й в суть дела, сразу поймет, что все церковное вероучение просто чушь. Ибо как же это может быть, чтобы человека в аду насаживали на вертел, поджаривали или как-то еще мучили, когда тело человеческое не может ожить уже потому, что происходит естественный процесс разложения. Также ерунда – представлять небеса как место, куда необходимо стремиться попасть, хотя в соответствии с церковным учением туда попадут лишь те, кто никак себя не проявил в жизни, например оказался умственно неполноценным и т. д. Воистину никакого удовольствия не доставит встретить там всех тех, чья глупость, несмотря на библейское изречение «Блаженны нищие духом», раздражала еще при жизни. И как можно увлечь человека, внушая ему, что на небесах он найдет только невзрачных и духовно немощных женщин?
Далее его уверяют, что на небеса попадет лишь тот, у кого меньше всего грехов на совести. Хотя количество грехов с возрастом увеличивается, никто из духовных лиц не только не выражает готовности уже в молодые годы уйти из жизни, но, напротив, даже шестидесятилетние кардиналы стремятся как можно дольше продлить свое пребывание на этой земле.
/…/Ислам, пожалуй, еще мог бы побудить меня вперить восторженный взор в небо. Но когда я представляю, как пресно и скучно на христианских небесах! В этом мире есть Рихард Вагнер, а там только «Аллилуйя», пальмовые ветви, младенцы, старики и старухи. Дикарь поклоняется хотя бы силам природы. Христианство же стремится заставить уверовать нас в «чудо преображения», ничего более нелепого человеческий мозг в своем безумии и выдумать не мог; чистейшей воды издевательство над любым божественным началом. Да негр с его фетишем в тысячу раз выше того, кто верит в чудесное преображение./…/
Если и есть бог, он дает не только жизнь, но и способность познания. И если я с помощью данного мне богом разума регулирую свою жизнь, то могу ошибаться, но не солгу. Переселение тел в загробный мир невозможно хотя бы уже потому, что каждый, кто был бы вынужден взирать сверху на нас, испытывал бы страшные муки: он просто бы бесился от ярости, видя те ошибки, которые непрерывно совершают люди. Ошибка Чемберлена в том, что он воспринимал христианство как духовный мир. Человек все мерит на свой аршин: то, что больше него, он называет большим, а то, что меньше, – маленьким. Ясно одно: на мировой шкале где-то и у нас есть место. Провидение создало каждого человека с неотъемлемыми расовыми признаками, и это уже само по себе отрадно. Как же нам не радоваться тому, что нам кажется прекрасным. Я стремлюсь к такому порядку вещей, когда каждый твердо знал бы о себе: он живет и умирает во имя сохранения своей расы. Задача состоит в том, чтобы воспитать в людях высочайшее уважение к тем, кто особенно отличился в борьбе за выживание расы. Очень хорошо, что я не пустил попов в партию. 21 марта 1933 года – в Потсдаме – встал вопрос: идти или не идти в церковь? Я завоевал государство, не испугавшись проклятия обеих конфессий. Если бы я тогда в самом начале прибег к услугам церкви – мы пошли к могилам, а государственные деятели отправились в церковь, – то сегодня меня постигла бы судьба дуче. Сам по себе он вольнодумец. Но он пошел на уступки, хотя ему, подобно мне, следовало бы совершить революционный акт. Я бы вторгся в Ватикан и вышвырнул оттуда всю компанию. Потом я бы сказал: «Извините, ошибся!» Но зато их бы уже там не было».
IX. Сумерки богов
Застрелился ли Гитлер?
Так как в годы моей борьбы я считал, что не могу принять на себя ответственность, связанную с супружеством, то теперь, прежде чем закончится мое земное существование, я решил взять в жены женщину, которая после многих лет преданной дружбы добровольно приехала в этот город, уже практически окруженный, чтобы разделить со мной свою судьбу. По собственной воле она умрет вместе со мной, как моя жена. Это вознаградит нас за все, чего мы оба были лишены из-за моей работы на благо моего народа. Все, чем я обладаю, – если это имеет хоть какую-то ценность – принадлежит партии. Если же она прекратит существование, – то государству. Если и государство будет уничтожено – ни в каком дальнейшем решении с моей стороны нет надобности. Моя жена и я, чтобы избежать позора краха или капитуляции, выбираем смерть. Мы хотим, чтобы наши останки были тотчас же сожжены на том месте, где я выполнял большинство своих каждодневных дел на протяжении 12 лет моего служения народу.
Безнадежно проигрывая войну, Гитлер 1 апреля 1945 года перенес свою ставку в Берлин. Именно здесь, в подземном бункере под старым корпусом Имперской канцелярии прошли его последние дни. Надо сказать, что советские, да и западные кинематографисты постарались изо всех сил, чтобы «как следует» создать образ этих последних дней. Они рисовали безумные оргии и пьянки, полное разложение и потерю контроля. Тем не менее можно смело утверждать, что это, мягко говоря, преувеличение, специфическое видение художников. На деле в бункере царила все та же дисциплина, что и в любой из ставок Гитлера. Другое дело, что сам Гитлер был уже не тот. Обмякший, как-то разом постаревший, он вызывал у окружающих, как ни странно, уже не страх, не почтение,
Личный телефонист-секретарь фюрера Рохус Миш вспоминал: «По сути бункер являлся всего лишь бомбоубежищем. Фюрер не находился там безвылазно. После отбоя воздушной тревоги он возвращался назад в свою квартиру на Вильгельмштрассе, 77. По размеру бункер был невелик и подземным проходом сообщался со зданием новой рейхсканцелярии, где располагались и кухня, и всевозможные хозяйственные и подсобные помещения. В самом бункере не было даже места предложить посетителю стул. Он состоял из крохотных клетушек, площадь каждой из которых не превышала 10–12 квадратных метров. Одна из его частей представляла собой так называемый «мокрый угол», где были туалеты и умывальные комнаты. В другой его части располагался кабинет Гитлера, сообщавшийся с гостиной, к которой примыкала комната Евы Браун. Еще в бункере находилось техническое помещение для подачи в него воды, воздуха и электроэнергии, а также моя каморка, где находились телефон и телеграф, с помощью которых и осуществлялся контакт с внешним миром. Больше в бункере ничего не было».[148]
а отчасти жалость. Все, чего он стремился достичь, рассыпалось в прах. Люди, которых он считал своими ближайшими друзьями, казались ему предателями. Геринг, попытавшийся оттянуть удар на себя, перехватив власть, которой Гитлер уже был не в состоянии пользоваться, был обвинен им в измене. 25 апреля он прислал телеграмму: «Мой вождь! Ввиду Вашего решения остаться в крепости Берлин согласны ли Вы, чтобы я немедленно принял на себя общее руководство Рейхом при полной свободе действий внутри страны и за ее пределами в качестве Вашего заместителя? Если до 10 часов вечера сегодня не последует ответа, то я буду считать само собой разумеющимся, что вы утратили свободу действий. Я буду действовать в высших интересах нашей страны и нашего народа. Вы знаете, какие чувства я питаю к Вам в этот важнейший час моей жизни. Мне не хватает слов, чтобы выразить себя. Храни Вас Бог, и успехов Вам, несмотря ни на что. Верный вам Герман Геринг». Гитлер воспринял это как предательство. Между тем Геринг, остававшийся на еще не захваченной союзниками территории, мог бы спасти если не положение вообще, то хотя бы Гитлера. Каким бы он ни был грабителем музеев и бонвиваном, Гитлера он уважал по-настоящему и вряд ли решился бы узурпировать власть. Во всяком случае, соберись он сделать это, разрешения у вождя он бы не просил. Но Гитлер уже одержим паранойей. Он видит врага во всех и каждом, особенно после того, как выяснилось, что Генрих Гиммлер за его спиной вел переговоры с союзниками. Он приказывает арестовать Геринга, лишая
Германию и себя самого последнего шанса. Ему больше не на кого опереться. Не на кого, кроме прощающей ему все и все еще его любящей Евы Браун. «Бедный Адольф! Тебя все бросили!» – восклицает она на полном серьезе, вторя его собственным мыслям. До последнего момента он старался удерживать ее подальше от войны, но в Берлин она приехала без разрешения, заявив, что хочет остаться с Гитлером.
Обстановка на фронте меняется быстрее, чем о ней успевают докладывать. Гитлер пытался быть в курсе дела, часами просиживая над гигантскими картами боевых действий, перемещая разноцветные булавки, определяя местонахождение подразделений, которых, чаще всего, на момент доклада об их расположении уже просто не было на свете. Его жизнь, само его существование становятся все более виртуальными. Его секретарша Траудаль Юнге задала ему не слишком тактичный вопрос: «Не кажется ли вам, что немецкий народ ждет, чтобы вы встали во главе войск и пали в бою?» и получила ответ человека, который уже все обдумал и понял, что ждать больше нечего: «У меня дрожат руки, я едва могу держать пистолет».
Из людей, на которых он все еще может опереться, из его старых товарищей, с ним остались только Мартин Борман и Йозеф Геббельс. Кроме них в бункере начальник генерального штаба Кребс, секретари, адъютанты, охранники. Гитлер вымотан до предела и выглядит, несмотря на свои 56 лет, как дряхлый старик. «Физически Гитлер являл собой страшную картину: он передвигался с трудом и неуклюже, выбрасывая верхнюю часть туловища вперед, волоча ноги, – вспоминает один из штабных офицеров, бывших с ним в бункере. – С трудом он мог сохранять равновесие. Левая рука ему не подчинялась, а правая постоянно дрожала. Глаза Гитлера были налиты кровью». Его уже с трудом узнают самые близкие соратники. Впрочем, Гитлер ли это? Вполне возможно, что в бункере остался его двойник, а сам он уже был далеко от Германии. В таком случае, в какой момент произошла подмена? Если, конечно, она произошла.
Как проходили последние дни вождя? Скажем сразу – безрадостно. Надежды не оставалось не только на победу, но и на жизнь. Двадцать шестого апреля советскими войсками уже были заняты уже три четверти Берлина. Почему Гитлер все еще не покончил с собой – непонятно. Изменить он уже ничего не может, бежать – отказывается. Артур Аксманн предложил вывести его из Берлина под охраной молодежи из Гитлер-югенд, но его предложение было отвергнуто. Предложение прорваться на истребителе – тоже. Официально – все его надежды на армию Венка. Но армия Венка прорваться в Берлин не может физически, и все это понимают.