По не нуждающимся в комментариях причинам в написании биографий Сталина лидировали западные советологи. За рубежом первые книги о Сталине стали появляться еще в 1930-х годах, они были, конечно же, частью политической публицистики и заложили традицию, так или иначе оказывавшую влияние на последующих авторов. Западные ученые, разумеется, не могли пользоваться советскими архивами, небезосновательно не доверяли официозным историко-партийным изданиям (к тому же, подозреваю, не все эти издания были доступны зарубежному исследователю) и основывались прежде всего на эмигрантских мемуарах. Рассказы эмигрантов, политических (а зачастую и личных) противников Сталина именно в силу этого считались более объективными в противовес безудержной апологетике культа вождя и «отца народов». Исследователи охотно ссылались на книги Л.Д. Троцкого («Портреты революционеров», «Сталин»), воспоминания И. Иремашвили, Г. Уратадзе. Книга Иремашвили появилась раньше прочих, в 1932 году, и долго служила одним из основных источников для выходивших за пределами СССР работ о советском диктаторе. Незаконченная книга Троцкого о Сталине впервые увидела свет в 1941 году.
Говоря об их информационных возможностях, следует отметить, что Иремашвили, приятель Иосифа Джугашвили по горийскому духовному училищу и тифлисской семинарии, достаточно рано примкнул к меньшевикам, следовательно, он лишь в какой-то степени являлся непосредственным свидетелем деятельности Джугашвили в рядах большевиков. Не был таковым и Троцкий, не входивший в большевистскую фракцию и до 1917 года видевший Джугашвили лишь мельком в Вене. Осведомленность Троцкого о более поздних партийных делах не делала его знатоком истории революционного подполья в Закавказье периода первой русской революции. Впрочем, на фоне других писавших в эмиграции авторов он обладал материалом, почерпнутым из советских историко-партийных публикаций 1920-х. Воспоминания крупных грузинских меньшевиков Уратадзе и Ноя Жордании были опубликованы позднее, в 1960-х годах, причем оба автора, как и Иремашвили, знали далеко не все о происходившем внутри большевистских организаций.
Таким образом, зарубежная сталиниана испытывала острый дефицит фактических сведений, в первую очередь о деятельности Джугашвили-Кобы-Сталина в партийном подполье, особенно кавказском. Как следствие, при значительном количестве работ ранняя часть его биографии была представлена весьма схематично, а скудость сведений побуждала авторов изощряться в бесконечно варьирующихся интерпретациях.
Повышенное внимание уделялось детству Сталина, тем более что именно о нем много повествовал Иремашвили. Особенности его личности выводились из впечатлений детства в полном соответствии с фрейдовским учением. В центре внимания оказывалась обстановка в семье. Противоречивые свидетельства нескольких грузинских мемуаристов приводили к дискуссиям: был ли Виссарион Джугашвили горьким пьяницей; бил ли он маленького Иосифа; в какой момент Виссарион покинул семью; стоит ли доверять сведениям о любовниках Екатерины Джугашвили; была ли она строга к единственному сыну или безмерно его баловала и т. д. Соответственно выстраивались гипотезы идущего из детства невротического поведения, Иосиф Джугашвили представал то ребенком, оказавшимся между жестоким отцом и обожающей матерью, то избалованным материнским любимчиком с завышенной самооценкой и комплексом отсутствующего отца[51]. Кажется, за всем этим как-то ускользало из виду то обстоятельство, что обращение к теории доктора Фрейда служило очень удобной маскировкой весьма пунктирного рассмотрения тех трех десятилетий, что отделяли Сталина-ребенка от Сталина, командующего на Царицынском фронте и затем утверждающегося у власти в огромной стране.
Недоверие к подцензурным советским публикациям приводило к упущению источников, которые при внимательном чтении и критическом сопоставлении могли бы расширить скудный набор сведений о революционном прошлом советского вождя. Отметая советские историко-партийные издания как заведомую фальсификацию, исследователи обедняли свою источниковую базу. В конце концов, как ни крути, а кто, кроме самих большевиков, мог рассказать о большевистском подполье?
Вместе с тем именно за рубежом на фоне этого информационного голода получали хождение такие знаменитые фальшивки, как «письмо Еремина» или мемуары А. Орлова, бежавшего на Запад сотрудника НКВД. Орлов рассказал о якобы попавшей в его руки папке из секретного сейфа наркома внутренних дел. В папке, как он утверждал, лежали документы о сотрудничестве Иосифа Джугашвили с охранкой. В настоящее время авторитетные исследователи сталинизма убеждены, что мемуары Орлова не заслуживают доверия[52]. Такого рода рассказов перебежчиков существует множество и не следует обольщаться их разоблачительными откровениями: совершенно очевидно, что эти люди руководствовались конъюнктурой того момента, существовавшим на Западе спросом на антисоветские разоблачения и пользовались тем обстоятельством, что проверить и опровергнуть их слова было невозможно. То же самое относится и к авторам мемуаров (И. Иремашвили, С. Верещак и др.), чье творчество воспринималось недостаточно критично.
Располагая минимумом данных, исследователям приходилось проявлять немалую виртуозность в стремлении извлечь из них понимание того, что представляет из себя загадочный советский генералиссимус и что происходит и происходило в стране под его властью. В течение полувека, начиная с 1930-х годов и до горбачевской перестройки, множество авторов, от откровенных политических публицистов и пропагандистов до строгих академических интеллектуалов, писали о Сталине. Он, конечно же, интересовал всех в первую очередь как глава государства, но и здесь возникал своеобразный парадокс. Уже первые авторы сталинских биографий тридцатых годов столкнулись с дефицитом актуальных сведений о советском руководстве, но зато могли использовать рассказы Иремашвили и других эмигрантов; не имея возможности анализировать Сталина-правителя, они переключали внимание на Сталина-подпольщика, пытаясь понять его через прошлое. Таким образом сложилась длительная традиция обсуждения сталинской биографии, дискуссий вокруг таких проблем, как его вероятное сотрудничество с охранкой, причастность к экспроприациям и другим террористическим актам, связь с уголовным миром. Полностью независимыми друг от друга внутрисоветская и зарубежная «сталиниана» не были, время от времени происходила инфильтрация тех или иных сведений, слухов, циркулировали те же темы (иногда как предметы умолчания). Сейчас при наличии доступа в архивы большинство старых работ о Сталине уходят в область истории исторической науки, но наработанные за десятилетия «способы говорить о Сталине» по-прежнему довлеют и заставляют искать ответы все на те же вопросы.
Среди доперестроечной историографии с точки зрения широты круга источников я бы выделила труды Роберта Такера. Американский ученый, волей судьбы проживший многие годы в СССР, воспользовался этим для того, чтобы включить в свои размышления о личности Сталина документы и воспоминания, опубликованные в советской печати. Его книги таким образом сблизили обе линии сталинианы, советскую и зарубежную, разумеется, исключительно с точки зрения аккумулирования циркулировавшей там и там информации.
Первым смог увидеть еще секретные советские архивы, касающиеся Сталина, генерал и заместитель начальника Главного политического управления Советской армии Д.А. Волкогонов[53]. Он получил возможность ввести в оборот множество новых источников, но этим значение его книги ограничивается, конечно, если не считать того обстоятельства, что само по себе ее появление служило индикатором радикально сменившихся в СССР идеологических установок.
Затем последовало открытие архивных фондов, кардинально изменившее ситуацию с изучением советской истории. За последние четверть века исследования сталинской эпохи стали постоянно востребованной, интенсивно разрабатываемой областью исторической науки. Из печати вышло множество книг о Сталине, его политике, крупнейших, переломных моментах – коллективизации, построении индустрии, политических репрессиях. Конечно же, в фокусе внимания по-прежнему остается именно Сталин как глава государства, его продвижение к власти, механизмы принятия решений. Что касается молодости советского диктатора, то вновь изданных материалов не так уж много. Как правило, это журнальные публикации отдельных документов или небольших комплексов[54], особо следует отметить сборник «Большевистское руководство. Переписка. 1912–1927» (М., 1996), вышел ряд статей и книг. Однако изучение дореволюционной биографии Сталина пока сильно отстает от исследований Сталина во власти. Работ, специально посвященных начальной части его жизни, все еще немного, все так же ощущается неполнота источников, по-прежнему нет цельной картины, на повестке дня остаются те же самые вопросы, что родились еще в среде эмиграции первой волны.
Петербургский историк А.В. Островский в своей книге «Кто стоял за спиной Сталина?» впервые ввел в научный оборот по-настоящему большое количество документов, в том числе из архивов Грузии. В его скрупулезном труде основное внимание уделено фактографии жизни молодого Сталина. Попутно А.В. Островский выявляет разнообразные неясности и противоречия в источниках. Усилиями автора дореволюционный период сталинской биографии наконец-то достаточно детально прописан, стал цельным, без лакун и «белых пятен».
Сильными сторонами работы, безусловно, являются готовность подвергать сомнению и проверке сведения из документов (в первую очередь недоверие у автора вызывают документы, исходящие от полицейского ведомства), пристальное внимание к источникам финансирования деятельности большевиков. Сложно спорить с тем, что книга А.В. Островского является этапом в разработке темы, но, к сожалению, она не лишена недостатков. Многие выводы автора далеко не бесспорны, многие вопросы, особенно связанные с внутрипартийным контекстом, он обходит стороной, а критический настрой по отношению к источникам то перерастает в настоящую подозрительность, то вдруг исчезает вовсе (причем иногда именно там, где скептицизм был бы полезен). А.В. Островский справедливо под