Разумеется, авторы придерживались различных повествовательных стратегий. Иногда заметно, как мемуарист в пределах возможного старался не грешить против правды, прикрываясь вместе с тем славословиями Сталину и не очень заботясь о том, что они входят в ощутимое противоречие со скромным содержанием его рассказа. Иногда в таких рассказах переход от реалистичного повествования к повторению совершенно формальных, ритуальных фраз о руководящей роли Сосо Джугашвили или Кобы в революционном движении бросается в глаза и позволяет легко отделить истину от ее обрамления. В иных случаях реальные воспоминания оказываются сильно деформированными стремлением изобразить «правильного» вождя, автор погружается в обычную демагогию восхвалений Сталина, в предельном случае в таких текстах элемента собственно воспоминаний не остается вовсе, они полностью вытесняются набором пропагандистских общих мест.
Некоторые авторы лавировали, пытаясь найти для себя допустимый компромисс, чтобы согласовать истину как они ее помнят и понимают с тем, что нужно и положено сказать. Примером могут служить воспоминания Цецилии Зеликсон-Бобровской, профессиональной революционерки, жены большевика Владимира Бобровского, летом 1904 года приехавшей из эмиграции сначала в Тифлис, затем, опасаясь провала, супругов перевели на работу в плохо контролировавшийся полицией Баку. Там в декабре 1904 года произошла всеобщая забастовка, для подавления которой власти использовали войска. Официозная версия приписывала, конечно же, Сталину руководство столь крупной акцией. Эту версию, конечно, хотелось подкрепить источниками, воспоминаниями партийных деятелей. Проблема была в том, что в то время Сталин в Баку не жил и бывал лишь короткими наездами в качестве члена Кавказского Союзного комитета РСДРП. Наверное, он имел то или иное отношение к подготовке забастовки, но далеко не столь значительное. Зеликсон-Бобровская и стала одной из тех, чьи воспоминания требовались для создания «правильной» картины. Надо сказать, что ее записки были изданы в 1922 году, они достаточно интересные и содержательные[139]. Два года спустя, к юбилею стачки, была опубликована большая статья В. Невского, также участника событий, к которой прилагался еще один мемуарный текст Зеликсон-Бобровской[140]. Ни там, ни там о руководящий роли Сталина в организации стачки, разумеется, ничего не было сказано.
Однако спустя десятилетие, когда дошло до очередного юбилея бакинской стачки, в «Правде» появилась статья Зеликсон-Бобровской, где содержались все требуемые слова о роли Сталина. Как ни удивительно, позднее Зеликсон сама нашла способ донести до нас, как сочинялась биография Сталина. Беседуя с представителями ЦП А ИМЭЛ в 1948 году, Зеликсон сказала следующее: «Перехожу к трудному моменту, который заключается вот в чем. Дело в том, что у меня осталось в памяти, как в самые дни декабрьской забастовки, так и в последние дни ее подготовки Сосо к нам только лишь наезжал и осуществлял общее руководство подготовкой и проведением забастовки. Покойный Ярославский заверял меня через много лет, что у меня осталось неправильное представление, будто Сталин бывал тогда в Баку только лишь наездом. Он заверял меня, что ему, покойному Ярославскому, известно, что Сталин в течение всех десяти дней забастовки жил в Баку и руководил этой забастовкой. У меня же впечатления о том, что он именно жил в Баку, не осталось. Может быть, это отчасти потому, что я очень много торчала в своем районе, в Черном городе». Это уже была тонкая и хитрая отговорка: Зеликсон как бы не отрицает решительно, что Сталин руководил забастовкой, но предполагает, что, поскольку он делал это на общегородском уровне, то она, работая на уровне района, была об этом не осведомлена. Тем самым она снимает с себя статус очевидца событий.
Но этим она не ограничилась. В этой же беседе Ц. Бобровская-Зеликсон рассказала, как в 1934 году по заказу «Правды» она писала свою статью к 30-летию бакинской стачки. В статью редакция газеты внесла правку по указанию Ярославского, добавив от лица Бобровской заявление, что стачкой руководил Сталин. Она согласилась на эту правку, так как Е. Ярославский уверял ее, что имеет документальные подтверждения своей версии. Однако позднее, уже в 1948 году, к Бобровской обратились сотрудники Центрального партийного архива и объявили, что ее статья – единственный источник, подтверждающий, что Сталин находился в Баку во все время стачки, в связи с чем просили ее дать более подробные воспоминания. Таким образом и появилась на свет приводимая здесь запись беседы с Зеликсон. Надо отдать ей должное, несмотря на то что на дворе стоял не самый благоприятный для правдивых рассказов год, Зеликсон все же вступила в спор с версией Ярославского, причем повела себя осторожно и довольно ловко. Сначала нашла повод уклониться от роли непосредственного свидетеля, затем сделала оговорку, что, возможно, Ярославский все же был прав, но наконец выдвинула еще один хитрый аргумент: «Возможно, что ошибается Ярославский, и вот почему. В иные дни этой забастовки нами допускались кое-какие ляпсусы в деле ее проведения и мне кажется, что, если бы т. Сталин был там все время, этих ляпсусов не было бы»[141]. Немногие мемуаристы ухитрялись, а главное – всерьез пытались отстоять свое представление о событиях. Наверное, те, кто не хотел кривить душой, в большинстве своем просто не писали мемуаров.
Собранные Истпартами рассказы о Сталине имеют также и локальную специфику. Воспоминания, записанные в Тифлисе и Баку, по стилю, тональности заметно отличаются от присланных из Вологды, Курейки или Ачинска. Отчасти это обусловлено различием соответствующих этапов биографии Иосифа Джугашвили, его возрастными изменениями и характером отношений с будущими мемуаристами (одно дело – рабочие, среди которых он вел агитацию, совсем другое – квартирные хозяева ссыльного). Отчасти, вероятно, сыграли роль те работники Истпартов и музеев, которые вели сбор и запись устных воспоминаний. Их манера письма, воздействие на собеседника, представления о том, какими должны получиться записи, разумеется, накладывали отпечаток на прошедшие через их руки тексты.
Те, кто знал Сталина в Закавказье, были преимущественно товарищами по подполью; жители Вологды и Сибири – простые обыватели, описывающие живущего с ними рядом ссыльного. Стало быть, первые лучше знали его качества партийного работника, конспиратора и т. д., вторые наблюдали его повседневные бытовые привычки. Задача кавказских мемуаристов была сложнее, они в большей мере сталкивались с необходимостью подстраиваться под официальную версию истории РСДРП.
Понятна готовность революционных рабочих Тбилиси и Баку гордиться и хвастаться когда-то имевшим место знакомством с Кобой. Важно еще иметь в виду, что его в тех местах хорошо знали. Там он, хоть и нелегал, был на виду, многие знали его с детства, наблюдали его взросление и эволюцию, помнили слова и поступки, там за ним следовал шлейф слухов. Сколько бы он ни менял имен, паспортов, конспиративных квартир, он оставался самим собой: Сосо и Кобой. Напротив, для тех, кто встречался с ним в ссылке, он был каким-то грузином с труднопроизносимой фамилией, одним из множества (революционное движение на Кавказе было хорошо развито, и кавказцев в местах ссылки имелось в избытке). Он попадал в ссылку из непонятных местным обывателям краев и потом исчезал в неизвестном направлении. Изрядное число авторов воспоминаний простодушно признавались, что вплоть до середины, а то и конца 1920-х годов они не отождествляли когда-то квартировавшего по соседству, а то и в их собственном доме, Осипа с товарищем Сталиным. «Только после революции я узнала, что у меня на квартире жил вождь партии Иосиф Виссарионович Сталин. После революции, года сейчас не помню, приходят ко мне местные коммунисты и спрашивают: “У тебя жил Иосиф Виссарионович Сталин?” – “Нет, – говорю, – такой фамилии не было. У меня на квартире, – говорю, – был Иосиф Виссарионович Джугашвили”. Вот тогда они мне все и разъяснили». Это из рассказа сольвычегодской квартирной хозяйки М.П. Кузаковой, записанного по причине ее неграмотности неким Калиничевым в 1936 году[142].
В других случаях, наоборот, люди, разглядывая портрет молодого Сталина в недавно вышедшей книге или прочитав его краткую биографию, начинали припоминать давнюю мимолетную встречу с похожим человеком и отсылали в ИМЭЛ не столько воспоминания, сколько вопросы: мог ли это быть Сталин? Так, бывший машинист Сибирской железной дороги в 1952 году в письме в ИМЭЛ рассказал, как в сентябре 1912 года подвез на своем паровозе беглого политического ссыльного, он подробно описал его внешность: «Мне очень хотелось бы узнать, был ли этот мой пассажир действительно великий руководитель нашей партии»[143]. Сталин в описанное время действительно бежал из Нарымской ссылки и, вообще говоря, мог оказаться в указанном машинистом месте. Подробностей того побега мы не знаем, не знаем и точного ответа на вопрос, он ли ехал на том паровозе, как не знали его и сотрудники ИМЭЛ.
Сходные, также производящие впечатление правдивых, рассказы принадлежат, к примеру, арестанту, запомнившему похожего на Сталина человека в этапной тюрьме; московскому рабочему, в 1912 году принимавшему у себя после сходки нелегала, который на прощание назвался странным именем, даже воспроизведенным рассказчиком в два слова через запятую – «Со, со»[144]. Такого рода документы ставят исследователя в затруднение. Они вполне могут быть позднейшей фантазией, сконструированной после чтения сталинской биографии. С другой стороны, в них встречаются детали, совпадающие с другими воспоминаниями о Сталине, но в официальных печатных изданиях не фигурировавшие. Как, скажем, в последнем случае описанная москвичом манера держаться заночевавшего в их комнате гостя очень похожа на аналогичные сцены уже несомненно со Сталиным, изложенные партийными рабочими Петербурга.