Возвращаясь к методам этнического конструктивизма, которые применяла польская этнократия на окраинах Польши, следует отдельно отметить, что, «этнографический материал» для польской этнической инженерии действительно часто оставался поливалентным, как минимум — двойственным, что открывало для любой власти возможности для двух главных сценариев этнографического управления: демократического и справедливого достраивания преимущественно сельской культуры меньшинств до её городских, индустриальных, модерных национальных высот — или принудительное подавление культурного развития меньшинств, локализация его в пределах социального «низа», обусловливание его социальной мобильности непременной ассимиляцией. Поэтому важнейшим, но недостаточно акцентированным самим В. М. Кабузаном выводом из его исследования мне представляется зафиксированная им двойственность массового (крестьянского) этнокультурного самосознания, явленная в двойных самоназваниях и двуязычии. В современной научной литературе есть и адекватно более решительная формулировка, описывающая реальность местного населения Западного края Российской империи: «для большей части XIX века консолидированных национальных идентичностей у крестьянских в основном масс этого населения не было»[1027]. В этом пространстве ещё не сложившейся идентичности, на мой взгляд, и лежит главная основа, предпосылка конкурентной борьбы между поляками и литовцами за распространение своей идентичности на подвластное население, и в этом — корень прежде упомянутых споров о первородстве. Несмотря на вменения, в исторической, а не книжной, реальности перед шляхтой так и не возникло реального выбора: быть ли ей польской или нет, а все редкие акты воображения себя «белорусом» (хоть польским идеологическим «сарматом»!) не вышли за пределы индивидуального театра (вновь вспомним К. В. Калиновского и его «белорусскую» агитацию) и остались маргинальными. А вот значительная часть огромного крестьянского большинства оставалась объектом для шляхетского воздействия, но в годы кризисов и кровопролития, ценой жизни и сопротивления подтверждало свою непольскую веру и общерусскую идентичность. А затем, с годами, по мере развития церковноприходского и земского просвещения, получив свою низовую сельскую интеллигенцию, всё более открывалась нешляхетской, то есть не польской, этнической пропаганде, этническому выбору или даже этническим репрессиям и манипуляциям.
Российский историк А. С. Кибинь, в прямое опровержение белорусским «конструкторам» и модернизационному пафосу В. М. Кабузана (который обнаруживает, несмотря на собственные же данные об отсутствии «белорусов» как самоидентификации, этот этнос на протяжении всего XIX века), так формулирует итог современной польско-белорусской историографии вопроса: до середины XIX века «мы не найдём упоминаний о белорусском народе в массовых документах — по-прежнему все православные жители ВКЛ и Короны считали себя одним русским народом», даже термин середины XVII в. «белорусцы»[1028] был понятием московского делопроизводства, а не самоназванием для жителей востока ВКЛ — Белой Руси. «Причиной, по которой в новое время не возникло белорусской нации, была не слабость национального самосознания населения Белоруссии, а наоборот — его сильная русская или литовская идентичность», в итоге — в конце XIX века «белорусами стали не столько те, кто видел себя таковыми, а те, кого видели белорусами, и в первую очередь этнографы, историки и власти Российской империи», — заключает историк[1029].
Труд В. М. Кабузана позволяет проследить в динамике, как вокруг дат двух польских восстаний и по их дальним итогам, с середины XIX по начало ХХ века, в сравнении с более стабильной долей латышей и эстонцев на их этнографических территориях (особенно эстонцев в первоначально немецком Ревеле: см. Таблицу 1)[1030], доля литовцев росла в Сувалкской губернии Царства Польского (на 29 %)[1031] и резко падала в Виленской (более чем на 30 %) и Ковенской (более чем на 20 %) губерниях Литвы (см. Таблицу 2)[1032].
Главную роль в изменении удельного веса народов при росте их абсолютной численности в регионе играли, согласно выводам В. М. Кабузана, три фактора:
(1) очевидно, вызванная социальным гнётом эмиграция литовцев и евреев за рубеж;
(2) полонизация литовского и белорусского[1035] населения в Виленской и Сувалкской губерниях и (3) германизация литовского и польского в Восточной Пруссии (с. 31–32, 37, 47, 55).
Эмиграция отчасти, несомненно, объясняет резкое падение доли литовцев в Ковенской и Виленской губерниях, но прямо и категорически противоречит данным о резком росте их доли в Сувалкской губернии. И поэтому мне представляется, что главным, наряду с важными другими, фактором роста / падения доли литовцев является перемена ими идентичности, вернее, отказа от двойственного самоопределения в пользу однозначного. Что было фактором такого выбора — принудительная или добровольная ассимиляция, то есть в данном случае полонизация? Это необходимо рассмотреть на уже указанном примере Виленской губернии, ставшей центром польской-литовской этнодемографической борьбы. В. М. Кабузан даёт важный материал для этого анализа (см. Таблицу 3)[1036], из которого, прежде всего, следует тот принципиальный факт, что полонизация не была направлена специально против литовцев, а затрагивала также и ещё более радикально и русских носителей белорусского языка, определяемых автором книги как белорусов.
В. М. Кабузан, комментируя эти данные, сообщает, что современные событиям исследования зафиксировали, что «на большей части Виленской губернии в начале ХХ в. не отмечалось подъёма национального самосознания литовцев и полонизация[1037] шла полным ходом. Добавим, что по немецкой переписи 1916 г. в г. Вильнюсе поляки достигали уже 50,5 % всего населения, а литовцы — 2,6 %, а в Виленском уезде соответственно 71,9 % и 15,4 %» (с. 23, прим. 12). Важно, что культурное отступление литовцев перед конкурентным натиском поляков (вплоть до перемены этничности) ещё более заметно на примере населения города Вильно, где иные этносы — пока была жива Российская империя — смогли сохранить свою идентичность рядом с поляками (см. Таблицу 4)[1038]. «Быстрая ассимиляция поляками коренного литовского населения на территории Виленской области (уезды Виленский, Трокский, Свенцянский) и бывшей Сувалской губернии (Сейненский) привело к тому, что уже в начале ХХ в. литовское (по языку) население составляло здесь не более четверти всех жителей и преобладали поляки и белорусы», — пишет В. М. Кабузан (с. 18). А имея в виду дальнейшее присоединение Виленского края к Польше, резюмирует: «в <19>30-е годы почти всё население здесь уже говорило преимущественно по-польски… именно в начале ХХ в. территория Виленского и Трокского уездов из литовской превращается в польскую[1039] и остаётся таковой до депортации[1040] отсюда поляков в 1946 г.» (с. 18, 39), но считает необходимым, не растолковывая смысла «исконности», добавить: «И в то же время это была исконно литовская земля» (с. 18).
Здесь следует сделать экскурс в область политических решений, которые принимали создатели независимой Литвы и конструкторы её национальной территории: надо сразу сказать, что эта территория рисовалась ими таким образом, что чаемая Литва изначально обрекалась либо на федерализацию, либо на иную политическую форму многонациональности, либо на принудительную ассимиляцию национальных меньшинств. Лишне говорить, что на практике все новые национальные независимые государства 1920–1930-х гг. в итоге строили этнократии и делали ставку на принудительную ассимиляцию меньшинств. Дело в том, что в ряду тех бывших российских имперских регионов, на которые претендовала литовская Литва, были названы заведомо инонациональные или многонациональные территории (и таблицы в этом тексте это ярко иллюстрируют). В ноябре 1917 года в Воронеже Национальный совет литовцев России решил претендовать, кроме базовых литовских земель, также на Вильнюсскую, Сувалкскую, часть Гродненской губернии. Впрочем, положение преимущественно сельской нации определяло низкую долю литовцев и в Ковно (Каунасе) — в конце XIX века там жило всего в общей численности населения города — 6,6 % литовцев при 35,2 % — евреев, 22,7 % — поляков, 25,8 % — русских и белорусов. В 1920 году на переговорах с Советской Россией делегация Литвы потребовала признания прав Литвы на всю Гродненскую губернию и часть Минской[1041].
В. М. Кабузан подробно описывает типичную этническую судьбу Виленского края в составе Польши в контексте Прибалтики 1920–1930-х гг., где процветала принудительная административная ассимиляция в интересах титульных наций:
«В 20–30-е годы ХХ в. отмечается весьма значительное изменение в этническом составе жителей региона. Увеличивается удельный вес коренных народов во всех республиках. В Литве удельный вес литовцев с 1914 по 1939 г. повысился с 53,5 % до 72,3 %, в Латвии латышей — с 64,8 % до 74,9 %, в Эстонии эстонцев — с 89,8 % до 91,8 %. Одновременно в регионе понижается доля большинства других народов… Очень сомнительно, чтобы за столь короткое время удельный вес и даже абсолютная численность ряда народов так сильно понизилась. Особенно это касается белорусов, которых к концу