й газете“ была опубликована статья А. Антонова-Овсеенко „Противостояние“. В ней он обвинил В. Земскова в научной недобросовестности, высказал мнение о фальшивом происхождении используемых оппонентом документов и, следовательно, недостоверном характере публикуемых В. Земсковым цифр. Ему вторил известный писатель, бывший узник сталинских лагерей Л. Э. Разгон. Ответ В. Земскова был дан в статье, опубликованной в этом же году в журнале „История СССР“. Автор справедливо писал о том, что вопрос о подлоге можно было рассматривать, если бы его исследования опирались на один или несколько разрозненных документов. „Однако нельзя подделать находящийся в государственном хранении целый архивный фонд с тысячами единиц хранения, куда входит и огромный массив первичных материалов (предположить, что первичные материалы — фальшивые, можно только при допущении нелепой мысли, что каждый лагерь имел две канцелярии: одну, ведшую подлинное делопроизводство, а вторую — неподлинное)“, — писал В. Земсков. Тем не менее, весь массив архивных документов был им подвергнут тщательному источниковедческому анализу, и их подлинность была установлена со 100-процентной гарантией. Данные первичных материалов о количестве заключённых и спецпоселенцев в 1930–1950-е годы в итоге совпали со сводной статистической отчётностью ГУЛАГа и со сведениями, содержавшимися в докладных записках руководства ГУЛАГа на имя Н. И. Ежова, Л. П. Берии, С. Н. Круглова, а также в докладных записках последних на имя И. В. Сталина. Следовательно, документация всех уровней, которой пользовался В. Земсков, являлась подлинной».[1059] Итак, первую, демагогическую проверку историки и архивные документы с честью прошли, продемонстрировав многоуровневую систему государственной статистики репрессий, указав на источник итоговых данных о репрессиях в первичной документации.
На Западе новые и предельно адекватные данные о численности жертв репрессий, опубликованные в последние годы существования СССР в советской литературе, немедленно вызвали заинтересованное научное обсуждение, которое начал Алек Ноув (1915–1994) в статье «How Many Victims?»[1060]. Западной науке потребовалось лишь несколько лет, чтобы, совместно с действующими русскими исследователями, инкорпорировать новые данные в актуальный историографический багаж, маргинализовав пропагандистские усилия западных «популяризаторов»[1061]. Однако изначально пропагандистская суть западной «советологии» и продолжающаяся с разной мерой интенсивности «холодная» информационная война на Западе против России и острая политическая борьба внутри России уверенно поддерживают создание и перевод на русский язык (научно маргинальных, но общественно вполне значимых) сочинений, для которых «архивная революция», первичная статистика, источниковедение — лишь антураж для упаковки архаичного пропагандистского продукта. Например, современный исследователь Н. Неймарк поставил своей целью расширить понятие «геноцида» за счёт включения в него уничтожения социальных и политических групп и обвинения в этом персонально Сталина. При этом налицо желание освободить от ответственности и правящих предшественников, и правящих конкурентов, и правящих противников Сталина за те же акты массового уничтожения: «Термин „геноцид“ неприменим к массовому убийству имевшему место до диктатуры Сталина, каким бы чудовищным оно ни было, особенно во время гражданской войны 1918–1921 годов. При Сталине — совсем другое дело; именно роль Сталина в массовом убийстве является определяющей для понимания геноцидного характера его режима».[1062] Так вот именно этот нетленный пропагандист и подвергает невежественной атаке первичные и сводные архивные данные по статистике репрессий. Сначала он милостиво треплет эти мириады первичных данных по архивной щеке, тщательно скрывая историю собственного архивного опыта: «благодаря наличию документов НКВД, какими бы недостоверными они ни были, подсчитать численные потери проще»[1063].
И далее раскрывает полный веер своих абсолютно невозможных для компетентного лица претензий к достоверности статистики НКВД — смешно сказать, из-за полной точности её цифровых данных (словно в иной стране, в иных ведомствах, в иной корпоративной или государственной статистике в этих случаях стоят округлённые цифры):
«Сам факт, что суммы чисел в столбцах всегда сходятся, а сами числа всегда даются с точностью до последнего знака… наводит на мысль, что эта невероятная точность может свидетельствовать о более глубоких проблемах достоверности приводимых данных». И начинает сочинять, не утруждая себя никакими доказательствами, кроме домыслов: «Иногда работники правоохранительных органов намеренно завышали цифры арестованных и расстрелянных, надеясь таким образом угодить вышестоящему руководству: Сталину и особенно непосредственным начальникам из ОГПУ-НКВД — Ягоде, Ежову и Берии. Но чаще они старались занизить данные или не сообщать их вовсе, особенно, когда речь шла о „побочной“ смертности в Гулаге, в том числе в спецпоселениях, а также о смертности в связи с голодом и раскулачиванием»[1064].
Особенно хороша апелляция исследователя к мнению А. Н. Яковлева, человека, который действительно создал фонд, издавший много хорошей архивной литературы по истории репрессий и сталинизма, но сам более известен как идеологический борец против сталинизма, идеолог перестройки в СССР, но ни в коем случае не как исследователь или хотя бы архивный работник. Вот что пишет Н. Неймарк, идя на прямую ложь, хоть и закамуфлированную argumentum ad hominem:
«Александр Яковлев, который… имел беспрецедентный доступ к широкому спектру архивных источников, советует не принимать цифры НКВД за истину в последней инстанции. Он категорически заявляет, что „эти цифры фальшивые… Они не учитывают численности заключённых внутренних тюрем НКВД, а эти тюрьмы были битком набиты. Они не вычленяют показатели смертности в лагерях для политзаключённых и игнорируют численность арестованных крестьян и депортированных народов“. Так или иначе, обманчивая точность данных НКВД вкупе с постоянно меняющейся политической повесткой сталинских репрессивных органов являются достаточным основанием, чтобы внести ноту скепсиса в отношение современных историков к этим цифрам»[1065]. «Нота скепсиса» Н. Неймарка, по его мнению, стоит того, чтобы прямо и скандально лгать о том, что якобы нет статистики по тюрьмам НКВД, якобы нет статистики по «арестованным крестьянам» и депортированным народам. Такое профессиональное — перед лицом десятков, если не сотен, документальных изданий с огромным количеством данных НКВД — самоубийство Н. Неймарка стоит того, чтобы именовать его сочинение «комиксом», а его издателей в России — распространителями «лубка».
Впрочем, и в значительной части русской научной литературы (не говоря уже о публицистике) «архивной революции» будто бы не было. Даже такие официальные историки, за истекшие годы поработавшие в некогда секретных архивах по поручению советских и российских властей, как руководитель Центра публикации документов по истории XX века Института всеобщей истории РАН Н. С. Лебедева, трудившаяся при последнем советском лидере М. С. Горбачёве над определением вины СССР в «Катынском расстреле», а при российских президентах В. В. Путине и Д. А. Медведеве — над «трудными вопросами» российско-польских исторических отношений, видимо, следует тому предположению, что в идейной борьбе против сталинизма полезней не фундированные источниками факты, а произвольные, максимальные, поражающие воображение цифры. Так, например, «исследовательница» продолжает отстаивать «абсолютно абсурдное утверждение о том, что в период с 1937 по 1941 год в Советском Союзе было репрессировано 11 миллионов человек. Несмотря на прозвучавшую критику, это утверждение так и не было дезавуировано». Подвергающий анализу и разрушительной критике этот и другие примеры столь упорного вольного обращения Н. С. Лебедевой с фактами и архивными данными, А. Р. Дюков апеллирует, в том числе, и к исследованиям общества «Мемориал», известного не только своими радикально-либеральными предпочтениями в актуальной российской политике и последовательным антикоммунизмом, но и качественной архивной работой. А. Р. Дюков справедливо отмечает: «Появление в историографии заведомо завышенных, находящихся в прямом противоречии с введённым в научный оборот комплексом архивных документов, статистических „данных“ о советских репрессиях происходит по-разному. Порою эти „данные“ восходят к цифрам, изобретённым нацистской пропагандой; порою — базируются на неправильных оценках американских советологов времен „холодной войны“. Однако самый интересный (в том числе с методологической точки зрения) случай появления подобных „данных“ — неправильное истолкование подлинных архивных документов. На наш взгляд, речь идёт о намеренном пренебрежении Н. С. Лебедевой научной этикой и методами научного исследования с целью формирования неадекватных представлений о масштабах советских репрессий. Это само по себе плохо; однако ещё хуже — то, что не имеющая отношения к науке деятельность Н. С. Лебедевой публикуется под видом официальной российской позиции»[1066].
Описанной недобросовестности, к счастью, противостоит реальность архивных данных, доступный объём которых служит вполне достаточным основанием не только для разоблачения недобросовестности, но и полноценным материалом для выяснения степени достоверности репрессивной статистики, уже признанной безусловно достоверной. То есть, окончательно отвергнув как ничем не обоснованные литературно-публицистические и пропагандистские оценки в десятки миллионов, а в ряде случаев — и в миллионы жертв, наука встала перед необходимостью заняться уже собственным инструментарием («считая с точностью до единицы»), ещё более сужая простор для недобросовестности и демагогии.