своем желании отречься от власти. Дождался протестов и получил обоснование для введения опричнины. Во что могла бы вылиться сталинская опричнина, остается только догадываться. Наверняка можно сказать лишь одно: у Берии и компании появились очень серьезные резоны для беспокойства. Вполне логично предположить, что они обезопасили себя, почувствовав угрозу своему положению и жизням. И пока Сталин умирал, – они попросту перетянули одеяло власти на себя, отменив все сталинские нововведения и самостоятельно встав у руля государства. Впрочем, не надолго: вскоре «четверке» предстояло схлестнуться между собой.
На похоронах Сталина
Мы все вместе были на похоронах Сталина и видели «Ходынку» на этой самой «Трубе» (Трубной площади). Сначала, днем, я пытался прорваться на Пушкинскую улицу, но когда увидел, что творится: военные грузовики, а на них стоят солдаты и вытягивают из толпы тех, кому невтерпеж, я вернулся.
А вечером мы вместе с нашей 127-й школой пошли в Колонный зал. (Я тогда учился в десятом классе.) Мы спускались по Рождественскому бульвару к «Трубе», но так до нее и не дошли. Впереди стояли барьеры, а сзади шли все новые и новые толпы, которые напирали на стоящих у барьеров, – в результате жуткая давка. «Хорошо бы кого-нибудь из наших комсомольских вождей придавило», – сказал Юлик Головатенко, и пожелание это сбылось – одного из них действительно прижали довольно сильно. Но и меня тоже чуть не задушили. Мы всю ночь там простояли, бегали в подъезд греться, а когда утром разбредались, вокруг было много калош. Из всей жуткой ночи почему-то больше всего запомнились эти калоши. Тысячи калош. Юлик сострил: все кинулись убедиться, действительно ли помер.
В школе мы ходили с постными лицами, изображая скорбь, которую мы отнюдь не испытывали. Я еще лет в четырнадцать обещал Лейбовичу, что на похоронах Сталина буду песни петь, что и делал, – разумеется, вполголоса. Мы тогда любили петь есенинские стихи из «Москвы кабацкой» (у кого-то из ребят был четырехтомник 20-х годов) на мотив «Дорогая моя столица» – они хорошо ложились на эту мелодию, и мы регулярно забавлялись таким образом.
Из воспоминаний диссидента Анатолия Иванова[169]
Вспомнился и мне этот печальный день похорон 9 марта, когда нас, учеников 46-й мужской школы, торжественно открывшейся, кстати, 21 декабря 1936 года, в день рождения Сталина, построили в коридоре перед огромным портретом вождя и включили прямую трансляцию с похорон из Москвы. Многие пацаны плакали, даже мой сосед по парте – дерзкий и отчаянный Алик Прийдак. Рыдала у портрета наша историчка Мария Илларионовна, скупая слеза скатилась из единственного глаза военрука-фронтовика Жесткова по прозвищу Биллибонс. На скуластом лице преподавателя сталинской конституции Кузьмина, всегда одетого в зеленый «сталинский» китель, ходили ходуном желваки – по всему было видно, что и он страдал в эти минуты, слушая Левитана и речь ближайшего соратника вождя – Берии, произносимую с трибуны мавзолея.
А потом были снимки в газетах «Правда» и «Известия», которые у меня сохранились: Сталин в гробу, тысячи венков вдоль кремлевской стены. И никто тогда не знал о многих погибших в давке людях, пытавшихся увидеть похоронную процессию.
Из воспоминаний журналиста Анатолия Ануфриева[170]
Сразу после сообщения по радио о смерти Сталина на улицах появились траурные флаги, из репродукторов, установленных на улицах, слышалась траурная музыка. На предприятиях проводились митинги и собрания. В день похорон в школе занятий не было. Часто на улицах можно было встретить людей, которые плакали о потере. Не так давно закончилась война, и победу в ней люди связывали с именем Сталина. У многих было состояние растерянности, люди не представляли своей жизни и жизни страны без «вождя», «отца народов». Помню, что некоторые из наших знакомых поехали в Москву, чтобы попрощаться с ним. Желающих уехать было очень много, поезда были переполнены. Люди каким-то образом умудрялись добраться до столицы. Рассказывали, что в Колонный зал, где был установлен гроб с телом, бесконечной вереницей шли люди, молодые и старые, с детьми на руках. Люди хотели отдать последнюю дань человеку, которого боготворили. Затем, через несколько дней, во время похорон толпой были задавлены многие сотни людей. Об этом многие знали, хотя, естественно, по радио о таких новостях раньше никто не сообщал. Это теперь показывают хронику и называют точные цифры погибших, а тогда люди были осторожны, боялись сказать лишнее слово вслух, дух Сталина и последствия репрессий еще долго витали над страной.
Из воспоминаний публициста Раисы Степановой
Говорят, что люди плакали на похоронах Сталина, – и я действительно видел в кинохронике слезы на глазах проходящих мимо гроба, установленного в Колонном зале. Но если можно судить о настроениях народа по лагерю, – ведь в лагерях находились миллионы простых людей, – то слез я не видел. Помню, как Иван Михайлович Крестьянкин, священник, встретил меня в незабываемые мартовские дни 1953 года у нашего барака в радостном возбуждении и показал мне фотографию на первой странице газеты – Сталин в гробу: «Вот, смотрите, сбылась мечта русского народа». А уж Иван Михайлович знал свой народ.
А что до уголовников, воров – у тех вообще никакого уважения к Сталину не было, они называли его презрительно «гуталинщик»: он напоминал им усатых кавказцев, что чистят обувь на городских улицах.
Да, в массовом сознании образ Сталина приобрел некие сверхчеловеческие черты, в нем было нечто сверхъестественное – порою казалось даже, что он никогда не умрет.
– Сталин – он нас с тобой переживет, – убежденно говорил мой приятель Сергей Хмельницкий.
И вот – он умер. И показалось, что с ним рушится мир, который держался им. Одних это потрясло, другие почувствовали: это – начало какой-то новой жизни.
Владимир Кабо[171]
Послесловие
У каждого есть свой миг, когда он превращается в дракона. Обычно это – миг страха, нестерпимого, до дрожи в коленках, до холодеющих пальцев, когда желание жить вытесняет все. Когда смерть впервые орказывается рядом, и ты расстаешься с глупой детской верой в собственное бессмертие. Когда не умом и не сердцем, а жалким трясущимся телом осознаешь – нужно или выжить, или остаться человеком.
Вот и подошел к концу рассказ о двух тиранах, о правителях, о двух мечтателях, задумавших некогда, в юности, сразить дракона по имени Несправедливость. И тому и другому было дано от Бога немало, отмерено талантов и умений столько, что многие позавидловали бы им. Но оба они отказались от этого дара, решив, что есть гораздо более высокая цель, ради которой можно забыть обо всем. Что произошло дальше, вы только что прочли на страницах этой книги. Каждый из них, сразив своего дракона, занял его место, точно так, как говорится в старинной сказке. Но при этом они оставались не более чем просто людьми.
Речь не идет о Гитлере и Сталине – лидерах политических режимов. Пытаться их сравнивать, говоря об их политике, целях, задачах, перспективах, было бы делом неверным и неправедным. Потому что, в конце концов, это Гитлер, а не Сталин принес войну в Россию, и тут любые сравнения неуместны. Речь идет о людях. Об Адольфе Шикльгрубере, сыне Клары Пельцль, и Иосифе Джугашвили, сыне Екатерины Геладзе.
Власть не сделала их ни сверхсуществами, ни «корифеями всех наук», ни «великими и могучими», что бы там ни говорила официальная пропаганда. И уж тем более не сделала их бессмертными. Отставной ефрейтор, не любящий «слишком умных» и терпеть не могущий евреев, так и остался отставным ефрейтором, пусть даже его и называли «Вождем». Хитрый интриган, поднаторевший в партийных интригах и постоянно опасающийся скрытых врагов, так и остался талантливым партфункционером, сколько ему ни воздвигали прижизненных памятников.
Они оставались обычными людьми – не слишком счастливыми, одаренными, но отнюдь не гениальными, обладающими определенными талантами, сильными и слабыми сторонами личности. Такими же, как мы с вами.
Они не добыли счастья ни для себя, ни для своих ближних. Число благословений в их адрес много меньше числа проклятий. Оба выбранные ими пути к справедливости оказались тупиковыми, ведущими в никуда.
Кстати, а что сделали бы на их месте вы?