аться, поэтому в наши ряды проникло много разной сволочи. Отец мой, например, так проверял своих приказчиков: делал вид, что ошибался при счете денег в их пользу или «забывал» в кассе немного денег и ждал, скажут они об этом или нет. Нечестный человек нечестен всегда, так же как и трус всегда труслив.
Только после того как Сталин расспросил меня обо всем, он начал рассказывать о кавказских делах.
Новости с Кавказа были нерадостными. Более шести лет прошло со времени восстания. Многие товарищи сидели по тюрьмам. Многие отчаялись, меньшевикам удалось перетянуть на свою сторону тех, кто был слаб духом. Если говорить начистоту, то 1912 год был во многом хуже 1906-го. В 1906 году мы надеялись через год или через два выступить снова. Но прошло столько лет, а мы еще не были готовы к восстанию. Мы не были готовы, поскольку с учетом наших былых ошибок на этот раз готовились так, чтобы непременно победить. Но это понимали далеко не все. Надо было вдохнуть веру в отчаявшихся, не дать меньшевикам переманить нестойких на свою сторону и продолжать подготовку к революции в неимоверно трудных условиях. В 1912 году самодержавие казалось крепким. Возня с Государственными Думами обманула часть тех, кто выступал против него. Многих схватили и отправили в тюрьмы и ссылки. Кого-то охмурили меньшевики. Нестойким казалось, что дело революции проиграно. Ленский расстрел[176] показал, как решительно настроено самодержавие. Наши враги старались подавить любой бунт в зародыше. Они не церемонились, отвечали пулями на любое проявление недовольства. Словно черная туча накрыла Российскую империю, трудно было сохранять веру в нашу победу в столь тяжелые времена.
– Скоро будет война, – сказал мне Сталин. – Если не в следующем году, то в 1914 году непременно. Капиталисты хотят поделить мир, всяк на свой лад, а в результате мир станет нашим, марксистским. Я так и говорю товарищам: потерпите, осталось совсем немного! Готовьтесь, чтобы в нужный момент быть во всеоружии! До нашей победы рукой подать. Сейчас от нас требуется только одно – подготовиться должным образом. И в этом свете то, что делаешь ты, Камо, очень важно для нашего дела. Ты обеспечиваешь партию самым необходимым для победы – деньгами и оружием. Ты многое сделал, но надо действовать еще лучше! От всех нас сейчас требуется наивысшее напряжение сил. Уж очень многое поставлено на кон! Особое внимание надо уделять работе с народом, иначе меньшевики попытаются украсть у нас победу.
Так оно и вышло. После Октябрьской революции меньшевики на Кавказе ненадолго воспользовались ее плодами, обратив стремление народов к свободе на собственную пользу. Хороший ответ закавказским контрреволюционерам, притворявшимся социалистами для того, чтобы обмануть народ, дал Сталин весной 1918 года в «Правде»[177]. Отрывки из этой его статьи на Кавказе печатали в виде прокламаций на разных языках. На армянский ее перевел Шаумян.
Не замечая времени, мы в тот раз проговорили до утра, но зато обсудили все вопросы, даже о личном немного поговорили. Сталин спросил меня будто бы в шутку, не завел ли я в Европе зазнобу. Я ответил, что как решил когда-то подождать с личным до победы революции, так и держусь своего решения, несмотря на то что пару раз моей твердости пришлось выдержать нешуточные испытания. Как и любого человека, меня влекут такие простые радости, как домашний уют, тепло домашнего очага. Некоторым, наверное, будет смешно читать о том, что для революционера Камо ценно тепло домашнего очага, но это так. Мысли о том, что после победы революции я заживу обычной человеческой жизнью, придавали мне сил в неволе. Рассказав Сталину об этом, я добавил:
– Я же не такой стальной, как ты.
– Я тоже человек, – улыбнулся Сталин. – У меня только характер стальной, а сердце живое.
Был один вопрос, который мне очень хотелось обсудить именно со Сталиным. Приехав в Париж, к Ленину, я узнал, что между Владимиром Ильичом, с одной стороны, и Богдановым и Красиным, с другой, начались разногласия, которые могли привести к расколу в партии. К Богданову я относился прохладно, но Ленина и Красина уважал одинаково. Мне было очень больно узнать о том, что они рассорились[178]. Надежда Константиновна уверяла меня, что ничего страшного не произошло, но я сильно переживал. Ленина я считал и продолжаю считать великим теоретиком коммунизма, равным Марксу и Энгельсу, а Красина – гениальным инженером и превосходным организатором. Меня радует, что сейчас былые разногласия забыты, но тогда я просто места себе не находил.
– Скажи мне, Иосиф, что ты думаешь по поводу ссоры Ленина с Красиным? – спросил я. – Мне кажется, что она может сильно сказаться на нашей работе.
– Ничего страшного не произошло, – успокоил меня Сталин. – Ленин без Красина остается Лениным, а Красин без Ленина – всего лишь инженер. У нашей партии много хороших инженеров. Красину легко найдется замена. Да, плохо, что в большевистском центре существуют разногласия, поскольку сейчас нам, как никогда, нужно единство. Но лучше разобраться с этим сейчас, чем в ходе вооруженного восстания. Запомни, Камо, что незаменимых людей нет, разве что только Ленин представляет исключение из этого правила.
«Ты тоже исключение», – подумал я, но вслух этого не сказал, потому что хорошо знал характер Иосифа. Но сейчас я могу написать, что, по моему мнению и мнению многих кавказских товарищей, другого такого руководителя, как Сталин, у нас на Кавказе не было. Сталин – один из гениев революции. Есть обычные революционеры, как, например, я, есть выдающиеся, такие как Шаумян или Джапаридзе, и есть гениальные революционеры, такие как Сталин, человек, который поднял Кавказ на революционную борьбу и впоследствии стал ближайшим соратником, правой рукой Ленина.
Перед моим отъездом в Афины Сталин пошутил:
– Вот сейчас истратишь все деньги, и поедем в Тифлис делать новый «экс».
Я тоже так думал. Где еще взять крупные суммы, кроме как на «эксах»?
– Учти, что на Кавказе обстановка как была, так и остается сложной, – предупредил Сталин. – А в Тифлисе после нашего «экса» до сих пор возят деньги под очень сильной охраной и с соблюдением всех мыслимых предосторожностей. Время перевозки до последнего момента держится в секрете, маршруты меняются, в тех, кто кажется подозрительными, стреляют, не спрашивая. Будь осторожен, Камо.
– У меня, пока я сидел в тюрьме, появилась одна идея, – сказал я. – Я ее всесторонне обдумал и пришел к выводу, что она правильная. На «экс» надо идти вдвоем или втроем, не больше, и действовать очень решительно, так, чтобы охрана от страха в штаны наложила. Забросать бомбами, обстрелять и спокойно взять деньги. Чем меньше народа, тем меньше риска, тем легче скрыться. Зачем всем отрядом делать один «экс»? Лучше по двое-трое сделать несколько «эксов». Я имею кое-какой опыт и думаю, что могу планировать «эксы» так, чтобы осуществлять их малым количеством людей.
В тюрьме я только и делал, что думал. Стал настоящим теоретиком экспроприаций, свою систему выработал. Только до формул дело не дошло.
– Смотри, Камо! – нахмурился Сталин. – Ты, конечно, профессиональный экспроприатор, но у всех профессионалов есть один недостаток. Они думают, что они все знают и ничего не боятся. А надо бояться! Надо бояться того, что не сможешь сделать дело. Тогда хорошенько все обдумаешь, прежде чем делать. Лихость нужна, когда лекури танцуешь[179], в деле ум нужен. Теоретически мы на Эриванской площади могли бы обойтись втроем. Один кидает бомбу в фаэтон, другой, кто следил за отъездом от почты, кидает другую бомбу и обстреливает караул. Ты хватаешь деньги и увозишь. Теоретически так. Но на практике вряд ли получилось бы сделать дело втроем. К тому же учти, что, пока ты сидел в тюрьме, многое изменилось. Раньше охрана охотно вступала в бой с нападавшими, старалась убить или задержать. Теперь же они ведут себя иначе. Какая-то небольшая часть может вступить в бой, но остальные продолжат сопровождать карету, которая постарается удрать как можно скорее. Раньше целью было схватить нападавших, а теперь – спасти деньги. Не только мы учимся, Камо, но и враги наши тоже учатся. Помнишь, я писал тебе про поезда? Сейчас это самый удобный вариант, но готовиться надо очень серьезно. Деньги перевозят в сейфах, которые находятся в особом вагоне, и охрана на поездах очень серьезная. Подумай о поездах, Камо.
Я прислушался к совету Сталина и больше не думал о том, чтобы идти на «экс» вдвоем или втроем. О поездах думал, присматривался, изучал, но ни одного «экса» на поезде так и не сделал. Крупные суммы шли из Петербурга, Москвы и Ростова в Баку и далее Тифлис[180], но некому было в то время передавать нам сведения об этих перевозках. Наши враги тоже многому научились, в том числе и конспирации. Раньше любой конторский служащий знал, какого числа и куда будут отправляться деньги, а сейчас об этом знало только начальство, да и то не все. Вдобавок количество наших осведомителей сильно уменьшилось. Повсюду стремились заменить неблагонадежных благонадежной сволочью из преданных монархистов. Только в Тифлисе немногие верные люди могли снабжать меня нужными сведениями об отправке крупных денежных сумм, которые перевозились на лошадях.
Вскоре после моего отъезда 22 апреля[181] Сталина арестовали на улице в Петербурге и выслали из Петербурга в Нарым, где он пробыл около месяца[182], а затем вернулся в Петербург.
Неудавшийся «экс»
С Коджорами[183] у меня связаны два неприятных воспоминания. Первое о том, как летом 1903 года недалеко от Коджор мы напали на почтовую карету (третью по счету в том году) и взяли тридцать пять тысяч рублей, которые пришлось спрятать в лесу. Один из наших товарищей был ранен во время «экса», и вместо того, чтобы везти деньги на конспиративную квартиру, нам пришлось везти его к доктору. Везти в одной пролетке и раненого, и деньги было слишком рискованно. Поэтому мы решили спрятать деньги в лесу и завтра вернуться за ними. Я повез раненого, а три моих товарища спрятали деньги в лесу. Назавтра мы денег на том месте не нашли. Попробуйте представить себе, что творилось в нашем отряде. Трое боевиков, верных товарищей, прячут деньги, которые вдруг исчезают. Разумеется, в первую очередь парни начали подозревать друг друга. Дошло до ссоры, а могло бы и до убийства дойти, ведь народ горячий и револьверы у всех были. Вернул нам деньги отец одного из моих парней, гурийский крестьянин, охотник. Осмотрев место, где лежали деньги, он нашел следы сапог и прошел по ним в ближайшую деревню. Сапоги были большого размера, так что мы пришли к самому высокому из крестьян. Увидев нас, он сразу же признался в том, что видел, как парни прятали деньги и, когда они ушли, украл их. Бедный человек принял нас за обычных грабителей, а украсть у вора или грабителя в Грузии за большой грех не считается. Деньги он нам вернул в целости, ни рубля еще не успел истратить. Сталин по этому поводу сказал, что ошибкой было прятать деньги в лесу. Товарищам надо было разделить их на три части и унести пешком. Но тогда нам казалось, что так будет лучше.