Иногда Ленин просил меня:
– Камо, расскажите, пожалуйста, что-нибудь веселое.
Я рассказывал. Веселого в моей жизни много было. Особенно понравился Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне рассказ о том, как в 1906 году я два дня скрывался в гинекологической лечебнице доктора Шах-Паронянца на Ртищевской. Невозможно было предположить, что полицейские средь бела дня вломятся в такое место и устроят там обыск. Но доктор успел дать мне женскую татарскую одежду и выпустил меня на улицу на глазах у полиции. Заглядывать под чачван[164] полицейские не рискнули, потому что это могло вызвать волнения среди татар – по какому праву вы бесчестите наших женщин? Проходя мимо полицейских, я не отказал себе в удовольствии осыпать их проклятиями на турецком[165] языке. Голос я умею менять очень хорошо, когда-то специально учился этому. Говорить так звонко, как юная девушка, я, разумеется, не могу, но, как старуха, могу.
В Куоккале меня готовили к предстоящей работе за границей. Мне предстояло побывать в Париже, Вене, Берлине и некоторых других городах. Скажу честно, что после неудачи с доставкой оружия из Варны я не надеялся на то, что мне когда-нибудь доверят еще что-то подобное. Я тяжело переживал эту неудачу, считая себя виноватым, и даже удачный «экс» не уменьшил моих переживаний. То и дело думал: «Эх, вот бы нам те винтовки…» Только сейчас, после того как революция победила, я перестал переживать.
Но мне доверили, и я начал готовиться. Очень много ценных советов дали мне Ленин и Красин. Я словно окончил в Куоккале конспиративный большевистский университет.
– Вы эти деньги добыли, вам их и тратить! – шутил Ленин.
На большую часть денег, взятых во время «экса», мне с товарищами предстояло закупить оружие и доставить его в Россию морем через Одессу. Доставка в Батум и Поти исключалась из-за временно усилившегося влияния меньшевиков в Грузии. Эти предатели непременно выдали бы оружие и тех, кто его доставлял, властям. Я дал себе слово, что в этот раз непременно выполню поручение. Учту все мелочи, наизнанку вывернусь, но оправдаю доверие товарищей, и в первую очередь доверие Ленина. Документы мне сделали замечательные. По ним я был австрийским подданным, страховым агентом. Паспорт был не поддельным, а настоящим, выданным австрийским[166] консулом в Тифлисе.
Вместе с паспортом мне привезли письма от Сталина и от моей сестры Джаваир. «Тебе поручено важное дело, Камо, и я уверен, что ты с ним справишься, – писал мне Сталин. – Делай свое дело, а мы здесь будем делать свое. Самодержавие уже дало глубокую трещину. Скоро ему придет конец».
«Вот какой человек! – подумал я с восхищением и признательностью. – Живет сейчас в Баку, ведет труднейшую работу, а все же нашел время, чтобы написать мне ободряющее письмо. Понимает, что после той неудачи я буду особенно рад такому письму». Казалось бы, какое дело Сталину до моего поручения? У него в Баку своих забот полным-полно. Но он и обо мне помнит. Он все помнит и никогда ничего не забывает. Ни хорошего, ни плохого. Когда я был за границей или сидел в тюрьме, Сталин заботился о моих сестрах. Он вообще никогда не забывал о помощи семьям революционеров. У большевиков вообще было принято поддерживать семьи товарищей, но Сталин относился к этому с особенным вниманием. Когда заходила речь о том, как распорядиться деньгами, он сначала откладывал то, что шло на помощь семьям товарищей. Однажды при мне Михо Бочоридзе сказал, что мы слишком много тратим на это дело, и упомянул в числе прочих, кому мы помогали, семью Джорджиашвили. Михо сказал так не от жадности или по каким-то иным плохим причинам, а потому что в тот момент партийная касса была почти пустой.
– Как ты можешь так говорить?! – возмутился Сталин. – Арсен[167] отдал жизнь ради нашего дела! Какими деньгами мы можем воздать его родителям за это? Сколько ни дадим, все равно будет мало, ведь Арсена уже не вернуть! Наши товарищи, которые ежедневно идут на смертельный риск, должны делать это со спокойной душой, Михо! Они должны быть уверены, что в случае их гибели их близким не придется просить милостыню. Это дело нашей чести.
Мой побег из Михайловской больницы
В сентябре 1907 года наши с Иосифом революционные пути на время разошлись.
В октябре 1907 года меня арестовали в Берлине. Выдал меня провокатор Яков Житомирский, которого мы разоблачили очень поздно, уже после Февральской революции. Очень жалею о том, что не мне поручили товарищи казнить Житомирского. У меня в то время было много работы на Кавказе.
Чтобы добиться перевода в больницу, откуда всегда убежать легче, чем из тюрьмы, я симулировал сумасшествие. В Германии мне бежать не удалось. Меня выдали русским властям, привезли в Тифлис и поместили в Метехи. Держали меня в кандалах и очень хорошо охраняли, потому что опасались побега. В Метехах к тому времени многое изменилось, и оттуда уже нельзя было бежать через подкоп, как, например, бежал Михо Бочоридзе в 1906 году.
Больше года мне пришлось просидеть в тюрьме, прежде чем меня в декабре 1910 года перевели в Михайловскую больницу. Вести с воли мне передавали через самых надежных товарищей и только устно. Я был сумасшедшим, ничего не понимал, себя не помнил, и все в это верили. Найдись у меня хоть раз записка с воли, и моей симуляции сразу же пришел бы конец. Ко мне подходили и шепотом передавали сообщение, вот какая была связь. В больнице сестрам моим, Джаваир и Арусяк, разрешили свидания со мной. Врачи надеялись, что встречи с родными помогут мне «прийти в себя». На свиданиях сестры без умолку причитали, а я смотрел в сторону, якобы не узнавая их, и бормотал что-то себе под нос или пел. Улучив момент, когда надзиратель отвлекался, мы обменивались сообщениями. Так я узнал, что Сталин находится в ссылке[168].
Я постоянно думал о побеге, но первое время меня держали запертым в камере, не выпуская на прогулки и не давая возможности осмотреться и что-то придумать.
В феврале 1911 года, вскоре после того, как меня перестали запирать, вместе с Джаваир под видом ее мужа на свидание ко мне пришел Степан Шаумян. Он вел себя очень несдержанно – тряс меня за плечи, кричал: «Вай-вай, ты меня не узнаешь?!» – и между делом сказал, что в Петербурге он встречался со Сталиным, который нелегально приезжал туда, и что организация будет готовить мой побег. Мне для этого надо было присмотреться к людям, которые работали в больнице, и найти среди них того, кого можно было бы подкупить. Если в тюрьме есть помощник, то кандалы не становятся препятствием для побега. Кандалы распиливаются, и распил чем-нибудь скрепляется, чтобы в нужный момент просто сбросить их. Шаумян пока тряс меня за плечи, внимательно рассмотрел мои кандалы, чтобы товарищи могли изготовить для меня нужные заклепки.
Уже позже, после побега, я узнал о том, что при встрече с Шаумяном Сталин сразу же спросил обо мне и попросил ускорить мой побег. Товарищи и без этого постоянно думали об этом и не оставили бы меня умирать в тюрьме. Но мне стало очень тепло на душе от того, что мой друг и товарищ Иосиф Джугашвили в такой обстановке (нелегальный приезд в столицу) помнит обо мне и просит мне помочь.
В тюрьме я вел себя буйно для того, чтобы поскорее попасть в больницу. Буйные арестанты доставляют тюремщикам много хлопот, и те рады от них избавиться. Тюремное начальство «помогало» мне – писало письма прокурору с просьбой перевести меня в больницу, так как я постоянно нарушаю порядок и обычные меры на меня не действуют. «Обычные меры» – это побои и карцер. Когда меня били, я смеялся и пел, а в карцере вел себя так же плохо. Но в больнице мое поведение изменилось. Я стал вести себя спокойно, чтобы надзор за мной ослаб. Прежде всего мне было нужно, чтобы надзиратели перестали постоянно проверять мои кандалы. Я уже понял, что их с меня не снимут. На все просьбы врачей снять их прокурор отвечал отказом.
Постепенно надзиратели и служители привыкли ко мне, к тому, что я смирный и не доставляю хлопот. Врачи радовались этому, думая, что мне помогают порошки, которые они мне назначали. Когда я увидел, что надзиратели стали позволять себе отлучаться из отделения во время дежурства, то понял, что достиг своей цели.
Служба в психиатрических больницах тяжелая, особенно если приходится иметь дело с буйными, поэтому там работали случайные люди. Других не находилось. Надзиратели отлучались, не запирая дверей отделения, что было нарушением правил, но на это никто внимания не обращал. Однако этим путем бежать было невозможно, поскольку пришлось бы миновать караул у наружных дверей. Бежать через окно своей камеры я тоже не мог, поскольку незаметно сделать это можно было только ночью, а на ночь под моим окном выставляли караул из двух полицейских. Обдумав все как следует, я решил, что бежать нужно днем, причем через окно умывальной. Оно было расположено так, что, улучив момент, оттуда можно было спуститься вниз незамеченным. Для побега мне нужны были пилки, трехсаженная веревка и деньги. Зачем надеяться на удачу, если можно подкупить? Это наместнику и прокурору было нужно, чтобы я сидел в тюрьме. Служителям и надзирателям не было особого дела до арестанта Тер-Петросова. Я подкупил одного, который стал моим связным[169], и платил другим, чтобы они не обращали внимания на то, как я пилю кандалы или подпиливаю решетку на окне в умывальной. Кроме денег, помогла мне и моя репутация отчаянного и безжалостного человека, которую создали мне полицейские вместе с журналистами. Никто не забыл, как в 1905 году восставшие рабочие расправлялись со своими врагами.
В назначенный день я бежал через окно. Перешел вброд Куру, встретился с товарищем, который меня там ждал, и несколько дней скрывался на Вельяминовской в подвале управления тифлисского полицмейстера. Товарищи, подготовившие мне такое убежище, очень здраво рассудили, что там-то меня искать никто не станет. Так оно и вышло, полиция перевернула весь город, но к полицмейстеру в подвал, разумеется, не заглядывала.