[507]. Это значило полное понимание той политической воли, которая решилась обречь крестьянское большинство на труд в условиях ниже порога физиологических норм существования…
Перед лицом этой крайней эксплуатации, несоразмерной с задачами мировой революции и едва представимой с точки зрения возможностей «замкнутого» СССР, чуткий, враждебный и компетентный наблюдатель, описывая эволюцию сталинского коммунизма, обнаружил в ней связанность протекционистского «изолированного государства» и «социализма в одной стране» — с изначально заложенной в немецком образце теорией гражданской «национализации» — против интернационализма мировой революции. И назвал это «национализацией Октября»: «Начавшись некогда с ограничения революционных задач „построением социализма в одной стране“, за последние годы национализация революции сделала огромные успехи. Реабилитация родины, патриотизма, русской истории, русской культуры — вот положительные итоги духовной контрреволюции Сталина… Оправдывая подвиг святого Владимира, Дмитрия Донского, Петра Великого, Сталин чувствует себя продолжателем их исторического дела. Кажется, что он предпочёл бы быть русским царём, чем вождём мирового пролетариата»[508]. Современный либеральный теоретик также вынужден признать этатистский смысл сталинского превращения коммунистического проекта: «Сталин не сделал ничего такого, что способствовало бы отмиранию государства, хотя Маркс предсказывал и поддерживал это отмирание. Зато он сделал всё возможное для увеличения силы и мощи советской военной машины и необходимой для неё промышленной и научной базы»[509].
Один из русских экономистов, ставших основателями американской славистики, А. Гершенкрон (1904–1978), убедительно помещал сталинскую индустриализацию-за-счёт-крестьянства в её широкий исторический контекст: «Важнейший факт, подлежащий рассмотрению, заключается в том, что промышленный труд в смысле устойчивой, прочной и дисциплинированной группы работников, которая порвала пуповину связи с землёй и стала годной для использования на фабриках, в отсталой стране (как Россия. — М. К.) не избыточен, но крайне редок. Создание такой промышленной рабочей силы, которая реально соответствует своему названию, есть очень трудный и затяжной процесс. История российской промышленности предоставляет некоторые разительные примеры этого. Многие германские промышленные рабочие XIX столетия были выращены жестокой дисциплиной юнкерского поместья, подготовившей их, по-видимому, к суровости фабричных правил. И всё трудности были велики, и можно вспомнить восхищённые и завистливые взгляды, которые в конце (XIX) столетия германские авторы вроде Шульце-Геверница бросали через Ла-Манш на английского промышленного рабочего, „человека будущего… рождённого и воспитанного для машины… [которому] нет равных в прошлом“…»[510]. На самом деле: между машинной промышленностью, эволюционно выросшей из феодальной экономики, и передовым машинным капитализмом, в почти готовом виде имплантированным в отсталое феодальное общество, существовала чувствительная разница, которая ещё прежде Гершенкрона, русскими народниками, уже была выражена как дополнительное преимущество для имплантации коммунизма помимо капитализма:
«Россия пользуется опытом передовых стран в области, политики, в сфере образования, медицины, обрабатывающей промышленности, транспорта. (…) Благодаря своей отсталости или, если угодно, своей молодости Россия избавлена от тяжёлого труда вырабатывать более совершенные формы удовлетворения разнообразных своих потребностей и может заимствовать эти формы у своих старших соседей. Этим только и обеспечивается возможность участия отставшей страны, в качестве равноправного члена, в культурной жизни Запада. Если бы ей приходилось повторять медленный процесс развития, пройденный в своё время Западной Европой, то ей нужно было бы уединиться от цивилизованного мира или вечно находиться в порабощении у более культурных народов»[511].
И выстроенная для того, чтобы избежать этой перспективы, государственная машина, как показывают современные исследования национального дохода России / СССР, «в годы Великого перелома и Второй мировой войны… работала без сбоев. Производство не снижалось даже в годы тяжелейших катастроф»[512].
Ценой этому была социально предопределённая гекатомба, прежде всего, крестьянства и заключённых, принесших многократные жертвы — повышенной смертности от рабского труда и голода в тылу, военной смерти на самой первой линии фронта Великой Отечественной войны или прямого гитлеровского геноцида в оккупации и плену. Индустриализация для победы в войне обрекла народное большинство на двойную социально-демографическую катастрофу — в индустриализации и в войне.
Европейские предпосылки сталинизма: индустриализм, биополитика и тотальная война
«Вся Россия сделается тюрьмой… и будут войны — вот уже время близко».
«Война устроила нечто вроде экзамена нашему советскому строю, нашему государству… как бы говоря нам: вот они, ваши люди и организации, их дела и дни, — разглядите их внимательно и воздайте им по их делам».
Идеология сталинской модернизации как тотальной мобилизации доктринально глубоко укоренена в традиционных для европейской государственно-экономической мысли XIX–XX вв. этатизме и культе индустриализации как научно-технологического, социально-экономического и политического прогресса. Им сопутствовали в начале ХХ века — «социальная педагогика», концентрационные лагеря как «социальные технологии» Первой мировой войны и колониализм. Они развивали новые принципы власти эпохи Модерна и Просвещения[513]. Это милитаризм, социал-дарвинизм, позитивизм, утверждение цивилизующей роли государства, творческой роли интернационализма и культурного национализма, преобразующей роли науки, протекционизм, изоляционизм и в конечном счёте — теории германского континентального империализма, яснее всего выраженные в концепции «Срединной (Центральной) Европы» (Mitteleuropa), которая служила ядром немецких утопий о продвижении Германии на Ближний и Средний Восток против Британской империи, и утопии о почти мировом господстве Северной Америки в западном полушарии[514]. В России в 1880–1900-е гг. синтез философии и теории «замкнутого торгового государства» Фихте с «национальной экономикой» немецко-американского экономиста Листа прямо пропагандировал главный идеолог и практик государственной индустриализации и транспортно-промышленной колонизации С. Ю. Витте и развивал биографически тесно связанный с ним его оппозиционный антипод, идеолог промышленного социализма П. Б. Струве. Стратегию замкнутого ресурно-пространственного развития государственной территории и экономики России в своих трудах предлагал конфидент С. Ю. Витте великий русский химик и практик разработки энергетических месторождений Д. И. Менделеев. Формулу ресурсно самодостаточной «страны-континента» — раньше русских эмигрантов-евразийцев (ставших осознанными агентами сталинской разведки) — с 1915 года наполнял практическим геохимическим исследовательским и научно-государственным содержанием другой великий русский учёный В. И. Вернадский, в конце жизни превратившийся в сталиниста. Отнюдь не случайно сын состоявшего в узком руководящем кругу сталинцев А. А. Жданова, сам видный функционер ЦК ВКП (б), активный участник бюрократической борьбы конца 1948 гг. Ю. А. Жданов не раз говорил о важности наследия Вернадского и Менделеева как идеологов индустриализации и освоения ресурсов России для своего политического мировоззрения[515].
В посткоммунистическую эпоху в России, исторически буквально накануне 11 сентября 2001 года, агрессий Запада в Афганистан, Ирак, Ливию, Сирию, исследователям сталинизма — вместо лоции и навигации! — предписывалась французская «Чёрная книга коммунизма». Эта книга, изданная с предисловием «отца перестройки» А. Н. Яковлева и затем распространённая невозможным для современной русской научной книги массовым тиражом в 100 000 (!) экземпляров, наверное, сильно удивила русских историков тем, что объединила ссылки на их предметные труды алхимической и демагогической формулой своеобразного самозарождения коммунизма из средневековых утопий и злого русского большевизма: «Среди трагедий, потрясавших мир в XX веке, коммунизм — грандиозный феномен эпохи, начавшейся в 1917 году и окончившейся в Москве в 1991… Методы, пущенные в ход Лениным и возведенные в систему Сталиным, не только схожи с методами нацистов, но являются их предтечей»[516]. Словно не видя кругом ни материала для «чёрной книги капитализма», или «…колониализма», или «…демократических умиротворителей Гитлера», ни собственной истории Нового времени с имманентной ей историей террора, авторы-разоблачители возвышали голос, полный ложного пафоса:
«Почему Ленин, Троцкий, Сталин и другие считали необходимым уничтожать всех, кто представлялся им „врагами“? Почему сочли они себя вправе преступить священную заповедь, обращённую ко всему человечеству: „Не убий“?»[517]
И такую свою моральную чистоту оснастили фактическим обвинением коммунизма в изобретении «тотальной войны», поставили в вину Сталину смерть доведённых Паулюсом до алиментарной дистрофии военнопленных немцев Сталинграда, получение законных репараций с Германии и её союзников, одновременную борьбу против обеих сторон польско-украинской резни на Волыни, гитлеровских коллаборационистов и даже… афганских моджахедов