– При царизме меня вообще ничему не учили, а при советской власти меня учили только воевать да читать. А про дамские комнаты я и слыхом не слыхивал.
– Отойдите от двери и займитесь чем-нибудь.
– Да хватит вам, товарищ Незабудка, делайте свои дела, я от вас теперь ни на шаг не отойду. Вот не было меня с вами – и вон Арнольд мёртвый лежит.
– Товарищ Тыжных, отойдите отсюда, иначе я просто буду стоять тут, и мы будем просто терять время. – Безапелляционным тоном говорила красавица.
– Вот была у нас такая корова одна в деревне, дура однорогая, хозяин её Падлой звал, вот всё она упрямствовать любила, вот что б всегда всё по её было. – Назидательно отвечал Тыжных. – Так её паровоз сбил. Насмерть, только ноги задние остались.
Он пошёл к комнате, Ракель Самуиловна наконец закрыла дверь дамской комнаты закатила глаза к небу, вернее, к потолку и сказала сама себе:
– Боже мой, деревенская непосредственность это нечто! Он сравнил меня с однорогой коровой по имени Падла. – Она взглянула на себя в зеркало, хмуро и невесело, и поправила локон. – Возможно, это деревенская форма флирта.
И тут ей в глаза бросилась её рука, вся в потёках крови убитого молодого человека, который её охранял, и она заплакала.
Минут пять, не меньше, она уделила утреннему туалету. Только умылась и чуть ополоснула тело. Очень было мало ей воды и мыла, но положение и вправду было серьёзным. Она вышла из ванной комнаты посвежевшей, но глаза всё равно были заплаканными. Свирид сидел на корточках возле трупа Жирного и рассматривал его удостоверение.
– Они сказали, что они из МУРа, – произнесла Ракель Самуиловна.
Он встал и показал ей кастет, килограммовую гирю на крепкой цепочке, слегка окровавленную пачку денег и ответил:
– Удостоверения у них хорошо сделанные, но у МУРовцев такого быть не может. Бандиты это. Собирайтесь, берите только документы и деньги, больше ничего. И быстро, они вернутся или пришлют новых бандитов.
Она молча кивнула, она и сама всё понимала. Но всё-таки решила взять с собой кое-что из любимого. И при постоянных окриках Свирида, и постоянно плача, как только взгляд её падал на тело Арнольда, Ракель Самуиловна успела собрать в баул: две шляпки – одну «грильяж» и ещё одну серьёзную, с вуалью. Недошитое платье – надо дошить. Все чулки, что не порваны. Все духи – они заграничные. Всю косметику – потом пойди купи еще такую. Балеро – а вдруг прохладно будет. Манто – какая дура бросит чернобурку. Кое-что из нижнего, мало ли что… Перчатки. Шарфы. Ну и по мелочи.
Она судорожно металась по комнате, собирая всё нужное, а товарищ Тыжных снова наливался злостью. Во-первых, эта бестолочь теряла время, а во-вторых, она чуть не перешагивала через труп убитого товарища Свирида в своих метаниях. Конечно, она начинала всхлипывать и подвывать, всякий раз как её взгляд падал на тело Арнольда, но это её не оправдывало. А Свирид злился, но терпел.
Наконец, баул был собран, товарищ Тыжных, взял его у неё и, сняв фуражку, сказал тихо:
– Покойся с миром, товарищ и брат. Я клянусь, что не сойду с нашего пути, на котором ты отдал свою жизнь, да здравствует Мировая революция. Товарищи тебя похоронят, как положено.
Ракель Самуиловна снова зарыдала в платок и присела к Арнольду, стала гладить его по щеке:
– Он был такой славный мальчик, английский язык знал. И трубка у него была, это так поэтично…
Товарищ Тыжных вязал её за руку, поднял и повёл по коридору двери. А у двери они увидели убитую гражданку Коновалову, пуля, видимо, выпущенная Мадьяром, попала ей в голову.
– Вот зараза, они и старуху прикончили. – Сказал Свирид.
Они перешагнули через ноги гражданки Коноваловой, и вышли из квартиры. Ракель Самуиловна продолжала рыдать, но только по Арнольду. Соседку ей совсем не было жалко. Отношения женщин сразу не заладились, с первого дня, что Незабудка жила в этой квартире. Поэтому… поэтому и не жалко, вот так вот.
Товарищи вышли из подъезда, быстрым шагом подошли к авто, и Свирид усадил в него товарища Незабудку. Он всё делал быстро и чётко, захлопнул дверцу, закинул вещи, завёл мотор, и они укатили.
И тут же из соседней подворотни вышли Чапа и Фельдшер. Они шли, поддерживая друг друга, и любой человек, что их видел, подумал бы, что это забулдыги, поднабравшиеся уже к полудню, если бы не их страшный вид и капли крови, что оставались за ними на мостовой.
И они стали призывно махать руками, пытаясь привлечь внимание товарища Ефрема, который ждал их в автомобиле. И товарищ Ефрем их увидел. И что-то он им не обрадовался. Товарищ Ефрем имел желтое лицо, больную печень и большой жизненный опыт. Когда-то он служил в штабе Деникина, а потом в контрразведке барона Врангеля, и кое-что смыслил в этой жизни. Он видел, как отъезжает автомобиль с каким-то пролетарием и красивой женщиной, похожей на ту, что им была нужна.
А ещё он видел, что Чапа и Фельдшер как следует огребли, и еле плетутся, шатаясь, а двух других уродов и вовсе нету. Видимо их порешили. Сложив два и два, а складывать он умел, товарищ Ефрем пришёл к выводу, что ему отсюда лучше уехать, тем более, что вряд ли его кто-то упрекнёт, ведь он поехал вслед уезжавшему авто с бабёнкой, похожей на ту, что им нужна.
Да лучше уехать, а не возится с двумя залитыми кровью мерзавцами. Тем более что после этих двух залитых кровью товарищей ему бы ещё пришлось отмывать диваны от крови. Недолго думая, товарищ Ефрем завёл мотор и, даже не взглянув в сторону Чапы и Фельдшера, покатил за товарищами Тыжных и Незабудкой.
– Да ты чё..! – Только и смог выговорить Чапыга, отплёвываясь кровью и глядя, как уезжает авто Ефрема.
– Если он видел нас и уехал, – сказал Фельдшер, садясь на бордюр, – я его найду и выпотрошу.
– А ты чё, выживешь что ли? – Удивлялся Чапа, садясь рядом.
– У меня, кажется, почка и диафрагма – навылет, могу выжить, если кровью не изойду. – Отвечал на редкость разговорчивый сегодня Фельдшер.
– А я чё? – Не отставал от него Чапыга, выплёвывая кровь.
Фельдшер глянул на него глазом специалиста и сказал с большой долей скепсиса:
– Лёгкое на вылет. Судя по количеству крови, артерия не задета, но всё рано… Я бы на тебя не поставил.
– Ну, ты, знаешь, как кореша поддержать, в натуре, – закашлял Чапа.
А Фельдшер его уже не слушал, он помахал рукой прохожему:
– Товарищ, товарищ!
Пролетарского вида прохожий тут же подбежал к ним:
– Товарищи, что с вами?
– Мы сотрудники УгРо. На нас напали бандиты. Найдите нам извозчика, нам надо в больницу.
– Я сейчас поищу, – обещал прохожий, собираясь уходить. – Держитесь.
– Стой, – окликнул его Чапа и достал из кармана комканую кучу окровавленных денег, – слышь, мужик, половина твоя будет, половина извозчика, давай пошустри, брат, пошустри, а то я тут лапти загну. Юшка из меня хлещет, аж смотреть жалко.
– Я сейчас товарищи, держитесь.
– Держитесь, – передразнил его Чапа и собрался, было, прилечь.
Но Фельдшер глянул на него и сказал:
– Ляжешь – сдохнешь.
– Чё и лечь нельзя, ну чё за жизнь, а? Это всё паскуду эта, шмальнула падла, и первой же маслиной хлопнула меня. Лярву, тварь найти нужно будет, я шалаве, наживьё, рыло обглодаю сам. Первый раз меня подстрелили… и то баба. На куски порежу.
– Ты бы помолчал, Чапа, ты уже весь бордюр своею юшкой заплевал, ты выживи ещё, прежде чем её искать будешь. – Фельдшер замолчал и поморщился от боли.
Чапыга повесил голову и, пуская кровавую слюну изо рта, тихо произнёс:
– Надо уходить с этой должности, очень она хлопотная.
Глава 11
Эфраим Маркович смотрел на своего секретаря и наслаждался. Ему очень нравилась запах этой самки, в хорошем смысле этого слова. Он сидел и принюхивался, едва сдерживался, чтобы язык не высовывать. В его кругу такие отношения не поощрялись, так как считалось, что они мешают работе. Но всесильному Эфраиму Марковичу было можно. Кто бы ему запретил. Кто б осмелился ему запретить. Иногда он делал вид, что думает или поправляет пенсне, и не отвечал на её вопрос, только чтобы она поблагоухала ещё хоть немного в его кабинете. И тогда он прятал свои руки под столом и позволял мышцам расслабиться, и не держать нужную форму. И даже выпустить когти.
Раньше, когда царствовала золотая семья, таким, как Эфраим Маркович, приходилось жить за чертой оседлости, в нищете, и довольствоваться тем, что ему разрешали просто жить, без какого либо права размножаться, без права даже видеть самок, не то, что бы нюхать их, но теперь… Теперь он был вторым лицом в этом огромном государстве. И мог себе позволить столько самок, сколько хотел, и одна из тех, что он хотел, была его секретарём, стояла перед ним сейчас, готовая выполнять его распоряжения, но в данный момент, к сожалению, не готовая к спариванию.
– Что? – Наконец произнёс он, делая вид, что не расслышал.
– Он ждёт уже семь часов, – повторила Татьяна, глядя на него зелёными глазами. – Сказать, чтобы ещё ждал?
– Да ладно, пусть заходит. Надоел тебе, наверное, уже сидеть там.
– Надоел, – она кивнула и сделала вид, что улыбается.
Улыбки у неё не получались никогда, не умела она улыбаться. Люди, видя её улыбку, думали, что она готовится напасть. Но Эфраиму Марковичу было плевать, что там думаю, какие-то люди, всё его естество требовало жарких, так, чтобы когти под кожу, и влажных объятий. Переплетённых тел и длительного изнуряющего спаривания до конвульсий, до судорог. Но Татьяна, даже за попытку приблизиться сейчас могла вырвать хороший клок шкуры, и Эфраим Маркович, понимая это, произнес, напрягая мышцы, чтобы снова принять нужный вид:
– Запускай.
Человек вошел, кланяясь и кланяясь на каждом шагу. О том, чтобы протянуть руку и речи не было. Эфраим Маркович даже сесть ему не предложил, таких как этот у него был десяток, и из этого десятка этот убогий был чуть ли не худшим.
– Ну, думаю, ты его видел, раз пришёл?
– Видел, видел, – быстро заговорил вошедший, – всё как вы сказали, всё так и сделал, застал его утром ранёханько. Ходит один такой, гуляет по коридору гоголем, трубочкой своей попыхивает. Я к нему подхожу и говорю, всё как вы учили: товарищ, хочу быть полезным. Хочу сюда, в Москву. Ну и говорю: убью мол, любого врага кого скажите. А он такой отнекивается: не надо мол, у меня нет врагов только враги партии. Вот.