Решение меньшевиков сильно обрадовало царскую власть. Могу предположить, что решение о перевозке в Тифлисе двухсот пятидесяти тысяч разом, а не частями, принималось с учетом постановления о запрете «эксов». На Кавказе «эксы» проходили чаще, гораздо чаще, чем в других областях, и здесь при перевозке денег соблюдались особые предосторожности. Наши враги не понимали или понимали, но не до конца, что настоящие революционеры не пойдут на поводу у предателей. Но мы скоро дали им это понять[151].
Сталин и я под видом богатых бездельников дважды прошли от почты до банка, выбирая подходящее место. Во второй раз Сталин остановился на Эриванской площади и сказал мне:
– Здесь удобнее всего.
– Здесь? – удивился я. – Почему?
Мне казалось, что лучше напасть сразу же по выезде с почты. Конвой еще не успеет сосредоточиться, да и не будет никто ждать нападения прямо у почты, обычно же нападают на улице, там где потише. Но нападать на Эриванской, у штаба Кавказского военного округа, где всегда полным-полно военных и рядом полицейский участок, казалось безумием.
– Здесь! – повторил Сталин. – Банк близко, рукой подать. Они расслабятся, будут считать, что уже доехали до него. На площади много полиции и офицеров, здесь никто не будет ждать нападения. Внезапность нам на руку.
Прямо здесь, на площади, Сталин показал мне, как нужно будет расставить товарищей. За время прогулки, пока я только прикидывал, как быть, он уже составил четкий и весьма необычный план. По этому плану после того, как на площади будут брошены бомбы, мне, одетому в казачью офицерскую форму, предстояло «спасти» деньги. Я должен был везти мешки с деньгами открыто в фаэтоне и кричать всем полицейским и военным, которые будут попадаться мне навстречу: «Деньги спасены, господа! Скорее на площадь! Там настоящее сражение!» Никто не подумает, что офицер, открыто везущий мешки с деньгами, может быть экспроприатором.
Казаком я должен был нарядиться не для того, чтобы вызывать меньше подозрений как верный слуга престола, а потому что среди казаков было много брюнетов с восточными чертами лица.
Мне план очень понравился. Замечательный, гениальный план! Я сразу поверил в то, что мы возьмем эти деньги. В сталинском плане, на мой взгляд, был только один недостаток. Сталин не сказал, кто из товарищей будет моим напарником. Мне предстояла ключевая роль в «эксе», поэтому непременно должен был быть кто-то, кто сможет заменить меня в том случае, если меня во время взрывов на площади убьют или ранят.
– Надо будет Купрашвили[152] тоже в офицерскую форму одеть и на пролетку посадить, – сказал я. – На всякий случай, чтобы заменил меня, если потребуется. Пускай вот тут на углу встанет и с девушкой галантничать начнет.
– Почему невнимательно слушаешь? – нахмурился Сталин. – Мы же о важном деле говорим. Купрашвили пусть стоит там, где нужно, и делает свое дело. А «на всякий случай» здесь буду я.
– Ты?! – Я не поверил своим ушам. – Нет! Что ты, Иосиф! Тебе нельзя так рисковать!
– Вам можно, а мне нельзя?! – усмехнулся Сталин. – Или ты думаешь, что я не справлюсь? Справлюсь, не беспокойся. Ты подъесаулом будешь, а я – жандармским ротмистром.
Я понял, что спорить бесполезно. 13 июня[153] мы провели этот «экс» так, как было спланировано[154].
Накануне случилось неприятное происшествие. Один из членов нашей группы, Дато Чиабришвили, живший по чужому паспорту, попал в полицию. Дато шел по улице и увидел, как двое городовых с руганью волокли в участок старуху, которая едва стояла на ногах. Уж непонятно, в чем она могла провиниться. Прохожие, отворачиваясь, проходили мимо. Дато громко сделал жандармам замечание, сказал, что нельзя так грубо обращаться со старым человеком, тем более с женщиной. Если уж она в чем-то и виновата, так отвезите ее в участок на извозчике, видно же, что она еле ходит. Городовые бросили старуху и схватили Дато. В Тифлисе и во всей губернии в то время действовало военное положение, введенное еще в 1905 году. Его долго не отменяли, лет пять, потому что все время что-то случалось – то забастовка, то крестьянские волнения. Бедным крестьянам доставалось больше, чем рабочим. С рабочих драли три шкуры, а с крестьян все семь.
Городовые привели Дато в участок и стали обвинять в подстрекательстве к бунту. Дато ни к какому бунту не подстрекал, просто сказал: «Что вы делаете? Разве так можно?» – но городовых было двое против него одного, и они вместе с приставом явно хотели заработать на нем легкие деньги. Дато попросил разрешения отправить записку своему двоюродному брату. Ему разрешили. Под видом брата в полицию с фальшивым паспортом Дато явился я. Освобождение Дато обошлось мне в сто пятьдесят рублей. По двадцать пять рублей пришлось дать городовым и сотню взял пристав. По меркам 1904 года за такое «преступление» это была неслыханная взятка. Но военное положение увеличило аппетиты полиции.
– Нельзя так, Дато! – ругал его я, когда мы ехали домой. – Зачем лезешь на рожон?! Ты на нелегальном положении, вдобавок завтра у нас важнейшее дело и заменить тебя я никем бы не смог! Понятно, что старуху жалко, но надо было мимо пройти! Мы же для всех стараемся, и для нее тоже. Победим, разгоним царскую полицию ко всем чертям и организуем свою, рабочую, которая всем старухам «майрик-джан»[155] говорить станет! Это хорошо, что пристав оказался жадным дураком и больше смотрел на деньги, которые я ему дал, чем на твой паспорт!
– Я хотел мимо пройти, да не смог! – оправдывался Дато. – Видел бы ты эту старуху!
Проходить мимо творимого властями произвола было, пожалуй, самым трудным во всей конспиративной деятельности. У меня самого много раз чесались руки, когда я видел, как эти сволочи издеваются над людьми, особенно над пожилыми. Однажды в безлюдном переулке, около одной из наших конспиративных квартир, я вырвал нагайку у казака, хлеставшего ею пожилого крестьянина. Казак потянул из ножен шашку, но я не стал дожидаться, пока он ее достанет, и хлестнул лошадь нагайкой по морде. Лошадь встала на дыбы, казак вылетел из седла, а я подхватил старика, и мы быстро ушли через дворы.
Сталин после того, как восстание было подавлено, сказал мне:
– Смотри, Камо, как свирепствует полиция. Совсем распоясались эти негодяи! А я помню, как некоторые наши товарищи говорили: «Не надо лишней крови, если полицейские бросают оружие, то не надо их убивать». Они тогда побросали оружие со страху, а теперь снова его взяли. Нет, в следующий раз мы будем беспощадными к нашим врагам! У русских есть хорошая пословица: «Горбатого только могила исправит». Вот и полицейского тоже только могила может исправить.
Утром в день «экса» Сталин приехал к нам в жандармском мундире. Я в очередной раз оценил, как он умеет перевоплощаться. У него не только осанка с походкой изменились, но и взгляд стал жандармским. Если бы я не был с ним знаком, то принял бы его за настоящего жандарма, а у меня на эту публику взгляд наметанный. Сталин оглядел нас и еще раз напомнил каждому, что он должен делать. Мне сказал:
– Камо, держись посвободнее. Ты офицер, капитан, а не сопливый юнкер, чтобы в струнку тянуться. Тем более, ты не на службе, сидишь в фаэтоне, девушку ждешь.
Наших девушек, Александру Дарахвелидзе и Анету Сулаквелидзе, которые должны были изображать случайно встретившихся на площади подруг, Сталин попросил изобразить, как они станут разговаривать. Послушал немного и сказал:
– По-русски, только по-русски говорите, не переходите на грузинский, чтобы все понимали, о чем вы говорите. Хихикайте почаще и немножко французских слов в речь вставляйте – «мерси», например, или «тре бьен». Если кто-то из офицеров с вами заигрывать начнет, не возмущайтесь, а отвечайте.
Девушки должны были стоять возле штаба. Там останавливаться не разрешалось, сразу прогоняли, но мы решили, что двух молодых красоток из галантности прогонять не станут, и не ошиблись. Двое наших товарищей – Котэ Цинцадзе и Пация Галдава, караулили возле почты, чтобы дать нам знак. Еще двое, наш резервный отряд, Нодар Ломинадзе и Бесо Голенидзе засели в кондитерской Саакянца на Сололакской. У них была двойная задача. Если мы брали деньги, они отвлекали полицию, чтобы дать нам возможность скрыться. Если бы у нас ничего не получилось, Нодар с Бесо должны были бы предпринять еще одну попытку. Я снабдил их мощными бомбами.
– Только не бросайтесь в драку сразу, как только услышите взрывы! – несколько раз повторили им Сталин и я. – Вы не должны привлекать к себе внимания до тех пор, пока не придет ваш час. Вы – резерв!
Парни были горячие, отважные, я немного беспокоился, но они все сделали правильно. Когда я с деньгами уехал в сторону Головинского проспекта, они выскочили из кондитерской и стали громко кричать, показывая в сторону Ртищевской:
– Туда, туда они поехали! Двое мужчин в черных чохах на фаэтоне!
Для этого «экса» пришлось изготовить четырнадцать бомб, бросили мы восемь. Владелец кондитерской Карапет Саакянц был одним из немногих, кто искренне сочувствовал нашему делу. Правда, он не знал, зачем именно парни сидят в его кондитерской.
Я приехал на площадь в начале десятого. Моим фаэтоном правил Гиго Матиашвили, удивительно хладнокровный человек. У него можно было стрелять над ухом из револьвера – он даже не вздрогнет. Все члены моей группы были хладнокровными и храбрыми, но Гиго выделялся на общем фоне. Он очень хотел бросать бомбу, но я усадил его на фаэтон.
Сталин уже прогуливался по площади, время от времени поглядывая на часы. Часы у него были со встроенным в крышку зеркалом. Очень удобно для того, чтобы смотреть назад, не оборачиваясь. Фаэтоном, на котором он приехал, правил Илико Чичиашвили, самый лучший стрелок из всей нашей группы. Я настоял на том, чтобы именно Илико сопровождал Сталина, и просил Илико не столько смотреть за «эксом», сколько охранять Сталина.