[144], с котором я был знаком по совместной работе в Баку. Происходило это в одной из лабораторий Технологического института. Чтобы оправдать свои частые появления в институте, князь Дадиани рассказывал всем, что он интересуется горным делом, но в подробности не вдавался. Люди «догадывались», что князь собирается добывать что-то на своих землях, скорее всего золото, но пока держит все в тайне.
После того как мастерские были организованы и начали работать, Сталин сказал мне:
– Камо, на моих глазах ты из мальчишки превратился в революционера. Потом революционер стал командиром боевиков. Теперь же ты стал организатором. Это высшее звание для революционера. Главное наше дело – организовывать народ на борьбу с самодержавием и снабжать его всем необходимым для этого. Я радуюсь, когда рядом со мной вырастает новый организатор. Значит, партия крепнет, значит, ширится наше дело. Думаю, что вскоре ты сможешь возглавить одну из наших организаций.
Мне было очень приятно слышать такие слова, но я не считал себя готовым к руководству организацией. Руководитель организации должен быть не только практиком, но и теоретиком. Надо проводить дискуссии, обучать агитаторов, направлять и контролировать их работу, писать статьи и прокламации. Я не считал себя в то время готовым ко всему этому. Так я и сказал Сталину.
– Для большевиков нет ничего невозможного! – резко ответил мне Сталин. – Будет нужно, так начнешь не то что прокламации, книги начнешь писать! «Я не готов» – это не партийный ответ, Камо. Партийный ответ: «Я готов на все ради победы революции!» Удивительно, только что передо мной сидел большевик Камо, и вдруг вместо него я вижу мальчишку Тер-Петросова!
Сталин редко отчитывал меня, но все эти случаи я запомнил на всю жизнь. Очень уж сильно мне было стыдно в такие моменты. Я относился и отношусь к Сталину не только как к одному из руководителей нашей партии, но и как к своему наставнику, человеку, который поверил в меня, юного и глупого, который оказал мне доверие и привел меня в революцию. Много раз я думал о том, кем бы я мог стать, не сведи меня судьба со Сталиным. Мог стать меньшевиком, ведь в одно время я был ярым националистом. Мог бы стать обычным налетчиком, ведь я по складу характера человек рисковый, риск приятно щекочет мне нервы. А мог бы жениться на девушке из приличной семьи, которую сосватала бы мне моя тетка, завести какую-нибудь лавку, обуржуазиться. Страшно представить, что только могло со мной случиться! В отличие от таких товарищей, как Степан Шаумян или Михо Бочоридзе, у меня в юности в голове гулял ветер. Я был глупым, несерьезным, не знающим жизни юнцом. Мне очень повезло, что мой старинный знакомый Иосиф Джугашвили поверил в меня. Он сумел разглядеть то, что крылось глубоко в моей душе. Он поверил в меня, и как я могу его подвести? Не могу!
В том же году случилось так, что я, пусть и не по своей воле, подвел товарищей. Я очень сильно переживал по этому поводу и непременно хочу рассказать про этот случай.
В середине 1906 года я уехал за границу, чтобы помогать товарищу Литвинову[145] в закупках оружия и перевозке его в Россию, а именно – на Кавказ, поскольку оружие предназначалось для наших кавказских товарищей. Партия была большой, счет шел на тысячи, и кроме винтовок с маузерами там было несколько пулеметов и тонна динамита. Груз со всей Европы (покупали мелкими партиями, чтобы не вызывать подозрений) собирали в Варне, откуда мне было поручено переправить его в Батум.
Было две сложности – деньги и команда. Не сразу удалось найти и то и другое. В ЦК в то время заправляли меньшевики[146], которые всячески ставили нам палки в колеса[147]. В результате мы упустили время и вышли в море не летом, как намеревались изначально, а поздней осенью, в сезон штормов. Кроме этого, наше длительное пребывание в Варне привлекло внимание полиции, и сразу после выхода в море нас попытались перехватить военные корабли. Формально груз предназначался турецким армянам для их борьбы против турок, но местной полиции все же удалось разнюхать, что оружие идет не в Турцию, а в Россию.
Чтобы обмануть преследователей, наш капитан решил идти в Батум кружным путем. Сложно было набрать команду, на которую мы могли бы положиться. Основу ее составили матросы с броненосца «Потемкин»[148]. Капитаном тоже был матрос-потемкинец Афанасий Каютенко. Только машинист был болгарским армянином, тоже социалистом, все остальные были русскими. У товарищей было много революционной сознательности, но знаний им не хватало. Я думал о том, чтобы перед отплытием захватить в Варне нескольких морских офицеров и заставить их вести корабль в Батум, но наш капитан отговорил меня от этого намерения. Он заверил, что все будет в порядке.
– Не в Америку же нам плыть, а по Черному морю, – повторял он. – Я по нему столько раз ходил, что с закрытыми глазами приведу нашу «ласточку» в Батум.
Капитан и остальные члены команды держались настолько уверенно, что я, человек, далекий от морских дел, поверил им. За это я упрекаю себя до сих пор, несмотря на то что набором команды занимался не я и не я был виноват в столь позднем отплытии. Но доставка была поручена мне, значит, я должен был верно оценить обстановку и все предусмотреть. Случилось так, что наш корабль на третий день своего плавания во время шторма сел на мель недалеко от румынского берега, и сел так крепко, что пришлось бросить его там вместе со всем грузом. Я плакал, когда плыл в лодке до берега. Столько денег, столько усилий пропали зря! Невероятно жаль было груза. Доплыв до берега, я хотел нанять в Констанце какое-нибудь небольшое судно, чтобы спасти хотя бы самое ценное (деньги на это у меня были), но меня арестовала румынская полиция. У Румынии были напряженные отношения с царской Россией, поэтому меня не торопились выдавать и вообще не предпринимали со мной ничего, а просто держали в камере, причем в одиночной. В результате сложной политической игры наш груз был объявлен принадлежащим македонской революционной организации, боровшейся за обретение независимости Македонии от Османской империи. Румынские власти поспешили счесть меня македонцем, против чего я совершенно не возражал, и выпустили на волю.
Никто из товарищей не упрекнул меня ни единым словом за эту неудачу. Все ругали меньшевиков, которые вовремя не снабдили Литвинова деньгами. Если бы мы плыли в июле или августе по спокойному Черному морю, то шансов доплыть до Батума у нас было бы гораздо больше. Но я сам упрекал себя и считал, что как ответственный за доставку груза, я отчасти виновен в случившемся перед партией и непосредственно перед кавказской организацией, для которой предназначалось оружие.
– Я тебя понимаю, Камо, – сказал мне Сталин, когда я вернулся в Тифлис. – Очень хорошо понимаю, потому что знаю, что такое ответственность за порученное дело. Плохо получилось, но сейчас нужно думать не об этом, а о том, как мы можем компенсировать эту потерю.
Как мы компенсировали потерю корабля с оружием
Еще до 1905 года, благодаря нашим частым экспроприациям, у банков и почтовых контор выработалась привычка не перевозить разом крупные суммы денег. Обычно крупные суммы делились на несколько помельче, так что взять при перевозке тысяч восемьдесят или больше считалось удачей.
В начале июня 1907 года товарищ Красин сообщил, что из Петербурга в Тифлис готовится отправка двухсот пятидесяти тысяч. Огромная сумма! Столько мы еще никогда не брали. Мы стали думать, как и где мы можем взять эти деньги.
Незадолго до того в Лондоне состоялся пятый по счету съезд РСДРП, на котором предателям-меньшевикам удалось принять постановление о запрете экспроприаций[149]. Это постановление было для нас как удар кинжалом в спину. После подавления восстания 1905 года наши силы были ослаблены, а царизм развязал против нас настоящий террор. В таких условиях нам было очень сложно работать, и этим тут же воспользовались буржуи, прежде регулярно дававшие нам деньги. Они начали отказываться делать это, и наши «доходы» сильно упали, в то время как расходы возросли. По мнению меньшевиков, то есть по их заявлениям, абсурдность которых они прекрасно понимали и сами, наше финансирование должно было осуществляться за счет добровольных пожертвований. «Мы не уголовники, а политики!» – твердили меньшевики. «Уголовник – это тот, кто берет для себя, а тот, кто старается для народного блага – герой», – обычно отвечали на это мы. О каких серьезных «добровольных пожертвованиях» могла идти речь в партии, поддерживаемой беднейшей частью населения? Собирать последние копейки с рабочих? Они бы дали, они доказали, что не только деньги, но и жизни свои готовы отдать для победы нашего дела, но нам не позволила бы совесть забирать у них последнее. Да и много ли мы могли бы собрать с рабочих?
«Историческая справедливость проявляется в том, что капитализм сам финансирует свое уничтожение», – говорил Сталин.
Меньшевики также предлагали распустить боевые отряды партии и сдать властям все имевшееся у нас оружие. Но мы их не слушали, у нас был свой большевистский центр[150], который возглавлял Ленин. Сейчас товарищи, далекие от политики, часто спрашивают: почему размежевание с меньшевиками не было проведено раньше? Обстановка не позволяла сделать этого раньше. Но на деле наши дороги разошлись навсегда уже в 1905 году.
Разумеется, никто из большевиков и не думал отказываться от вооруженной борьбы и экспроприаций, сдавать оружие и распускать боевые отряды. Сделать это означало бы предать революцию. Деньги, которые мы добывали, поступали напрямик в большевистский центр, минуя меньшевистский ЦК.