Эти слова пронзили меня словно ударом электротока, я мгновенно вспомнил содержание интервью, данного Жухраем корреспонденту «Московского комсомольца», опубликованного в газете 20 мая 2008 года, и буквально закричал;
— Новоафонский монах?!
— Так точно, — по-военному ответил Жухрай, и, подумав немного продолжал, — уже в 10 часов утра 2 марта мы с Василием Сталиным сидели в дежурке и охранники поведали нам, что больного вождя в половине седьмого привезли из Кремля, и уже более трех часов над ним «колдуют» медики. Согласитесь, — устремив в меня свой проникающий до глубины мозга взгляд, произнес Жухрай, — что одного этого свидетельства достаточно для того, чтобы Ваша версия обрела плоть и кровь, а все иные, которые так тщательно проанализированы в Вашей рукописи, можно без всякого сожаления отправить в урну.
— Позвольте, Владимир Михайлович, — не удержался я, — ведь и Вы являетесь, хотя и не ортодоксальным, но все же сторонником версии Лозгачева. Я сейчас зачитаю фрагмент Вашего интервью.
Достав из портфеля тот самый номер «МК», я зачитал нижеследующие строки из интервью корреспонденту:
«— Владимир Михайлович, вы верите в то, что Сталина отравили?
— Нет. Это невозможно. Потому что некому. Просто побоялись войти, когда он упал. По инструкции, существовавшей в охране, никто без его разрешения в апартаменты заглянуть не мог. На всех стенах были звонки — вот позвонит, тогда можно. Одна только уборщица Матрена Бутусова пользовалась его безграничным доверием и могла ходить где угодно.
Лозгачев, заместитель коменданта Ближней дачи, и Старостин оставили мне свои докладные записки о случившемся. Они до хрипоты спорили о том, кому туда идти, — как смертники. Хотя уже знали, что он там лежит без помощи и без движения. Но это сейчас все распускают языки, что надо делать и как, а тогда Сталин был Чингисханом, ребятки, — при одном его виде все падали. И они войти не рискнули.
— И все-таки его любили…
— Любили. Но и боялись. И то, и другое было искренним и от всего сердца. Я в своей жизни два раза только переживал. Когда умерла моя мама, и когда не стало товарища Сталина. Такой жесткий у меня характер. Видимо генетика»[142].
— Уже из интервью следует, что Вы сторонник общеизвестной версии Лозгачева. Кроме того, в своем фундаментальном труде «Сталин» Вы воспроизводите эту версию по хранящейся у Вас магнитофонной записи рассказа самого Лозгачева.
— А что, я должен был на каждом перекрестке жизненных дорог кричать, что я знаю тайну расширенного заседания Бюро Президиума ЦК КПСС, происходившего в ночь с 1 на 2 марта 1953 года? Мне что, жизнь надоела, чтобы мужественно разделить судьбу Василия Сталина, за несколько месяцев до своей смерти сменившего фамилию на Джугашвили? У меня семья, мне нужно было делать карьеру, начав все практически с нуля.
— Хорошо. В период правления Хрущева вы скрывали свою осведомленность, но после его свержения, при Брежневе можно было выступить с разоблачением многочисленных версий о якобы неестественном характере смерти Сталина, которые наплодил Никита Хрущев?
— Во-первых, ничего мне скрывать от Никиты Сергеевича не пришлось, поскольку он все прекрасно знал, в том числе и о моей осведомленности. Видимо Василий все ему выплеснул в лицо, за что и загремел на восемь лет в места не столь отдаленные, а затем скоропостижно в мир иной. Сразу после смерти Сталина Хрущев пригласил меня к себе и в течение без малого пяти часов вел душещипательную беседу о великой утрате, понесенной советским народом и всем прогрессивным человечеством. Кстати, его интересовало: знаю ли я, где находятся сталинские архивы?
— А Вы?
— Ответил, что я не архивариус и такие вещи мне не ведомы. Уже из этой беседы я уяснил, что за мной будет установлена тотальная слежка, впоследствии я понял, что Хрущев опасался меня, вернее моей осведомленности об истинной подоплеке болезни и смерти Сталина.
— Откуда Вам это стало известно?
— Когда председатель КГБ Шелепин сочинил на меня соответствующую справку, я пожаловался Никите, который тут же его и продал: «Это, — говорит — не я, это железный Шурик по своей инициативе, а лично я Вас люблю и уважаю». Он действительно до самой своей кончины уважительно относился ко мне, следил за моими успехами на научном и литературном поприще. За несколько месяцев до своей кончины пригласил меня на дачу и, расчувствовавшись, попросил у меня прощения, а за что, так и не сказал. Прощаясь, он утирал слезу, выкатившуюся из его глаз, и многозначительно заявил: «Скоро мне предстоит встреча с «Отцом».
— Ну, а Брежнев?
— А что Брежнев. Он тоже неоднократно беседовал со мной, помогал по жизни, хотя я уже ни в чем не нуждался. В 1977 году один из его помощников (называть его фамилию не буду, он и ныне здравствует), очень дотошно выспрашивал меня, что я знаю о местонахождении оставшихся в живых офицеров личной охраны Сталина.
— А Вы?
— Ответил, что я не пастырь, чтобы на протяжении без малого четверти века сторожить рассеянных по стране агнцев божиих.
— А когда Вы узнали о «рождении» версии Лозгачева?
— В конце горбачевской перестройки. В начале 1990 года я пригласил к себе Лозгачева и вот на эту пленку записал его рассказ, который и воспроизвел потом в своей книге «Сталин» (при этом Жухрай показал мне бобину с магнитофонной лентой)[143].
— Владимир Михайлович, разрешите повторить вопрос, заданный Вам корреспондентом «МК» два с половиной года тому назад?
— Вы что, сговорились, — воскликнул гневно Жухрай, — опять муссируете эту нелепость про отравление Сталина! Не было и не могло быть никакого отравления! Вы что, хотите сказать, что кто-то из 12 «апостолов» во время ночного чаепития влил ему в бокал яд, подобно тому, как это якобы сделал Хрущев в разухабистом детективе Ю. Мухина?
На этом встреча была закончена, поскольку Владимир Михайлович, с трудом поднявшись из кресла, заспешил на кухню, откуда доносились аппетитные запахи жаркого. Вопреки традиции, он не пригласил меня на этот раз к столу, чтобы отведать мастерски приготовленного блюда с заковыристым грузинским названием, которое я не запомнил.
После столь неожиданного финала встречи, у меня отпала всякая охота продолжать работу над своей книгой, и я полностью сосредоточился на подготовке к печати рукописи
Жухрая, которую он мне вручил несколько месяцев тому назад с просьбой «откорректировать» текст и взять на себя заботы по ее публикации. Работа подходила к концу, и я был вынужден позвонить автору, чтобы согласовать все вопросы, связанные с изданием его книги. Надо сказать, что Владимир Михайлович до той размолвки каждый вечер звонил мне, видимо страдая от одиночества, и наши телефонные беседы порой продолжались по часу и более.
Мой звонок, похоже, обрадовал его. Захлебываясь от восторга, он стал подробно рассказывать о своем житие-бытие, о постигшем его горе в связи с арестом в Грузии его приемного сына — Владимира Вахания. Тут же пригласил меня к себе с рукописью своей книги.
Это была последняя встреча с В.М. Жухраем, а состоялась она 16 октября 2010 года — дата во всех отношениях памятная (вспомним 16 октября 1941 года, когда буквально на волоске висела судьба столицы — отстоим ли Москву? А памятный Пленум ЦК КПСС 1952 года?!). Жухрай даже обсуждать не стал вопрос об издании своей книги и, полностью доверившись мне, тут же написал на титульном листе машинописи: «В печать!»[144]
— А как обстоят дела с публикацией Вашей книги? — спросил он меня.
— Без Вашего разрешения на публикацию информации, полученной от Вас при нашей последней встрече, я не имею права на ее обнародование.
Немного подумав, он сказал, что материал книги очень интересен и публикацию ее можно осуществить в два этапа, а именно:
— Немедленно публикуйте Вашу исследовательскую часть без упоминания моих свидетельств.
— А дальше?
— А вот заключительную часть, которую мы ранее обсуждали, я разрешаю опубликовать только через два года после моего ухода.
При этом он пристально посмотрел на меня и в его глазах я прочел глубокую печаль человека, который предвидит свой близкий уход из жизни. Расставание было грустным. На прощание он обнял меня и, к моему удивлению, оттолкнув от себя, трижды перекрестил меня. Глаза его при этом были полны слез.
— Не звоните мне больше, — это были его последние слова.
Через месяц его разбил паралич, но я узнал об этом не сразу, поскольку сам тяжело заболел и, уже находясь в госпитале, узнал печальную весть, что Владимир Михайлович Жухрай скончался 17 января 2011 года.
Памятуя о завещании Жухрая, я продолжил работу над книгой, и ровно через год после последней встречи вышла из печати первая книга триптиха: «Смерть Сталина. При чем здесь Брежнев?» Вслед за ней, примерно через год, была опубликована вторая книга: «Убийство Сталина. Все версии и еще одна». Что это за версия? Все друзья и знакомые засыпают меня вопросами, некоторые даже обижаются: «Что это еще за детективщина — давать ответ на поставленные интригующие вопросы в конце сочинения?» До поры, до времени я не имел права нарушить завещание Жухрая. Но вот уже приближается 2-я годовщина со дня его смерти и будет снят запрет на публикацию третьей, заключительной книги нашего исследования о таинственной болезни и смерти Иосифа Виссарионовича Сталина.
Итак, был ли отравлен Сталин? Если был, то кем, когда и при каких обстоятельствах?
Как следует из анализа публикаций академика АЛ. Мясникова и писателей Н.А.Добрюхи и И.И. Чигирина, в крови Сталина утром 5 марта 1953 года были обнаружены признаки присутствия в его организме некоего токсического вещества — яда. Кроме того, в течение всего дня, вплоть до самой кончины вождя смертельная агония сопровождалась кровавой рвотой, анализ которой однозначно подтверждал, что на слизистую оболочку желудка также воздействует какой-то яд. Насколько убедительно эти признаки свидетельствовали о наличии яда в организме Сталина, подробно описано в главе 7 первой книги-триптиха «Был ли отравлен И.В. Сталин?».