Для творчества самого Троцкого такое превращение лозунга «защиты отечества» не было новым или случайным. Ещё в ходе мировой войны он писал:
«Наше отрицание „защиты отечества“, как пережившей себя политической программы пролетариата… получает все своё революционное содержание лишь в том случае, если консервативной защите устаревшего национального отечества мы противопоставляем прогрессивную задачу создания нового, более высокого „отечества“ революции — республиканской Европы, исходя из которой пролетариат только и сможет революционизировать и организовать весь мир».
И здесь Троцкий, строго следуя марксистской догме о неравномерности капиталистического развития и локальных центрах мировой революции, сам задавал себе вопрос о неравномерности и сам отвечал на него утвердительно:
«В этом, между прочим, ответ тем, которые догматически спрашивают: „почему объединение Европы, а не всего мира?“. Европа не только географический термин, а и некоторая экономическая и культурно-историческая общность. Европейской революции не приходится дожидаться революции в Азии и Африке, ни даже в Австралии и Америке. А, между тем, победоносная революция в России или Англии немыслима без революции в Германии, — и наоборот. Настоящую войну называют мировой, но воюет-то, даже и после вмешательства Соединённых Штатов, всё-таки Европа…»[934].
По решению Исполкома Петроградского Совета 23 февраля 1918 был объявлен «Днём защиты социалистического отечества», и в его часть в городе были созваны митинги[935]. Умный и чуткий наблюдатель скептически описал тогда превращение большевиков-пораженцев в новых патриотов. 23 февраля 1918 года, в ходе переговоров о Брестском мире, он писал, сохраняя сквозную библейско-коммунистическую аллюзию: «Социалистическое отечество — не от мира сего, и потому какое дело социалисту из такого отечества — сколько империалисты отрежут из этого отечества». Но уже 4 августа 1918, когда Брестская кабала России ещё сохранялась (и даже по тайному дополнительному соглашению с Германией от 27 августа 1918 радикально утяжелялась) нащупывал точку психологического соединения социалистического патриотизма с интернационализмом: «Русский социализм характерен отказом от личного… Это общее дело: интернационал — общее дело, отечество — общее дело»[936]. Наверное, тогда это усилие делали многое.
25 февраля 1918 в газете «Правда» Ленин решил окончательно отвести на второй план лозунги мировой революции, постфактум, на четыре месяца назад, к инициативному началу переговоров большевиков с германским империализмом об условиях выхода России из войны, отнеся «патриотический» поворот большевиков к моменту захвата ими власти в столице. Так Ленин постфактум изобразил мгновенное превращение мировых революционеров в отечественных оборонцев, а их партийную власть в стране приравнял к появлению и существованию отечества:
«Мы — оборонцы теперь, с 7 ноября (25 октября) 1917 г., мы — за защиту отечества с этого дня. Ибо мы доказали на деле наш разрыв с империализмом. (…) Но именно потому, что — за защиту отечества, мы требуем серьёзного отношения к обороноспособности и боевой подготовке страны. Мы объявляем беспощадную войну революционной фразе о революционной войне[937]. (…) Готовьтесь серьёзно, напряжённо, неуклонно к защите отечества, к защите Социалистической советской республики!»[938]
О какой «революционной фразе о революционной войне», сам так много уделивший внимания «революционной войне», вдруг заговорил Ленин? Видимо, о той достигающей большинства массовой реакции большевистских организаций в самых пролетарских районах, которые выступили в те дни против Брестского мира[939] — за революционную войну, то есть фактически — оборону Отечества. Примечательно, что одна из этих организаций, Воронежская, призвала, «в случае необходимости, вести партизанскую войну»[940]. Ясно, что иной партизанской войны в исторической памяти 1918 года, кроме русской 1812 года и, может быть, бурской 1900–1902 гг., просто не было.
Вскоре в своей знаменитой статье «Странное и чудовищное» (28 февраля 1918), посвящённой необходимости подписания любой ценой Брестского мира с Германией и её союзниками ради сохранения Советской власти в России Ленин прямо апеллировал к опыту Пруссии 1807–1808 гг., оккупированной Наполеоном, и Тильзитского мира России с наполеоновской Францией, актуализируя патриотические мотивы немецкого национального и государственного возрождения (в центре которого замалчивалась, но несомненно угадывалась фигура И. Г. Фихте[941]). Эта статья с самого начала систематической партийно-пропагандистской работы входила в обязательный состав большевистской литературы. Большевистским кадрам предписывалось знать, что в феврале 1918 г. Ленин писал, вводя в партийную риторику формулу отечественной войны, тесно связывая её с опытом наполеоновских (революционных) войн и, несомненно, автоматически актуализируя контекст немецкого национального освобождения и русской Отечественной войны 1812 года:
«Пруссия и ряд других стран в начале XIX века, во время наполеоновских войн, доходили до несравненно, неизмеримо больших тяжестей и тягот поражения, завоевания, унижения, угнетения завоевателем, чем Россия 1918 года. И, однако, лучшие люди Пруссии, когда Наполеон давил их пятой военного сапога во сто раз сильнее, чем смогли теперь задавить нас, не отчаивались, не говорили о „чисто формальном“ значении их национальных политических учреждений. Они не махали рукой, не поддавались чувству: „все равно погибать“. Они подписывали неизмеримо более тяжкие, зверские, позорные, угнетательские мирные договоры, чем Брестский, умели выжидать потом, стойко сносили иго завоевателя, опять воевали, опять падали под гнётом завоевателя, опять подписывали похабные и похабнейшие мирные договоры[942], опять поднимались и освободились в конце концов… Почему бы не могла подобная вещь повториться в нашей истории? (…) Россия идёт к новой и настоящей отечественной войне, к войне за сохранение и упрочение Советской власти. Возможно, что иная эпоха — как была эпоха наполеоновских войн — будет эпохой освободительных войн (именно войн, а не одной войны), навязываемых завоевателями Советской России. Это возможно»[943].
7 марта 1918 года на VII съезде РСДРП (б), обсуждавшем Брестский мир, Ленин уже ответственно и политически развивал — а большевистская система партийного просвещения вносила это в обязательную хрестоматию — тему Тильзитского мира, по которому Россия отступила перед завоеваниями Наполеона и признала расчленение Пруссии (цитирую по упоминаемому изданию):
«История скажет, кто прав. На неё я ссылался не раз, такова история освобождения немцев от Наполеона. Я нарочно назвал мир Тильзитским[944], хотя мы не подписали того, что было там, когда немцам пришлось давать свои войска на помощь завоевателю для подчинения других народов. До этого история однажды уже доходила и дойдет вновь, если мы будем надеяться только на международную революцию. Смотрите, чтобы история не довела вас и до такой формы военного рабства. А пока социалистическая революция не победила во всех странах, Советская Республика может впасть в рабство. Наполеон в Тильзите принудил немцев к неслыханно позорным условиям мира. (…) мы скажем: „Пусть русский народ найдёт, что он должен дисциплинироваться, организоваться, тогда он сумеет вынести все Тильзитские миры“. История освободительных войн показывает нам, что если эти войны захватывали широкие массы, — освобождение наступало быстро. (…) Перед нами вырисовывается эпоха тягчайших поражений. Она уже налицо. С ней надо уметь считаться для упорной работы в условиях нелегальных, в условиях заведомого рабства у немцев, — этого нечего приукрашивать, ибо это действительно Тильзитский мир»[945].
8 марта 1918 VII съезд РСДРП (б) принял резолюцию «О войне и мире», в которой, наконец, поставил задачу «исторического приближения России к освободительной, отечественной социалистической войне»[946]. Агитируя своих однопартийцев в пользу заключения Брестского мира в марте 1918 г., Ленин ставит вопрос перед делегатами съезда РСДРП (б): «мир или война». Но при изучении Тильзитского мира Ленин убеждает себя в условном характере этого выбора: «bis Tilsit. Мир и война, их связь». В этой же тактической логике Ленин реабилитирует для себя и «отечество»[947], беря в скептические, позже снятые, кавычки саму формулу сохранения сил революционной России для будущих революционных войн в интересах мировой революции — формально патриотический призыв: «Подготовка сил. За „защиту отечества“. Дисциплина и дисциплина (вплоть до драконовских мер)»[948]. Этот набросок плана речи на фракции большевиков IV Чрезвычайного Всероссийского съезда советов (12–13 марта 1918) Ленин развил уже на следующий день, «разжевав» аналогию уже без кавычек: «Оборона отечества. (…) Тильзитский мир и слабый немецкий народ (только слабый и отсталый). Мир и война в их связи. Выжидаем, отступая, иного союзника: международный социалистический пролетариат»[949].
Советская Россия, ведя переговоры и заключив Брест-Литовский мир с Германией и её союзниками, не смогла помешать им подготовить и заключить такой же с отделившейся Украиной