не по вертикали – в годах и столетиях, – а по горизонтали – в порядке географического сожительства разнообразнейших стадий культуры – рядом, чем так удивительна Мексика, знающая провинции господства матриархата (Техуантепек) рядом с провинциями почти достигнутого в революции десятых годов коммунизма (Юкатан, программа Сапаты и т. д.)»[460]. Именно это Эйзенштейн попытался выразить в кинотетралогии «Вива Мексика!» Трудно сказать, что бы из всего этого получилось с художественной точки зрения, но научно-исторически эта навязчивая идея мыслить «формациями» и изображать их на экране выглядит наивно. Кино и глобальная история людей никак не совмещались у Эйзенштейна в наборе сохранившихся ярких этнографических кадров, виртуозных сьемок знаменитых исторических памятников, игровых эпизодов в духе латиноамериканской мелодрамы. История, как специфический жанр, никак не давалась мастеру. Как обычно, были сняты километры пленок, за год работы вчерне отснята первая часть и многочисленные фрагменты остальных трех частей, но скорого завершения работы не предвиделось, а еще требовался особо любимый Эйзенштейном монтаж, с помощью которого, как считают многие историки кино, автор добивался особой выразительности и художественной глубины. Деньги заканчивались, Синклер запаниковал и обратился за финансовой помощью к советскому правительству. Возможно, Сталин не знал, что Эйзенштейн с товарищами перебрался в Мексику, а из письма Синклера он это понял и, будучи крайне подозрительным, почуял измену, хуже того – «троцкизм» и двурушничество. Ему наверняка донесли о неподобающих встречах Эйзенштейна.
Телеграмму с просьбой выделить по тем временам достаточно большую сумму денег (25 тыс. дол.) Синклер направил на имя А.Б. Халатова и М.И. Калинина, но от них она была переправлена по более точному адресу в Политбюро ЦК, Сталину. Последний был вне Москвы, в отпуске, а без него вопрос о господдержке одного из всемирно известных кинорежиссеров великой Страны Советов не мог быть решен. В столице «на хозяйстве» оставался член Политбюро Лазарь Моисеевич Каганович, но и он не мог решить задачу столь великой государственной важности. Письмо Синклера было переправлено Сталину, а на заседаниях Политбюро 10 и 20 августа 1931 г. было решено поставить перед Союзкино вопрос о скорейшем возвращении Эйзенштейна в СССР, при этом: «Синклеру пока не отвечать» – хозяин решит[461]. Сталин тоже сначала решил не торопиться и подумать до своего возвращения из отпуска, но в тот же день, получив письмо американца, он буквально взбесился и в ответном послании Кагановичу написал чрезвычайно резкий, ядовитый комментарий: «Американский писатель Синклер прислал, оказывается, письмо Халатову, а потом Калинину, где он просит поддержки какого-то предприятия, начатого Синклером и Айзенштейном (известный «наш» кинодеятель, бежавший из СССР, троцкист, если не хуже). Видимо, Айзенштейнд хочет через Синклера надуть нас. Дело в общем не чистое. Предлагаю: а) отложить вопрос до моего приезда; б) предложить Халатову и Калинину не отвечать Синклеру до решения вопроса в целом в ЦК»[462]. «Айзенштейнд» – это неправильный обратный русский перевод с английского фамилии Эйзенштейна, за который Сталин зацепился. А 1 ноября 1931 г. вся группа получила послание на английском языке, о котором Александров даже впоследствии с ужасом вспоминал: «Дело принимает настолько серьезный оборот, что к Синклеру, словно нас уже нет на свете, летит угрожающая телеграмма, которую подписал Сталин. «Эйзенштейн потерял расположение своих товарищей в Советском Союзе. Его считают дезертиром, который разорвал отношения со своею страной. Я боюсь, что здесь у нас о нем скоро забудут. Как это ни прискорбно, но это факт.
Желаю вам здоровья и осуществления вашей мечты побывать в СССР»[463]. Синклер понял, какую он совершил ошибку, и поспешил письменно объясниться, но это уже не помогло. Было решено дать выговор всем тем чиновникам, кто был причастен к самовольной прогулке группы Эйзенштейна в Мексику. На заседании Политбюро 4 декабря 1931 г. принимается постановление: «1. Поставить на вид т. Розенгольцу, что он распустил Амторг, не контролирует его и дает ему возможность заниматься филантропией и меценатством за счет государственных средств, дает ему возможность растрачивать 25 тысяч долларов в пользу дезертировавшего из СССР Эйзенштейна вместо того, чтобы заставить Амторг заниматься торговлей…
3. Обязать тт. Розенгольца и Богданова немедленно ликвидировать дело с Эйзенштейном». Политбюро пригрозило Эйзенштейну исключением из партии, если он хоть что-то истратит еще[464].
А 17 декабря Шумяцкий в объяснительной записке Сталину спешно доносил: «…Этот человек не хочет отдать себе отчета в том, что произошло с ним вследствие его невозвращенческого поведения и поэтому с кабацкой богемностью пытается все свести к пустякам. Наряду с этим он хочет еще раз «продать» уже не однажды проданную Синклером и др. его экзотическую картину, соблазняя наших американских простаков ее будущими благами.
Недаром в письмах к своим местным друзьям Эйзенштейн превозносит до небес «культурность» и «интеллигентность» руководителей Амторга, противопоставляя ее грубости руководителей Союзкино, которые-де «возмутительно» подозревают (?) его советскую лояльность»[465]. Видно, что в какой-то степени Шумяцкий имел доступ к переписке Эйзенштейна, но он, конечно, не знал, что нарком внешней торговли СССР А.П. Розенгольц будет расстрелян примерно в те же месяцы, что и он сам.
Эйзенштейн и Тиссэ вернулись в Москву в мае 1932 г. Эйзенштейн не смог или не захотел приспособиться к американской киноиндустрии, а те фильмы, которые он умел снимать, по большому счету требовались только в СССР, где снимать их можно было, на первых порах экспериментируя, не экономя каждую копейку. А в США право на эксперимент, да просто на работу в кино надо было зарабатывать заново. За тот год с небольшим, пока он отсутствовал, страна сильно изменилась: масштабных репрессий еще не было, но уже вовсю процветало доносительство, внутренний шпионаж, провокации, ведущие к исключению из партии, лишению работы, запрету на профессию, высылке и аресту. Сводки донесений ОГПУ с мест, которые в те годы ложились на стол руководителей страны и которые недавно были опубликованы у нас, рисуют ситуацию «кипящего котла», очень характерного для тоталитарного государства, того котла, который по видимости «бурлит», но редко когда взрывается, при условии, что из него постоянно «изымаются» диссидентские элементы. Такое «бурчание» особенно характерно для интеллектуальной среды. Кинорежиссура в этом отношении не была исключением: «Из доклада секретно-политического отдела ОГПУ «Об антисоветской деятельности среди интеллигенции за 1931 год…
Режиссер Гавронский (Ленинград): Причина провалов и нерабочее настроение художественных кадров в кинематографии – целиком в том ужасном состоянии, в котором находится страна. Подумать, какие ставить картины – опять классовая борьба, опять вознесение до небес партийных органов. Все режиссеры поэтому рвутся на заграничный материал»