Уже ведя внутрипартийную борьбу против Троцкого и троцкистов (и первого среди них — Преображенского), их политические противники в руководстве ВКП (б), однако, могли лишь непринципиальными отговорками дистанцироваться от лапидарного конфискационного смысла «первоначального социалистического накопления», которое неизбежно стояло на повестке дня после объявленного на XIV съезде партии в 1925 году курса на индустриализацию СССР, которая самым радикальным образом ставила перед властью срочную проблему накопления для инвестирования в индустриализацию. Именно отговорками, призванными не отвергнуть, а камуфлировать принудительное накопление, выглядели благие пожелания, привязавшие индустриализацию к темпу накопления, то есть подчинившие перспективные планы развития возможностям описательной статистики. Мотивы этих отговорок были ясны: в условиях едва закончившейся гражданской войны и военной реформы, обнажившей практическое отсутствие военной промышленности и современной армии, осознаваемой (и акцентируемой пропагандой) угрозы военной интервенции Польши и великих держав второй половины 1920-х, растущего социального сопротивления крестьянства, курс на высокий темп принудительного накопления требовал радикального политического решения, которое расколотое руководство ВКП (б) принять не могло. Поэтому, например, XV конференция партии (октябрь — ноябрь 1926) в своей резолюции «О хозяйственном положении страны и задачах партии» стыдливо топит безальтернативную связь именно накопления и индустриализации — в риторике «нагнать и превзойти», которой, однако, прямо противоречит ссылка на «темп накопления» в бедной стране, то есть ссылка на то, что бедность сама по себе порождает столь низкий темп накопления, что не даёт никаких шансов «нагнать и превзойти»:
«Необходимо стремиться к тому, чтобы в относительно минимальный исторический срок нагнать, а затем и превзойти уровень индустриального развития передовых капиталистических стран. Успешное осуществление этого зависит от темпа накопления в народном хозяйстве и от тех ресурсов, которые оно сможет выделить для разрешения задачи индустриализации»[483].
Примечательно, что в этой резолюции большевики фактически открыто порывают с надеждами на возможную в будущем революционно-промышленную помощь «передовых стран» и утверждают отдельное, экономически конкурирующее с ними сосуществование «социализма в одной стране». Партийный законодатель идёт дальше и, посвящая избыточно много усилий описанию того, как накопление для развития промышленности будет происходить внутри самой промышленности (то есть в минимальном темпе, учитывая очень низкую производительность труда в ней и изношенность её основных фондов), в итоге вынужден признать их недостаточность и возложить главную надежду на «дополнительные средства». Ставка на внутрипромышленное накопление — старше доктрины Преображенского, хотя была сделана одновременно с громким рождением самой формулы «первоначального социалистического накопления» — и сделано это было эволюционистским оппонентом Преображенского Н. И. Бухариным ещё в 1920 году в его знаменитой книге «Экономика переходного периода», эволюционизм которой, надо признать, отходил на второй план перед лицом её же крайней апологии голого политического насилия диктатуры, творящей себе новую реальность. Именно здесь Бухарин писал, демонстрируя глубокое родство доктрины Преображенского доктринальному консенсусу русских марксистов:
«придётся пережить на первых порах период первоначального социалистического накопления (термин, предложенный тов. В. М. Смирновым (в „Еженедельнике `Правды`“). В чём состояла производственная сущность капиталистического первоначального накопления? В том, что политическая власть буржуазии мобилизовала огромные массы населения, ограбив их, превратив их в пролетариев, создав из них основную производительную силу капиталистического общества. Производство пролетариата — вот „сущность“ периода первоначального накопления. (…) Но и социализм, вырастающий на груде обломков, должен неизбежно начинать с мобилизации живой производительной силы. Эта трудовая мобилизация составляет основной момент социалистического первоначального накопления. (…) На первых ступенях развития, когда пролетариату достаётся в наследство жестоко пострадавший материально-машинный технический остов, особое значение приобретает живая рабочая сила. Поэтому переход к системе всеобщей трудовой повинности, т. е. вдвигание в пролетарски-государственный трудовой процесс и широких непролетарских масс, в первую очередь, масс крестьянства, является повелительной необходимостью… Наиболее важными сферами труда первоначально являются транспорт, заготовка топлива, сырья и продовольствия»[484].
Здесь же, в главе «Внеэкономическое принуждение в переходный период», Лениным оценённой как «превосходная», именно Бухарин провёл прямую и циничную параллель:
«Ограбление общинных земель в Англии в период первоначального накопления, массовый принудительный труд рабов в Древнем Египте, колониальные войны, „великие бунты“ и „славные революции“, империализм, коммунистическая революция пролетариата, трудовые армии в Советской Республике — все эти разношёрстные явления разве не связаны с вопросом о принуждении? Конечно, да»[485].
В этой апологии массового принудительного физического, неквалифицированного, непроизводительного труда, направляемого голой политической волей власти почему-то на стимулирование внутрипромышленного накопления (без промышленности), — нет ни слова о накоплении собственного капитала[486]. И потому — нет главного для промышленной индустриализации в категориях XX и даже XIX века. Есть система принудительного труда, выросшая в ГУЛАГ, но нет того, чему служили главные усилия ГУЛАГа по созданию энергетической, транспортной и ресурсной базы индустриализации; есть создание пролетариата, но нет создания технологичного производства, которое требует именно свободного и централизованного капитала.
План массовой пролетаризации «непролетарского» крестьянства и его же массового принудительного труда — и есть план социалистического закрепощения крестьянства, в целях которого Бухарин так и не определился (оставляя пролетаризацию самоцелью для концентрации труда), утверждая голое насилие без внятной экономической цели. А Преображенский, напротив, внятно определил его целью — экспроприацию и капитализацию прибавочного продукта, неизбежными продуктами которых становятся и капитал, и армия труда для индустриализации.
Тем временем Бухарин сам признался, что большевистский общественно-экономический проект 1917–1918 гг., как известно, включающий проект «прямого продуктообмена» и ещё военную продовольственную развёрстку для крестьянства, доведённую до максимального изъятия прибавочного продукта, был не ситуативным (вырастающим из войны и примера Германии), а именно что программным проектом «военного коммунизма»:
«…„военный коммунизм“ мыслился нами не как „военный“, то есть пригодный только определённой ступени в развитии гражданской войны, а как универсальная, всеобщая и, так сказать, „нормальная“ функция экономической политики победившего пролетариата»[487].
Каковы же на практике должны были быть обещанные в резолюции XV конференции «дополнительные средства»? Ответом на это — на фоне более чем откровенных признаний Бухарина — звучали длинные рассуждения о «союзе рабочего класса и крестьянства» и красноречивое отрицание планов экспроприации крестьянства, которое более всего служит свидетельством того, что иного источника накопления, кроме вслух названного Преображенским ограбления (и, следовательно, пролетаризации) крестьянства (даже ценой деградации деревни), в стране нет (далее курсив мой):
«Попытка рассматривать крестьянство только как объект обложения, дабы путём чрезмерных налогов и повышения отпускных цен увеличить изъятие средств из крестьянского хозяйства, должна неизбежно приостановить развитие производительных сил деревни, уменьшить товарность сельского хозяйства и создать угрозу разрыва союза рабочего класса и крестьянства, ставя под угрозу социалистическое строительство»[488].
Уже через год после этого откровенного покаяния в неотвратимом партийный законодатель на объединённом пленуме ЦК и ЦКК ВКП (б) в октябре 1927 начал переход к практической программе «первоначального социалистического накопления» (масштабной принудительной коллективизации сельского хозяйства), публично отказываясь от оказавшегося «некорректным» термина накопления, но произнося проблему «максимальной» (курсив источника. — М. К.) перекачки средств из сферы крестьянского хозяйства в сферу индустрии. Пленум пожертвовал абстракцией «максимальной перекачки» и позволил всё «не максимальное»: «неправильно было бы отказываться от привлечения средств деревни к строительству индустрии; это в настоящее время означало бы замедление темпа развития и нарушение равновесия в ущерб индустриализации страны»[489]. А задачу определить «равновесие» и объём и меру «перекачки средств» партия передала в ведение своего высшего партийного руководства, ничем его не ограничив, кроме риторики. Преображенский, политически и терминологически проиграв, практически — победил.
Доктринальная победа Преображенского была совершенно ясна для всех большевистских вождей — и особенно стала ясна, когда коллективизация началась. Бухарин признавался Каменеву в июле 1928 года:
«Линия же его [Сталина] такая: 1) Капитализм рос или за счёт колоний, или займов, или эксплуатацией рабочих. Колоний у нас нет, займов не дают, поэтому наша основа — дань с крестьянства (ты понимаешь, что это то же, что теория Преображенского). 2) Чем больше будет расти социализм, тем больше будет сопротивление… 3) Раз нужна дань и будет сопротивление — нужно твёрдое руководство». Рупор Сталина, в 1927–1947 — директор Института мирового хозяйства и мировой политики АН СССР Е. С. Варга прогнозировал: «голод неизбежен, раз индустриализация»