[440]. Верно чувствуя в словах Сталина подмену мирового масштаба на «несколько стран» (которые в 1926 году уже можно было формально предъявить в лице СССР и контролируемых им Монгольской народной республики и Тувинской народной республики), то есть ревизию абсолюта мировой революции, Троцкий, Каменев, Зиновьев предприняли на конференции политически убедительные атаки на Сталина, законно апеллируя к марксистским «писанию» и «преданию». Эти марксистские тексты и традиции, конечно, никакой самоцельной и самоценной победы социализма в одной стране не предусматривали, но хорошо описывали неизбежность неравномерного движения к социализму (и, если угодно, к мировой революции) и ясно, особенно в наследии Маркса и Энгельса, изображали практику межгосударственной борьбы и конкуренции. Троцкий неопровержимо ссылался на актуальные высказывания непререкаемого авторитета — Ленина: «если на Западе не будет социалистического переворота, без этого условия реставрация [капитализма в России] неизбежна»[441]. Или другое аутентичное заявление Ленина из уст Троцкого (курсив его):
«Мы думали: либо международная революция придёт к нам на помощь, и тогда наши победы вполне обеспечены, либо мы будем делать нашу скромную работу в сознании, что в случае поражения мы всё же послужим делу революции и наш опыт пойдёт на пользу другим революциям. Нам было ясно, что без поддержки международной мировой революции победа пролетарской революции невозможна. Ещё до революции, а также и после неё, мы думали: сейчас же, или очень быстро наступит революция в остальных странах, в капиталистически более развитых, или, в противоположном случае, мы должны погибнуть»[442].
Возникает логичный вопрос: зачем же один из вождей революции, Красной Армии, партии и государства, ещё вчера, после смерти Ленина, претендовавший в них на единоличное лидерство, говорил о неизбежной гибели СССР почти миллиону членов ВКП (б), в том числе «ленинскому призыву» 1924 года, миллионам советских бюрократов, сотням тысяч бойцов, командиров и комиссаров Красной Армии? Какой мобилизующий эффект он хотел произвести своей речью[443]? Неужели действительно таким образом он хотел укрепить лояльность людей к олицетворяемой им власти? Ясно, что все эти ленинские экскурсы Троцкого хорошо подходили для обеспечения вождям классических театральных ролей романтических героев, гибнущих в борьбе со враждебной стихией, но вряд ли их трагедийная судьба могла устроить абсолютное большинство тех, кто связал свою судьбу и судьбу своей страны с коммунизмом в СССР. На конференции ВКП (б) оказалось, что эта шекспировская роль понадобилась Троцкому не только в силу его традиционной самопрезентации как вождя мировой революции, но и для доказательства необходимости экономического компромисса с «враждебным окружением», который, как минимум, для очень многих (если не большинства) революционеров и советских активистов не мог не казаться капитуляцией. Но под этой капитуляцией Троцкий подписал имя Ленина, уже единственного в тот политический момент бога-отца Советской власти, в партийной риторике только что вытеснившего Троцкого с одного из двух первых мест в советской иерархии[444]. И догматически доступная реакция на этот акт Троцкого была единственна и проста: не опровергая неудобное в Ленине и на самом деле уже сделав свой выбор, искать и найти у Ленина санкции для своей отдельной от мировой революции жизни — просто потому, что иное противоречило жизненному и государственному инстинктам большинства. Здесь Сталин был вместе с тем партийным большинством, кто искал этой санкции и независимо от её наличия уже сделал свой выбор. За этим выбором «социализма в одной стране», то есть на деле — не более чем выбором в пользу «власти большевиков в одной стране», стояли не только общественные инстинкты, но и длительная европейская образцовая традиция «изолированного государства» и протекционизма, приоритетная для любой национальной власти. Троцкий же настаивал, уже формулируя самостоятельно:
«Полная победа социалистической революции немыслима в одной стране, а требует самого активного сотрудничества, по меньшей мере, нескольких передовых стран, к которым мы Россию причислить не можем»[445].
Такое революционное сотрудничество (со странами, а не пролетариатами или революционерами) ради мировой революции вполне могло быть понято как принципиальное сотрудничество СССР с «капиталистическим окружением» в области продвигавшихся Троцким концессий[446], если не кредитов. Это стало ясно из суждений Троцкого об опасности интервенции (указание на которую было внесено в упомянутую компромиссную формулу Политбюро), которая в устах Троцкого оказывалась не вооружённой (против общего мнения и памяти) интервенцией, а опасность её переставала быть опасностью. И экономическому суверенитету СССР противопоставлялась его интеграция в мировой рынок, словно государственная монополия на внешнюю торговлю СССР мешала этой интеграции или её протекционизм — против партийных решений — должен был быть отменён. Следовательно, речь шла о большем, на этот раз плохо скрытом неловкой и неубедительной казуистикой Троцкого:
«И разве же, товарищи, в самом деле, вопрос сводится к интервенции? Ведь нельзя же себе дело представлять так, что вот мы строим в этом доме социализм, а враги извне нам могут стёкла разбить. Вопрос не так просто стоит. Интервенция есть война, а война есть продолжение политики другими средствами, а политика есть обобщённая экономика. Стало быть, вопрос идёт об экономических взаимоотношениях СССР с капиталистическими странами в полном объёме. Эти отношения отнюдь не исчерпываются той исключительной формой, которая называется интервенцией»[447].
В такой готовности встроить на любых условиях Советскую Россию в международное колониально-капиталистическое разделение труда Троцкий на самом деле был отнюдь не одинок: «Мы существуем в системе капиталистических государств… На одной стороне — колониальные страны, но они еще не могут нам помочь, а на другой — капиталистические страны, но они наши враги… либо немедленная победа над всей буржуазией, либо выплата дани. Мы совершенно открыто признаём, мы не скрываем, что концессии в системе государственного капитализма означают дань капитализму»[448].
Но цитирование Троцким апокалиптических признаний уже коммунистически канонизированного и потому защищённого от противоречий Ленина, как сказано, вряд ли могло политически мобилизовать партийную массу. Социалистическая апокалиптика Ленина могла лишь бросить тень на того, кто напоминал о ней поклонникам Ленина. И для партийного большинства, победившего в Гражданской войне и занявшего руководящие места по всей территории СССР, выглядело, как минимум, провокационной подготовкой к капитуляции. Но усилия Троцкого в этом направлении продолжили Каменев и Зиновьев, демонстрируя странное бесчувствие к интересам своей главной целевой аудитории. Зиновьев апеллировал к Марксу («рабочая революция нигде не разрешима в пределах национальных границ») и Энгельсу («победоносной может быть только общеевропейская революция»)[449], из коих следовала невозможность «изолированного социализма» в СССР. И одновременно снаряжал эту невозможность ещё более сложными условиями, которые уже требовали не только помощи «передовых стран», но и собственного социалистического лидерства СССР в отношениях с Востоком:
«Когда нас спрашивают, построим ли мы социализм, мы говорим, — да, построим! Когда нас спрашивают, как мы его построим, мы говорим, что построим его в союзе с рабочими других стран, что построим его в союзе с мировой революцией… и колониальными народами»[450].
И всё же перед лицом этого пафоса (из хора которого уже выпал Запад), в борьбе за то, чтобы сделать своим союзником Ленина, в его публицистическом наследии антитроцкисты во главе со Сталиным смогли найти буквально считанные отрывки фраз о возможности строительства социализма сначала в одной стране, которая лишь варьировала общее убеждение марксистов того времени, что этой страной станет Германия, более революционная, нежели уже коррумпированная колониальными сверхприбылями Англия, технологически и политически более «образцовая» как страна мирового прогресса. Умилительно, что современный американский историк, издалека, упрощая, — в полном соответствии со сталинской аргументацией — приписывает заслугу вынужденного поворота Советской России от мировой революции к изолированному суверенитету именно Ленину: начало Первой мировой войны нанесло мировой социал-демократии мощный удар, продемонстрировав в действиях её национальных подразделений, что для них «националистический энтузиазм» оказался выше интернациональных классовых интересов, которым упорно следовал Ленин, а в 1917 году «то, чего достиг Ленин, не было международной революцией». «Напротив, это было уходом России из Европы. Чтобы выжить в российской гражданской войне, Ленину пришлось выбросить международный коммунизм за борт. Его правительство устояло, но Советский Союз остался единственной коммунистической державой в мире»[451]. Сталин был бы доволен таким результатом свободного исследования.
В своей резолюции «О грядущей империалистической войне» Х съезд РКП (б) конкретизировал главный внеидеологический смысл внешнего суверенитета страны, которой управляли большевики, в том числе, для того, чтобы избежать вовлечения России в войну: «только при сохранении советского строя Россия будет избавлена от непосредственного участия в мировой войне. Всякое правительство, кроме советского, неминуемо пойдёт на поводу одной из групп борющихся империалистов и неминуемо вовлечёт разорённые страны в ещё большее, колоссальное разорение»