о распространяющийся на всю совокупность социальных отношений»[660].
Здесь не случайно подчёркивается роль либерального, просветительского, модерного управления обществом как ландшафта для выстраивания чрезвычайной биополитики. Можно даже сказать, что те исследователи сталинизма, что имеют представление о реальной истории Запада и информированы о новых её исследованиях, сознательно или подсознательно избегают помещения сталинизма в этот западный контекст, чтобы он не выглядел несомненно родным и генетически предшествующим сталинизму. Фуко пишет о безграничности, универсальности, полноте притязаний модерной власти, которые в первой половине ХХ века уверенно называли бы тотальными, а в середине ХХ века уже назвали бы тоталитарными: «Сказать, что в XIX веке власть овладела жизнью, или сказать, что в XIX веке власть взяла на себя ответственность за жизнь, значит именно сказать, что власть начала охватывать всё пространство, которое тянется от органического к биологическому, от тела к населению, с помощью двойной технологии, с одной стороны, дисциплины, с другой — регулирования. (…) После анатомо-политики человеческого тела, утвердившейся в ходе XVIII века[661], в конце этого же века можно отметить нечто другое, что уже не является анатомо-политикой человеческого тела и что я бы назвал „биополитикой“ человеческого рода», предметом которой являются «общие процессы жизни, каковы рождение, смерть, воспроизводство, болезнь и т. д.»[662]. Публикаторы лекций М. Фуко и авторы примечаний к их тексту приводят такую сжатую формулу исторического генезиса биополитики, данную Фуко: «С появлением политической экономии, с введением ограничительного принципа в саму правительственную практику происходит важная перемена… субъекты права, на которых распространяется политическая власть, выступают как население, которым должно руководить правительство. Здесь отправная точка организационной линии „биополитики“. Но разве не ясно, что это лишь часть чего-то более обширного — новых правительственных интересов? либерализм нужно рассматривать как общие рамки биополитики»[663].
Европейский и российский опыт Нового времени в этих сферах до и независимо от коммунизма был реализован, в частности, в массовом беженстве времени Первой мировой войны[664], централизованном перемещении населения[665], интернировании[666], этнических чистках[667] и даже геноциде против потенциальных «пятых колонн»[668] на театрах военных действий, демографической и «этнокультурной инженерии» (нацеленной на создание либо уничтожение потенциальных «пятых колонн»[669]), массового принудительного труда заключённых и вообще дисциплинарного труда населения институций сферы общественного призрения, включая больницы[670] и ссыльных[671], принудительного труда военнопленных во всей новой истории, предельной эксплуатации населения колоний. Тотализация войны и прямо зависимая от фундаментальных политических установок индустриальная биополитика прямо повлияли на судьбу военнопленных: ориентированная на геноцид в отношении «расово неполноценного» врага, гитлеровская Германия не сразу приняла решение о массовом использовании принудительного труда военнопленных[672], ориентированный на эксплуатацию труда, СССР с самого начала был ориентирован на использование их труда. В противоположность пропагандистским формулам «тоталитаризма», историческое сравнение характеристик гитлеризма и сталинизма даёт достаточно оснований для принципиальных различений[673].
С 1944 года — времени нового восстановления и нового планирования стратегической безопасности СССР — новым инструментом мобилизации принудительного труда стал труд военнопленных и интернированных (системы ГУПВИ), функционирование которого создало поле для новой, уже сугубо внутримобилизационной рационализации труда, когда сам принудительный труд окончательно стал специфическим товаром, а его распределение, перераспределение, эффективность использования — предметом борьбы субъектов административного рынка[674]. Географическое же распределение принудительного труда в интересах стратегической глубины стало инерционным, уже не соответствующим географии внешних угроз. Здесь лагерная биополитика ступила на много раз отмеченный историками ГУЛАГа путь саморазрушения ещё до того, как ГУЛАГ решил упразднить его маршал — Л. П. Берия (1899–1953).
Традиционные внешние угрозы и континентальный характер Исторической России, освоение Сибири и Дальнего Востока[675], продиктовали русской и затем советской государственной мысли (особенно в трудах энциклопедиста Д. И. Менделеева (1834–1907), в протекционистской и железнодорожной геополитике его правящего покровителя, министра финансов России в 1892–1903 гг. С. Ю. Витте[676], геолого-инфраструктурных исследованиях В. И. Вернадского (1863–1945)[677] и занятиях созданной им во время Первой мировой войны для укрепления ресурсной базы государственной мощи России — Комиссии по изучению естественных производительных сил России (КЕПС, 1915–1930, затем — Совет (СОПС))[678] необходимость инфраструктурного и ресурсного обеспечения Востока России[679], отвечающего интересам стратегической безопасности[680] нового районирования территории России как континента[681] и создания — в дополнение к промышленному центру в Европейской России и развитию старого промышленного Урала — «второго индустриального центра» на Севере и в Сибири, приближённого к новым источникам природных ресурсов (Печорский бассейн, Урало-Кузбасс)[682], проекту нефтяного «второго баку» в Поволжско-Уральском регионе[683]. Несмотря на высший уровень признания и мемориализации Вернадского в СССР и современной России, думаю, что значение его государственно-стратегической мысли, особенно в плане преемственности старой России и СССР, ныне затмевается его третьестепенной политической деятельностью в Государственном совете Российской империи, кадетской партии и Временном правительстве. Тем не менее эта мысль сама по себе обеспечивает ему одно из центральных мест в интеллектуальном пантеоне тех, кто формировал интеллектуальный и исторический ландшафт СССР и современной России. Вернадский писал, например, в 1915 году: «в ближайшие после войны годы… новая война встретится с такими орудиями и способами разрушения, которые оставят далеко за собой бедствия военной жизни 1914–1915 годов»[684]. А в июне 1917 года детализировал следующие из этого прогноза необходимые государственные решения:
«Сейчас могут и должны быть выдвинуты три различные области научной работы, связанные с особенностями текущего момента и основными задачами государственного строительства России. Эти три области определяются: 1) необходимостью срочного, глубокого и полного изучения естественных производительных сил нашей страны и прилегающих к ней стран, 2) особенностями мирового положения России, в частности, её положения в Азии, и 3) чрезвычайным разнообразием как естественно-исторического, так и этнического состава русского государства. (…)
[в годы войны 1915–1917] в России открыты новые неожиданные отложения каменного угля в Предкавказье и Западной Сибири, на Урале найдены большие скопления никелевых руд, в Забайкалье впервые открыты руды висмута, в количестве, позволяющем его добычу, найдены россыпи монацита, первые нахождения селена, боксита, серьёзные руды цинка, руды ванадия. (…) Естественные производительные силы Азии в едва ли сравнимой степени превышают производительные силы Европы, в частности, в нашей стране азиатская Россия не только по величине превышает Россию европейскую. Она превышает её и по потенциальной энергии. По мере того как начнётся правильное использование наших естественных производительных сил, центр жизни нашей страны будет всё более и более передвигаться, как уже давно правильно отметил Д. И. Менделеев, на восток, — должно быть, в южную часть Западной Сибири… Это должна всегда помнить здравая государственная политика, которая должна смотреть всегда вперёд, в будущее»[685].
Во второй половине XIX века, когда ближайшие угрозы с запада формально были отодвинуты, даже видя умиротворённую Польшу и мирную Финляндию в составе Российской империи, Д. И. Менделеев исследовал ресурсный потенциал нового имперского пространства с точки зрения его стратегической глубины и сформулировал приоритеты использования природных ресурсов Малороссии и Донецкого бассейна[686], Баку, Урала, севера Туркестана, Западной Сибири, Дальнего Востока[687], и с самого начала — не просто в каче