атхлое время, вот уж воистину «Омерзительная штука!» Оно длилось и после смерти Сталина, вплоть до горбачевской перестройки. Перестройка – самое лучшее, что случилось в моей научной жизни и чем я спешу воспользоваться в полную силу.
В начале хрущевской оттепели была дана команда пересмотреть навязанную Сталиным концепцию эпохи Ивана IV. В Институте истории АН СССР была организована большая научная конференция, на которой присутствовали главным образом молодые историки-медиевисты. Виппер умер, Бахрушин умер, умер Веселовский, Костылев тоже, Соловьев резво перестроился. Если его «Великий государь» 1945 г. – это дальновидный правитель, вынужденно применяющий насилие, то в новой редакции 1956 г. царь кается, что погубил уйму невинных людей. Из стариков на конференции присутствовал только Смирнов. Людоедские времена прошли, и он безбоязненно защищался от нападок молодых историков, среди которых выделялись А.А. Зимин и С.О. Шмидт. Но это уже новая история, имеющая отношение к древнему Ивану Грозному. Это новый ее виток. Он выходит за пределы моей третьей книги о Сталине.
О книге Бориса Илизарова «Сталин, Иван Грозный и другие»
Автор представил весьма необычное (точнее – непривычное) исследование. Оно посвящено не просто феномену «переклички эпох» в лице знаковых исторических фигур. По сути, мы имеем дело с анализом болезненного излома творческой мысли, связанного, в свою очередь, с шоковым восприятием революции и ее последствий, которые попытался «выправить» Сталин с помощью своего воображаемого alter ego – Ивана Грозного. Тень царя, по-своему реактивированная историком, писателем, кинематографистом, была призвана оправдать новый виток деспотического правления.
Известно, что иллюзии исторической памяти способны смикшировать тяготы современности. О неизбежном присутствии прошлого в настоящем историк не вправе забывать. Книга Бориса Илизарова оригинальна по замыслу – трудно припомнить что-либо подобное. И это ее несомненное, но далеко не единственное достоинство.
Российскую историю легко представить в виде ритмики «застоев» и «смут», а равно «взлетов» и «падений». Однако человеческий разум упорно хочет видеть во всем этом некий поступательный телеологический процесс. Отсюда поиск «гениев» и «злодеев», включающий и ротацию таковых. Избавиться от подобных иллюзий, особенно активно порождаемых и возрождаемых в «эпохи перемен», невероятно трудно.
Обыденное сознание и творческое воображение по-своему вторгаются в пространство большого исторического времени. Политики, особенно лживые деспоты, по-своему пытаются спрямить его стохастическую «кривизну». Всему этому призвал противостоять историк. И это небезопасно.
Известно, что ожидаемая революция не приходит никогда. Но много ли нашлось в ХХ в. мыслителей, способных адекватно отреагировать на появление после нее таких «средневековых» фигур, как Сталин и Гитлер, не говоря уже о более мелких тиранах? И по какой шкале оценивать их деяния: прогрессистской и позитивистской, оставленной нам эпохой Просвещения, или морально-эстетической, связанной с известного рода «разочарованием в прогрессе»? Я предпочел бы культурно-антропологический подход с основательным (применительно к данной теме) психоаналитическим компонентом. Автор настаивает на необходимости моральной (по преимуществу) оценки деяний тирана, имеющей в постсоветское время уже основательную традицию. И это его право.
Формально Борис Илизаров исследует особенности «политики памяти» при Сталине, точнее процесс подспудного создания деспотом своей «достойной» биографии не только для современников, но и потомков, используя при этом (в том числе и «втемную») наиболее талантливых людей современности. Однако фактически автор расширяет исследовательское поле проблематикой исторического сознания переломного времени. Мы все еще изучаем Власть через ее собственные непосредственные тексты. А она тем временем осуществляет самопрезентацию косвенными, малозаметными, то есть скрытыми, обманными приемами.
В центре внимания автора по-своему знаковые, при этом разнородные, фигуры российско-советской культуры – историк Р. Виппер, писатель А. Толстой, кинорежиссер С. Эйзенштейн. Выбор этих персонажей совершенно оправдан: через их творческие «удачи» и «неудачи» можно понять когнитивные метания целого творческого слоя, не устоявшего перед давлением деспотической власти. Сам по себе выбор такого, достаточно неожиданного, аспекта «истории сталинизма» можно отнести к выдающейся авторской заслуге. Теоретически круг вольных и невольных «пиндаров деспотии» может быть основательно расширен. Но у меня в связи с этим нет претензий к данной книге. Ее замысел слишком глубок, а потому не стоит сбивать авторский прицел традиционного типа «подсказками». Возникают, впрочем, некоторые сомнения.
Так, в «Предуведомлении» автору вряд ли стоило выступать в роли продолжателя публицистики М. Гефтера и Л. Баткина. На мой взгляд, их вклад в историографию сталинизма не столь велик. Да и вообще, всякое морализирование по поводу тиранов и деспотов дает кратковременный эффект. Во всяком случае, то, что написано Борисом Илизаровым (не только в данной книге), для меня звучит намного убедительнее.
При всей своей профессиональной мнемонической «свободе» исследователь прошлого прикован к галере современности. Глава о том, как немолодой историк-позитивист Р. Виппер «попал в историю», на мой взгляд, является в этом смысле самой поучительной. Здесь показано, какими невероятными путями «честная» историография может не только пересечься, но и совокупиться с агиографией и породить неожиданное качество. Увы, в нашей профессии такое случается. И это, между прочим, тоже Тема. Кстати, у Виппера личность Грозного почти не видна, а о том, что у него появится двойник, он тем более не мог в свое время помыслить. Тем не менее Сталин «отыскал» своего «предшественника» именно с помощью Виппера. Почему и как? Привычная подозрительность переросла в проницательность? Сказался инстинкт власти? Если таковой существует, то востребован и инстинкт царедворца.
Человек постоянно «приспосабливается» к «дурному» настоящему с помощью идеализированного прошлого. Для меня Алексей Толстой – фигура почти комическая. Этот беззаботный барин однажды зашел не в ту комнату – в духовную «камеру сталинизма», из которой не было выхода. Борис Илизаров последовательно показал историю «грехопадения» этого небесталанного автора. Глава о нем – самая большая по объему – включает также ряд побочных сюжетов. Думается, это оправдано: передается атмосфера, царившая в писательской среде. Вероятно, однако, не стоило бы подробно пересказывать содержание первой части дилогии А. Толстого об Иване Грозном. Она была написана автором бездарно – фальшивить талантливому человеку бывает как-то не с руки. Возможно, этот текст не понравился Сталину чисто эстетически – он уловил, что налицо стилистика «недостойная образа вождя».
Всякая власть скучна и примитивна по своей природе. Именно поэтому она нуждается в героизации от лица истории. С. Эйзенштейн, пожалуй, единственная по-настоящему трагическая фигура книги – система безжалостно переломала его творческую карму. К сожалению, глава, посвященная его мучительному «роману» с Грозным-Сталиным, кажется слишком короткой. Автор излишне скромно ограничил себя «новыми материалами» по данной теме. Не берусь судить, насколько оправдан данный прием, тем более что соответствующий текст смотрится в книге органично и достойно. Интересно, что в данной главе автор специально останавливается на детстве Эйзенштейна. Может быть, стоило – симметрии ради – сказать нечто подобное об А. Толстом? Историографы почему-то стесняются углубляться в травматические истоки тех или иных творческих особенностей своих героев. Надеюсь, это дело будущей аналитики.
Нет сомнения, Эйзенштейн одним из первых понял, что кино может стать важнейшим средством манипуляции сознанием людей. Но для революционера «вести за собой массы» значило совсем не то, что для бюрократа. Он намеревался их вдохновлять, а не дурачить. В начале своей карьеры Эйзенштейн искренне хотел создать хронику грандиозной революции, показать ее историческую масштабность и неотвратимость. Но как вслед за тем «оптимистично» представить на суд истории бастарда и могильщика революции? Почему в конечном счете торжествуют не революционеры, а лживые деспоты? Почему им удается – пусть на время – внушать подданным представление о «прогрессивности» своих деяний?
Хотя Иван Грозный выступает в книге Илизарова лишь как символ, может быть, стоило несколько оживить эту отнюдь не однозначную фигуру, скажем, выдержками из эмоциональных посланий А. Курбскому. В конце концов, как государственный деятель, не говоря уже о литературном таланте, этот грозный царь много выше Сталина. И ему не надо было нанимать борзописцев или выискивать самодеятельных доброхотов.
Иван Грозный отстаивал свое право на тотальную репрессивность от лица Бога. Сталин попытался делать это от лица самой истории. При этом «вождь» вроде бы выступал как прогрессист, тогда как на деле вызывал к жизни демонов традиционализма. Понятно, что это не могло рано или поздно не обернуться очередной смутой в умах.
Так или иначе автор затрагивает одну из самых болевых точек нашей – причем не только советской – истории. Когнитивное бессилие власти заставляет ее так или иначе опираться на «вдохновляющие» примеры прошлого. Российский правитель, безусловно, должен знать и понимать историю. Но почему-то, обращаясь к ней, он непременно отыскивает не инновационный опыт, а образцы силовой «стабилизации» кризисных ситуаций, забывая, что со временем они неминуемо оборачиваются привычным застоем. И в этом очередному «вождю» непременно подыграют, сами того не желая, творческие элиты.
В данном случае автор рассматривает своих «героев» преимущественно как объект непосредственного давления со стороны «вождя». Но нельзя забывать, что некоторые историки и писатели, да и малоизвестные интеллигенты, сами, с каким-то мазохистским упоением, «ложились под власть». При этом они ухитрялись уверить самих себя в том, что Сталин встал «в авангарде исторического прогресса» (см., к примеру, выразительную книгу Й. Хелльбека «Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи» (М.: Новое литературное обозрение, 2017). Если диктаторская власть «непроницаема», то ее подданным легче всего уверовать в ее «разумную» мощь – именно это подсказывает инстинкт самосохранения.