Разговор со Сталиным придал мне сил, окрылил меня. Радостный вернулся я в Тифлис, не стал задерживаться в Петербурге ни на день.
– Как хорошо, что ты успел! – обрадовался Гиго, увидев меня. – Я места себе не нахожу. Послезавтра в Тифлисском банке ждут денежную почту из Манглиси. Двести тысяч!
Я как услышал это «двести тысяч», так разума лишился. Совсем как капиталист, который думает о большой прибыли. Понимая, что при таких деньгах будет серьезная охрана и что мои боевики еще ни разу не были в деле, я решил устроить «экс». По сведениям, которые получил Гиго, почту должны были сопровождать четыре стражника и четыре казака. Я решил, что восемь на восемь (почтальона и кучера я в расчет не брал) – это неплохой расклад. Пусть шестеро из нас неопытны, зато на нашей стороне будет внезапность. Бросим две-три бомбы, перестреляем тех, кто станет сопротивляться, и возьмем деньги. Пока на шум кто-то прискачет, мы уже будем далеко. На шоссе за городом нападать очень удобно.
Боевики были настроены решительно, и это меня приободрило. Гиго сказал, что за время моего отсутствия парни «старались». У него это была серьезная похвала. Я тщательно объяснил каждому, что он должен делать. Два раза это сделал, в Тифлисе и на месте.
Все сразу пошло не так, как надо. Карета появилась без казачьего конвоя. Так до сих пор я и не знаю, почему отстали эти черти. Я хотел отправить двоих парней в ту сторону, откуда ехала карета, чтобы они задержали казаков, но все три моих бомбиста, как им и было велено, уже бросили бомбы в карету. Опытные прежде бы посмотрели на меня – что такое? Почему нет казаков?
Когда стражники начали стрелять в ответ и ранили Гиго, появились казаки. Теперь уже не мы застали их врасплох, а они нас. У нас были шансы взять деньги, если бы четверо парней не убежали с перепугу. Пришлось отступить и нам, не взяв денег. Нас спас внезапно хлынувший ливень, облегчивший наш уход. «Экс» провалился. Это был мой первый серьезный провал.
Трусов следовало покарать, но я не стал делать этого по трем причинам. Первое – сам тоже был виноват, взяв на серьезное дело необстрелянных, непроверенных людей. Второе – события развивались не так, как мы ожидали, казаки отстали, а неопытные боевики не догадались внести изменения в первоначальный план. Тут тоже была моя вина. Я должен был сказать: «Если казаков при карете не будет, то вы двое идете им навстречу. Как увидите, то закидываете бомбами и обстреливаете. А мы возьмем карету с одной бомбой». Но я этого не предусмотрел и поплатился. Третье – парни очень переживали свой позор, один даже застрелиться хотел. Я сказал им, что стреляться – не выход, надо искупать свою вину. Стражник, который отстреливался (он был один), хорошо разглядел нас с Гиго, и полиция начала не просто прочесывать Тифлис в поисках подозрительных особ, а искать именно нас двоих. Жена Гиго, а он был женат на дворянке, которая не очень-то разделяла его взгляды, узнав о том, что ее муж ранен, пришла в такое состояние, что я опасался, что она нас выдаст. Пришлось нам с Гиго прятаться и от нее тоже. Но она оказалась молодец. Ее несколько раз забирали в полицию, но каждый раз дело кончалось скандалом, который она там устраивала: давно его не видела, не знаю, где его черти носят, отстаньте от меня, наконец!
Пока полиция искала меня в Тифлисе, я успел побывать в Петербурге у Сталина. Из предосторожности ехал через Поти и Одессу[190]. Сталин сделал мне очень суровый выговор, а затем сказал то же самое, что я говорил своим боевикам – продолжайте работать, искупайте вину. Еще он сказал:
– Умным людям неудачи идут на пользу. В следующий раз вспомнишь о своем провале и сделаешь дело лучше.
Вернувшись в Тифлис, я начал набирать боевиков и готовить следующий «экс». Я собирался напасть на почтово-телеграфную контору в Тифлисе. Нужными сведениями меня снабжал почтовый чиновник Багдасар Сафаров. Шестеро боевиков, побывавших в деле, у меня уже были. Трусов я строго-настрого предупредил о том, что если они снова попробуют подвести меня, то я самолично их пристрелю. Я не шутил, и они это понимали. Рана Гиго к декабрю зажила, ему повезло, что пуля не задела кость. Соблюдая все предосторожности, мы с Гиго набрали в наш отряд еще десять человек, среди которых были две красивые и отчаянные девушки – Астхик Тер-Аракелова и Ольга Джавахова. В своем отряде я всегда старался иметь одну или двух девушек, желательно красивых, потому что никто не вызывает так мало подозрений, как красивая девушка. Мужчину полицейские обыщут с головы до пяток, а к красавице, которая строит им глазки, в корзину с бомбами даже не заглянут.
Я сильно надеялся на то, что «экс» на почте пройдет успешно. Главное дело по моему плану должны были сделать мы с Гиго, всем остальным надлежало нам помогать, то есть держать на прицеле почтовых служащих, встретить тех полицейских, которые прибегут на шум первыми (если прибегут), и прикрывать наш уход. Я верил в то, что на этот раз все должно получиться. Готовились мы очень серьезно. Я старался предусмотреть даже невозможное. Слушая мои бесконечные «а что, если?», Гиго шутил:
– Камо, а что, если в этот момент луна с неба на почту упадет!
Но, к сожалению, на этот раз полиция меня переиграла. Впоследствии я узнал, что вся наша группа была под наблюдением с начала ноября 1912 года. Полиции даже удалось внедрить к нам своего агента Або Грикурова. В начале января 1913 года всех нас арестовали. Меня в тюрьме сразу же освидетельствовали и признали здоровым. Было ясно, что мне и Гиго грозит смертная казнь.
От петли нас спас царизм, то есть трехсотлетие дома Романовых. Нам нужно было затянуть следствие до конца февраля[191]. Нас с Гиго содержали порознь, но нам удавалось обмениваться записками. Мы договорились, что станем всячески путать следователей, чтобы затянуть следствие и попасть на суд уже после того, как выйдет царский указ о помиловании. Мы заявили следователю, что в ожидании смерти (то, что нас приговорят к повешению, сомнений не вызывало) раскаялись и хотим признаться во всех своих делах, чтобы облегчить душу. Следователь обрадовался. Он, дурак, наверное, рассчитывал с нашей помощью арестовать все кавказское революционное подполье и получить повышение. Не иначе как видел себя в мечтах действительным тайным советником[192].
Мы с Гиго старались изо всех сил. Сегодня говорили одно, завтра другое. Ссылались на плохую память, на то, что надзиратели не дают нам спать и на все остальное. Некоторое время с нами обращались так предупредительно, будто мы были князьями. Настал день, когда следователь понял, что мы его дурачим, и передал наше дело в суд. Но царский указ уже вышел и повешение нам заменили двадцатилетней каторгой.
«Двух лет не просидим, как начнется революция и нас выпустят», – написал мне Гиго в последней записке.
Неудавшийся побег
В Метехах меня содержали в кандалах, в одиночной камере и приставили ко мне отдельного надзирателя, потому что тюремное начальство боялось побега. Я только о побеге и думал, но в тех условиях он был невозможным. Приставленные ко мне надзиратели были неподкупными, поэтому связь с волей приходилось поддерживать через переписку с моей сестрой Джаваир. Одно письмо в месяц.
Письма полагалось писать на русском, чтобы любой тюремный чиновник мог их прочесть. Письма просматривались на свет и могли проглаживаться утюгом, поэтому обычные способы конспиративной переписки не годились. Но у меня с Джаваир был разработан свой шифр. Важным было каждое третье слово. Всех знакомых мы называли по прозвищам. То, о чем нельзя было сказать прямо, передавали намеками. Когда я прочел: «Твой учитель скучает по тебе», то сразу же понял, что Сталин поручил тифлисским товарищам подготовку моего побега.
Бежать из Метех мне тогда было невозможно. Оставалось надеяться на этап. Сахалин к тому времени упразднили[193], поэтому меня должны были перевести из Метех в какой-то из централов[194]. Моя судьба решалась долго. Могу предположить, что ни одна из каторжных тюрем империи не соглашалась принять такого «неудобного» арестанта, как я. Поэтому я провел в Метехах более двух лет, и только в марте 1915 года меня отправили в Харьковскую каторжную тюрьму. Время от времени я читал в письмах Джаваир: «Учитель спрашивал о тебе» – и понимал, что Сталин помнит обо мне и ждет подходящей возможности, чтобы устроить мой побег. Я должен был ждать. Кроме того, чтобы поддерживать себя в нормальной форме, я больше ничего не мог сделать. Я делал в камере гимнастику, внушал себе, что я не одинок, что у меня на воле есть товарищи, как мог старался досаждать моим тюремщикам. В Метехах тюремщики знали мой характер и держались со мной вежливо. Совсем иначе было в Харьковской тюрьме. Там был настоящий ад. Нигде никогда я не видел столь жестокого обращения одних людей с другими. В сравнении с Харьковской тюрьмой Метехи можно было назвать пансионом[195]. Здесь (в Харькове) все действия тюремщиков были направлены на то, чтобы сломить арестантов или же уничтожить их. Любое неповиновение заканчивалось жестоким избиением и заключением в карцер. Здешние карцеры можно было назвать могилами, такими холодными и сырыми они были. Перед тем как втолкнуть человека туда, надзиратели обливали его холодной водой из ведра. Это называлось: «Охладить горячие головы».
Но в марте 1915 года я не надеялся, что дойду до Харькова. Товарищи готовили мой побег в Баку. Тифлисские этапы задерживались в Баку на два дня. Достаточное время для того, чтобы убежать. Этап, как бы строго он ни охранялся, все же предоставляет гораздо больше возможностей для побега. Мне бы только сбросить кандалы да перелезть через стену, за которой находится хорошо знакомый мне Баку, где меня черта с два можно найти.