Сановные собеседники объяснили неудачливому интеллектуалу, в чем его ошибка, повторив в более мягких выражениях постановление ЦК ВКП(б). Проговорив почти час, Сталин «порекомендовал» принять соломоново решение: продолжить работу над фильмом, из двух серий, 2-й и 3-й, сделать одну, дать Грозному выйти к морю, прибавить оптимизма, превратить опричников в прогрессивное королевское войско и т. д. и т. п. На одну деталь хочу обратить большее внимание. С первых минут встречи вождь задал ключевой вопрос и получил такой же значимый ответ:
«Сталин. Вы историю изучали?
Эйзенштейн. Более или менее…
Сталин. Более или менее?… Я тоже немножко знаком с историей»[!569!]. А далее подавленный режиссер принимал упреки, главным образом в историческом невежестве, а Сталин и его соратники уличали, укоряли и дружески как будто «похлопывали» его по плечу. А Эйзенштейн уже там, в Кремле, внутренне перегорел. Он ничего больше в фильме не переделал и ничего больше не снял. 1 февраля 1948 г. в возрасте 50 лет он умер от инфаркта, точнее был казнен.
Со всеми героями этой книги власть вела смертельную игру.
Вопрос о мере историзма в исторических фильмах не так прост, как кажется. С.М. Эйзенштейн был одним из первых отечественных мастеров, которые искренне пытались переложить на язык кинематографа проблемы, сформулированные языком исторической науки. Как бы к ним ни относиться, но фильмы Эйзенштейна – это художественные произведения, не имеющие отношения к истории как науке. Долгое время ту же проблему пытались решить литераторы (от Вальтера Скотта до Льва Толстого и далее) с помощью собственных художественных приемов. Надо понять, что эта проблема неразрешима, поскольку каждый вид творчества использует свой язык, вырабатывает собственные методы и решает свои задачи. Фильм на историческую тему – это жанр киноискусства, а не науки, так же как документальное кино и кинохроника – это художественная кинопублицистика. Совмещаются они только в том случае, если науку и искусство принуждают говорить языком пропаганды. Эйзенштейн это интуитивно осознал, взбунтовался и во второй серии «Ивана Грозного» заговорил на собственном художественном киноязыке, чем возмутил и даже напугал заказчика. Как тогда было принято, режиссера объявили формалистом и склоняли с самых высоких трибун, а фильм «положили на полку»; он вышел на экраны в 1958 г. уже после смерти Сталина и самого автора.
«А вы знаете, что летом в Чехо-Словакии была международная киновыставка – и в последнем зале были отмечены высшие мировые достижения кино: на потолке были два портрета: Чаплин и Эйзенштейн!.. – «Потолок» кино…» – запись беседы Вс. Вишневского с кинорежиссером.
Заключение, или об «Историомании»
После революции и Гражданской войны значительная часть российской интеллигенции погибла или оказалась в странах рассеяния, а та, что осталась в Советской России, была отодвинута от любой более или менее самостоятельной политической и идеологической деятельности. В ленинский период неустоявшиеся идеологические догматы оставляли пространство для сравнительно свободного профессионального творчества, хотя уже Ленин ставил вопрос о навязывании идеологического диктата во всех сферах культуры, науки и иного творчества. Особенно это коснулось исторической науки, поскольку большевизм основывался на историческом материализме К. Маркса и Ф. Энгельса, который провозгласили единственным научным учением о развитии человеческого общества. К этому необходимо добавить то, что марксистская доктрина, взятая на вооружение партией и навязываемая всему советскому народу, отличалась особенностью: по своей направленности она была футуристической, т. е. ориентирована на будущее. С ее помощью выстраивалась модель потребного будущего, корни которой находились в прошлом всего человечества. История служила для понимания прошлого, предсказания будущего и оправдания настоящего. Это была целостная историософская концепция.
С приходом к власти Сталина и по мере становления его диктатуры усилились тенденции закрепления тоталитарной идеологии с последовательным отказом от исторического и социального футуризма не только во внутренней, но и во внешней политике. Известно, что советский тоталитаризм, омертвляя, т. е. догматизируя марксизм в форме «ленинизма», одновременно стал вбирать в себя дореволюционные имперские историософские конструкции и «цезарианские» идеи. В последнее десятилетие перед Второй мировой войной волею Сталина и руководимого им партийно-государственного аппарата обращение к имперскому прошлому приняло спланированный сверху характер. Это был процесс, когда исторические князья и цари, крупные царские военачальники, флотоводцы, первооткрыватели, ученые и т. д. пусть дозированно, но все более открыто и как положительные герои возвращались в общественное сознание. Так начался процесс государственной архаизации ничем не защищенного, малоподготовленного сознания народов СССР. Партийная монополия на все существовавшие тогда массовые средства информации, учреждения культуры и науки привела не только к тому, что общество, силою монополиста, стало больше жить образами прошлого, чем настоящего и будущего. Оно принуждалось к поискам аналогий и знакомых признаков для оправдания эксцессов в настоящем. Господство эклектики и архаизации было выгодно в первую очередь главе государства Сталину, поскольку соотнесение «исправленного», подогнанного под его образ давнего прошлого способствовало укреплению личной власти, позволяло оправдывать историческими прецедентами любые, самые жестокие, антигуманные и нелогичные действия.
Архаизация достигла своего апогея в последние предвоенные и военные годы, когда общественное сознание было подвергнуто массированной идеологической перверсии, т. е. попытке отбрасывания в самые глубинные, дологические формы мышления. Инстинктивно и волюнтаристски осуществляя эту задачу, Сталин лично привлек лучшие интеллектуальные и творческие силы страны: историков Р. Виппера, С. Бахрушина, И. Смирнова, известного писателя Ал. Толстого и всемирно известного кинорежиссёра С. Эйзенштейна. Для очередной и самой радикальной подобной перверсии им лично была выбрана фигура средневекового русского царя Ивана IV. В книге было показано, каким образом Сталин и его аппарат вырабатывали «новую» концепцию правления Ивана Грозного, как подготавливались соответствующее документы и организовывалось привлечение основных разработчиков. В процессе исследования были обнаружены многочисленные новые архивные документы, впервые раскрывшие в подробностях процесс фальсификации русской истории XVI в. в середине века ХХ.
Я не знаю, как назвать это сравнительно новое для человечества явление, когда историческое знание, попадая в поле зрения различных национальных диктаторов, вождей, а по существу авантюристов, становится средством произвольных толкований и используется для подкрепления притязаний различных, как правило, малообразованных личностей на абсолютную власть, на особое место в истории и для неоправданных аналогий. Думаю, что неологизм «историомания» – самый подходящий термин для явления, которое обнаруживает себя не только в нашей стране и не только в ХХ в. Английский философ и историк науки К. Поппер ввел термин «историцизм», который для описываемого здесь явления представляется неподходящим. У Поппера историцизм – это спекулятивное использование «научного исторического и диалектического материализма» для оформления текущей политики и идеологии, тогда как историомания характеризуется пристальным вниманием к подлинным историческим знаниям и исследованиям с последующей личной перверсией, навязываемой затем обществу. Это случаи инфантилизма людей, действующих в гуманитарных областях, как наиболее доступных для малоразвитых и малообразованных политиков типа Сталина, Муссолини, Гитлера, Мао Цзэдуна. Точные науки защищает барьер сложности, гуманитарные науки дилетантам кажутся простыми и открытыми. Из них самая открытая и сладостная – это наука истории, поскольку эти люди считают себя ее детьми и одновременно творцами. Но творить ее и писать о ней, анализируя, оценивая и связывая факт за фактом, совершенно разные вещи. Даже средний по таланту историк видит и знает намного больше, чем самый прозорливый исторический герой. Я уже не раз писал об особом могуществе историка, о его естественном преимуществе перед современниками описываемых им событий. Переписать историю можно, но только в сторону более глубокого понимания. Другого никому не дано. Другое – напрасная трата жизни.
В целом ряде своих прежних работ я пытался показать, как Сталин с подлинной страстью вгрызался в различные исторические и историософские труды, участвуя в подготовке учебников истории, истории партии, всемирной истории. Но историомания – это не только неуемная любовь к прошлому, его присвоение или его утилитарное использование в политических целях. Историомания – это проявление возвратного, архаического, регрессивного мышления, вульгаризирующего и извращающего научное знание. Историомания людей тотальной власти всегда ведет к интеллектуальному подавлению и насилию, осуществляемому через государственные институты исторической науки, литературы, кино и иных гуманитарных направлений. На примере истории Ивана Грозного и его эпохи Сталин доказал это.
За рамками этой книги остались научные труды академиков С.В. Бахрушина и И.И. Смирнова, роман В.И. Костылева и драма В.А. Соловьева, а самое главное, труды единственного упрямца, которого не удалось подкупить и запугать, – академика С.Б. Веселовского. Именно он достоин уважения потомков и даже памятника ему, единственному, кто спас честь русской науки периода сталинщины. Мужество ученого – это та же отвага, что и смелость солдата. Как после тяжелой войны, среди историков было много погибших, каких-то я упоминал, а для других не хватило времени и места. Эту книгу я посвящаю С.Б. Веселовскому и им, погибшим за историческую науку, даже если их расстреляли в едином строю с уголовниками и убийцами. Их убили в первую очередь за причастность к профессии, каких бы концепций и взглядов на историю они ни придерживались. Численно их было не так уж много, наверное, меньше, чем погибших бухгалтеров или крестьян-земледельцев, но и оставшихся в живых нельзя считать полноценно жившими, поскольку они навсегда были лишены воздуха науки – свободы творчества. Я застал это з