Но оборонительный пафос уступал в мысли Энгельса идее революционной войны как экспорта революции. Он писал русской революционерке тогда: «если революция вспыхнет сперва во Франции, скажем, в 1894 г., то Германия немедленно последует за ней… Тогда начнётся революционная война против России, — если даже не последует революционный отклик оттуда, — была, не была!»[911]
На программном Эрфуртском съезде СДПГ (1891) основатель партии В. Либкнехт (1826–1900) сказал, что считает «саму собой разумеющейся» защиту отечества: «Это сделает каждый из нас… И не требует ли наш собственный интерес, чтобы мы выбросили из нашей страны того разбойника, который ворвался в наш дом». Выступая как один из старейших депутатов рейхстага, представитель его крупнейшей фракции СДПГ и крупнейшей по численности партии, пользующейся доверием трети избирателей, в рейхстаге в 1904 году Бебель подчёркивал: «Если война будет угрожать существованию Германии, то клянусь вам, — мы все, до последнего человека, даже старики, возьмём на плечо ружьё и будем охранять родную землю… Мы живём и боремся на этой земле, так как она — наше отечество, наша Родина». И в 1907 году на Эссенском съезде Бебель неизменно подтверждал от имени партии её верность принципу «оборонительной войны» и «защиты отечества» от, прежде всего, России и «русского варварства». Во время Базельского конгресса идейный вождь СДПГ и главный идеологический наследник и популяризатор Маркса и Энгельса Карл Каутский (1854–1938) писал в партийном органе «Die Neue Zeit»: «Я указывал двенадцать лет назад на то, что при защите собственной страны от вторжения внешнего врага, ввиду общей нужды, классовые противоречия отступают на задний план, как это в действительности было самоотверженно и решительно сделано пролетариатом с одобрения Интернационала в 1870–71 гг. во Франции»[912]. Ни в 1900-м, ни в 1912-м гг. Ленин не подверг критике такую позицию Каутского. С большим историческим опозданием фиксируя все эти несомненные обстоятельства, которые неизменно и лицемерно «не замечала» русская социал-демократия, сталинский партийный историк совершенно справедливо отмечал, что во всём этом СДПГ ссылалась и опиралась на «ошибочные высказывания» Энгельса[913].
4 марта 1915 года конференция заграничных секций РСДРП в статусе общепартийной конференции, ссылаясь на опыт Парижской Коммуны и решение Базельского конгресса, приняла резолюцию «О лозунге „защиты отечества“», в которой заявила:
«Действительная сущность современной войны заключается в борьбе между Англией, Францией и Германией за раздел колоний и за ограбление конкурирующих стран и в стремлении царизма и правящих классов к захвату Персии, Монголии, Азиатской Турции, Константинополя, Галиции т. д. (…) Фразы о защите отечества, об отпоре вражескому нашествию, об оборонительной войне и т. п. с обеих сторон являются обманом народа».
В той же резолюции далее была заявлена и другая сторона, значительно уравновешивавшая риторический классовый интернационализм указанием на важную связь прогресса с внеклассовым национализмом и строительством национальной государственности, центральная роль в которых была отдана Великой Французской революции и наполеоновским войнам:
«В основе действительно национальных войн, какие имели место особенно в эпоху 1789–1871 гг., лежал длительный процесс массовых национальных движений, борьбы с абсолютизмом и феодализмом, свержения национального гнёта и создания государств на национальной основе, как предпосылки капиталистического строя»[914].
Из этого следовало, что национализм, направленный на разрушение многонациональной России, и его, антиимперского национализма, «защита отечества», напротив, легитимны в глазах большевиков, отвергающих отечественность в защиту единой России[915]. В знаменитом отклике на выступление Розы Люксембург (Юниуса) Ленин писал, на деле отказываясь от классового марксизма: «Национальные войны против империалистских держав не только возможны и вероятны, они неизбежны и прогрессивны, революционны»[916]. И такой национализм априори освобождался от обвинений в национальном гнёте. С таким капиталом вошли Ленин и большевики в 1917 год.
Отечество Брест-литовского мира (1918)
Важный для предреволюционной эпохи пример англо-бурской войны (1899–1902) как первой колониальной империалистической войны европейцев против европейцев — был с энтузиазмом воспринят политическим классом России. Он послужил ей образцом самоорганизованного народного сопротивления (буров) британскому империализму, новым примером вооружённого народа, являл факты массового добровольчества, масштабной партизанской войны буров против англичан. В русской политической культуре воюющая бурская Республика Трансвааль дала имя популярнейшей песне-гимну романтического антиимпериализма, известного как «Трансвааль, Трансвааль, страна моя…» на стихи Галины Галиной[917].
Опыт партизанской войны и антипартизанской «политики опустошения», которая проводилась англичанами против буров и включала в себя широкое применение концентрационных лагерей для гражданского населения[918], в предвоенный период продолжал оставаться в центре внимания науки и пропаганды в СССР[919], готовившему страну к общенародному противостоянию британскому и иному империализму.
Но прежде этого антиимпериалистический пафос вооружённого народа и его партизанской войны опирался на более успешный образец, каковым накануне 1917 года целое столетие оставался пример Отечественной войны 1812 года, и само определение «партизанской войны» звучало как «оборонительная народная война»[920].
Приход большевиков к власти в России изменил многое в самих большевиках. Постоянно и сознательно ориентируясь на прецедент Парижской Коммуны в Париже в 1871 году[921], возникшей на политических развалинах Франции, терпящей поражение от Пруссии во франко-прусской войне 1870–1871, Ленин потому и стремился заключить Брестский мир с Германией, чтобы избежать повторения коллизии 1871 года. Французский образец (в котором русские видели и общий сценарий 1917 года) показывал, что военное поражение привело к низложению императора Наполеона III и созданию Правительства национальной обороны, которое 26 февраля 1871 г. подписало предварительный мирный договор, а 10 мая — окончательный мир. Тем временем, в дни переговорного процесса, в Париже 18 марта 1871 г. пришла к власти революционная коалиция Парижской коммуны, которая, однако, пала жертвой мирного договора антиреволюционного правительства с немцами и была последовательно уничтожена им уже к 28 мая. Ясно, что в условиях России 1917–1918 гг. существовала теоретическая возможность такого же сценария, когда власть авторов Октябрьского переворота точно так же не распространялась на всю страну, которая продолжала оставаться в состоянии войны с Германией. Вероятно, именно эту возможность риторически имел в виду и косвенно упоминал Сталин в своём тосте «за великий русский народ» 24 мая 1945, в котором, согласно стенограмме, сказал: «Какой-нибудь другой народ [в 1941 г. — М. К.] мог сказать: вы не оправдали наших надежд, мы поставим другое правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Это могло случиться, имейте в виду. Но русский народ на это не пошёл, русский народ не пошёл на компромисс, он оказал безграничное доверие нашему правительству».
В такой ситуации первоначальный расчёт большевиков на мировую революцию, то есть революцию прежде всего в Германии, явно конфликтовал с «парижским сценарием»: Германия была вольна не только расчленять Россию, ставя под свой контроль Прибалтику, Украину, Закавказье, но и выбирать себе того, кто согласится представлять центральную власть на сепаратных переговорах с Берлином. Ленин писал в начале января 1918 года, уже отходя от первых деклараций о революционной войне: «если бы германская революция вспыхнула и победила в ближайшие три — четыре месяца, тогда, может быть, тактика немедленной революционной войны не погубила бы нашей социалистической революции. Если же германская революция в ближайшие месяцы не наступит, то ход событий, при продолжении войны, будет неизбежно такой, что сильнейшие поражения заставят Россию заключить ещё более невыгодный сепаратный мир, причём мир этот будет заключен не социалистическим правительством, а каким-либо другим»[922]. Есть своя скрытая, но фундаментальная логика в том, что большевики — поголовно сторонники именно мировой коммунистической революции без национальных границ и экономик (народных хозяйств), суверенных государств и отдельных государств вообще — на пути к власти сделали одним из своих главных лозунгов (в целом глубоко чуждым солдатам, рабочим и крестьянам) требование «мира без аннексий и контрибуций». И главное противоречие не в том, что в результате Брест-Литовского мира они согласились на аннексии и контрибуции за счёт России, а в том, что этот лозунг исходил из неприкосновенности именно национальных границ и хозяйств. И Парижская Коммуна учила управлению именно национальным государством и внешней политикой. И оставалось лишь создать из остатков России национальное государство. За утверждением «мира без аннексий» в послевоенном урегулировании для Ленина скрывался отнюдь не отказ от территориальных приращений по итогам войны, как это могло показаться тому, кто следует за обычным значением слова. За ним стояло ещё довоенное, исторически давнее и вполне принципиальное разрушение территориальной целостности России, главным этнополитическим содержанием которой Ленин, как известно, считал этнографическую территорию одних лишь великороссов. В программе для Брестских переговоров Ленин писал: