Между тем ставшую советской Россию постепенно накрывало мутным валом гражданской войны. Большую неразбериху в идеологиях и интересах, чем в послереволюционные годы, сложно себе представить. Кто-то поднимал красный флаг и выступал на стороне свежеобразованной Белой гвардии, кто-то, напротив, шел с имперскими флагами и лозунгом «за революцию», пытались выжить в Сибири восставшие «по ошибке» чехи, старались урвать себе кусок территорий побольше поляки. И на фоне всего этого безобразия продолжалась Первая мировая. Война в условиях разложившейся до анархии армии, обнаглевшего «окопного братства», не то что нехватки, а попросту отсутствия ресурсов для ведения боевых действий. В этих условиях необходим был мир, причем как можно скорее. И мир был заключен – попирающий все дореволюционные договоренности, предательский по отношению к союзникам, сепаратный, но позволяющий выжить. Правда, ситуацию чуть не довел до смертельной не кто иной, как Лев Троцкий. Этот высоколобый интеллигент-говорун, носившийся, как курица с яйцами, со своей теорией «перманентной революции», гласящей, что революция должна развиваться до тех пор, пока она не охватит весь мир, прибыв на переговоры с немцами, заявил, что Россия не собирается заключать мирный договор, а просто не будет вести боевых действий. Можно себе представить, как обрадовалось немецкое командование, увидев повод безнаказанно отхватить еще кусок российской земли! Но ситуацию в конце концов выправили, и договор, пусть и на кабальных условиях, заключили. Удивительно, что Троцкий после этого не просто остался в живых, но и сохранил все свое влияние: в революционные годы жизни лишали и за меньшие грехи, а тут дело попахивало откровенным предательством. Впрочем, он был слишком популярной и значимой личностью на то время, чтобы применить к нему «способ Меркадера».
Из того времени, кстати, родом и открытое противостояние между Троцким и Сталиным. Первый требовал продолжения революции, ее вывода за пределы России, перехода к революции мировой. Второй настаивал на том, чтобы сперва завершить революцию в отдельно взятой стране. Теоретик Троцкий не желал слушать доводов практика
Сталина, организатор Сталин с изумлением внимал непрактичным речам Троцкого. На самом деле тут и не поймешь, что к добру, что к худу. Итоги сталинского варианта мы видим вокруг себя, а пойди все так, как хотелось Льву Давыдовичу, – и революция захлебнулась бы в кратчайшие сроки. Кто знает, как пошла бы история дальше?
Между тем, даже когда угроза с запада была на время ликвидирована, внутренняя неразбериха все еще представляла собой серьезную опасность. И Ленин, судя по всему, не раз и не два благодарил судьбу за то, что она послала ему грузина – «волшебника», способного организовать практически все что угодно. Куда только не отправлялся Сталин в ближайшие годы в качестве чрезвычайного уполномоченного ВЦИК! Сперва – на юг России, организовывать заготовку и вывоз хлеба с Северного Кавказа, а попутно – организовывать оборону Царицына. Оттуда он телеграфирует Ленину: «Дело осложняется тем, что штаб Северокавказского округа оказался совершенно неприспособленным к условиям борьбы с контрреволюцией. Дело не только в том, что наши «специалисты» психологически не способны к решительной войне с контрреволюцией, но также в том, что они как «штабные» работники, умеющие лишь «чертить чертежи» и давать планы переформировки, абсолютно равнодушны к оперативным действиям. и вообще чувствуют себя как посторонние люди, гости»[51]. Ленин же дает ему полный карт-бланш: «навести порядок, объединить отряды в регулярные части, установить правильное командование, изгнав всех неповинующихся». И Сталин берется за дело. В кратчайшие сроки в Царицыне начинает работать местный реввоенсовет и ЧК, как будто из ниоткуда появляется регулярная армия. Ни местная буржуазия, ни противники большевиков не смели больше поднять голову. Сталину-то что? Он привык организовывать, утрясать, согласовывать, искать выходы. И сколько при этом потребуется жертв, его нисколько не интересовало. Потому что он и смолоду-то не слишком ценил человеческую жизнь, а в условиях революции перестал об этом задумываться вовсе. Впрочем, если верить его современникам, по сравнению с Троцким Сталин был просто ангелом: не было у него в глазах эдакого, знаете ли, просветленного фанатизма, свойственного Льву Давыдовичу.
В ближайшие несколько лет его носило по всем фронтам, где только ни запахнет жареным. В ноябре 1918-го он стал председателем Военного Совета Украинского фронта, потом – заместителем Ленина в Совете рабоче-крестьянской обороны, останавливал наступление
Колчака под Пермью и организовывал отпор польскому наступлению под Смоленском, организовывал оборону Петрограда, когда ему угрожали войска Юденича. И частенько, выполняя очередное ленинское задание, Сталин наступал «на мозоль» наркому по военным делам Льву Троцкому. Анри Барбюс описывает это так: «Когда Троцкий, обеспокоенный разрушением с таким трудом налаженного им управления округов, прислал телеграмму о необходимости оставить штаб и комиссариат на прежних условиях и дать им возможность работать, то Сталин сделал категорическую и многозначащую надпись на телеграмме: «Не принимать во внимание». Так что в конце концов тот понял, что имеет дело не с «трюмным матросом революции», а с опаснейшим противником».
И тем более опасным, что он постепенно поднимался все выше и выше в партийной иерархии. На VIII съезде партии он был избран членом Политбюро и Оргбюро, по предложению Ленина – назначен народным комиссаром государственного контроля (с 1920 году – нарком рабоче-крестьянской инспекции), а в апреле 1922 года избран генеральным секретарем ЦК партии. Правда, на ту пору должность генсека носила скорее технический характер, но все равно власти давала немало.
В частности, именно как генеральный секретарь Сталин возглавлял политическое и хозяйственное руководство страной во время болезни и после смерти Ленина.
Первый удар случился с Лениным 25 мая 1922 года: у него нарушилась речь, была легко парализована правая сторона тела. Надо сказать, что Ильич ожидал подобного исхода: от инсульта примерно в том же возрасте скончался его отец. Поэтому он загодя обратился к Сталину с просьбой настолько деликатной, что с ней можно обратиться только к ближайшему ученику – в случае инсульта дать ему яд. Когда же беда случилась, он потребовал от Иосифа выполнить обещание. Сестра Ленина – Мария Ульянова – вспоминает об этом так: «В. И. решил тогда, что все кончено него, и потребовал, чтобы к нему вызвали на самый короткий срок Сталина. Эта просьба была настолько настойчива, что ему не решились отказать. Сталин пробыл у В. И. действительно минут пять, не больше. И, когда вышел от Ильича, рассказал мне и Бухарину, что В. И. просил его доставить ему яд, так как, мол, время исполнить данное раньше обещание пришло. Сталин обещал. Они поцеловались с В. И., и Сталин вышел. Но потом, обсудив совместно, мы решили, что надо ободрить В. И., и Сталин вернулся снова к В. И. Он сказал ему, что, переговорив с врачами, он убедился, что не все еще потеряно и время исполнить его просьбу не пришло. В. И. заметно повеселел и согласился, хотя и сказал Сталину: «Лукавите?». – «Когда же Вы видели, чтобы я лукавил?», – ответил ему Сталин. Они расстались и не виделись до тех пор, пока В. И. не стал поправляться и ему не были разрешены свидания с товарищами.
В это время Сталин бывал у него чаще других. Он приехал первым к В. И., Ильич встречал его дружески, шутил, смеялся, требовал, чтобы я угощала Сталина, принесла вина и пр. В этот и дальнейшие приезды они говорили и о Троцком; говорили при мне, и видно было, что тут Ильич был со Сталиным против Троцкого. Как-то обсуждался вопрос о том, чтобы пригласить Троцкого к Ильичу. Это носило характер дипломатии. Такой же характер носило и предложение, сделанное Троцкому о том, чтобы ему быть заместителем Ленина по Совнаркому. В этот период к В. И. приезжал и Каменев, Бухарин, но Зиновьева не было ни разу, и, насколько я знаю, В. И. ни разу не высказывал желания видеть его»[52]. Показательно, не так ли? Позволяет судить о степени доверия.
Четыре месяца Сталин старательно «прикрывал» Ленина, выполняя по возможности его функции в партии, взяв на себя ответственность за обеспечение ухода и лечения. Ученик был действительно благодарен учителю, испытывал к нему теплые чувства, искреннюю привязанность. Но инсульт – болезнь коварная: даже выздоровев, человек не становится таким, как прежде. Коснулись изменения и личности Ильича: он стал еще более подозрительным, чем раньше, раздражительным, нервным. Утратив фактическую власть, он ощущал себя в унизительном положении: одного только морального авторитета в партии ему, всю жизнь стремившемуся наверх, было мало. Но восстановить свое положение ему уже было не суждено: 16 декабря с ним случается второй удар. Соратники по партии вспомнили, как заботился о Ленине Сталин после первого инсульта, и решили: пусть это станет правилом. Так что с середины декабря на Иосифе оказывается персональная ответственность за обеспечение лечения Ленина и, в частности, за обеспечение его покоя – ограничение общения, переписки и пр. Это не было, как теперь любят писать, стремлением Сталина «спрятать» Ленина от партии – решение было подтверждено врачами. Повторюсь: он и правда любил и почитал своего учителя. Со всем пылом и почтением, свойственным кавказскому человеку, привыкшему, что слово «Учитель» значит намного больше, чем это можно выразить по-русски.
К Рождеству Ленин снова смог говорить и вновь завел разговор о яде, но Сталин выполнять давнее обещание отказался. Это еще более усилило подозрительность и раздражительность Ленина. Он к этому времени был уже, мягко говоря, не совсем адекватен. То есть разум его все еще оставался светлым, но эмоции свои он уже не контролировал. А тут еще, как назло, произошел конфликт между Сталиным и Крупской. Сталин слова о персональной ответственности воспринял всерьез, поэтому когда врачи ограничили рабочее время Ильича всего пятью минутами за раз, он стал строго следить, чтобы срок этот выдерживался, а больной не переутомлялся. Но Надежда Крупская считала, что по праву супруги у нее есть монополия на Ленина и это ей решать, когда, как и сколько работать ее мужу. Теперь представьте себя на месте преданного ученика, который видит, как жена учителя целенаправленно сводит его в могилу. Представляете, что после очередного нарушения режима мог сказать Крупской Сталин? Вот и готов конфликт. Сцена, судя по всему, была безобразная. По крайней мере, так представляется, когда читаешь письмо Крупской Каменеву: «Лев Борисыч, по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину. Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичем, я знаю лучше всякого врача, так как знаю, что его волнует, что нет, и, во всяком случае, лучше Сталина. Я обращаюсь к Вам и к Григорию, как более близким товарищам В. И., и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизн