– А я уверен, – сказал Сталин, – ты сможешь, Сергей.
– Значит так и решим: охрану с проститутки снимаем, Сергей едет в Ленинград. – Констатировал Фрунзе. – А Коба за это время, должен свалить Троцкого.
– Значит так и решим, – согласился Дзержинский. – А Сталину как всегда достаётся самое лёгкое.
Все, кроме Сталина, засмеялись не весёлым смехом.
– Надеюсь, что оправдаю ваше доверие, товарищи, – абсолютно серьёзно отвечал Сталин, раскуривая трубку.
Они стали расходиться, и когда вышли на улицу Дзержинский остановил Сталина:
– Коба, завтра в полночь будь на Дворцовой набережной у Дворцового моста. Там тебя будут ждать три человека. Они тебе всё объяснят.
– Да не могу я завтра, у меня много дел. – Отвечал Иосиф Виссарионович.
– Коба, я мерзавца Уншлихта два дня уговаривал, чтобы одного из них, из Соловецкого УСЛОНа выпустили, для допроса, так что тебе придётся отложить все дела. Да и остальные тоже приехали издалека, чтобы встретиться с тобой. И всё тебе объяснить. – Убедительно говорил Дзержинский.
– Ну, раз так, значит буду у Дворцового моста вовремя. – Отвечал Сталин.
Он протянул Дзержинскому руку.
– Ты держись, Иосиф, наверное, ты скоро один останешься, из ленинской гвардии, из людей, я имею ввиду, остальные старики будут жабреи. Так что вся надежда на тебя. Только на тебя. – Дзержинский крепко жал руку Сталина и улыбался, словно прощался навсегда, а потом ушёл не поворачиваясь.
Сталин остался один, он шёл по ночной Москве, к своему автомобилю. В домах почти не горели окна, только одинокий электрофонарь бросал жёлтый круг на мостовую, и на улицах никого не было. Было очень тихо. И пусто вокруг. Совсем пусто.
И было ему не очень хорошо, и очень одиноко. Он сейчас мысленно прощался с людьми, с которыми был знаком многие, многие годы. И только сейчас он понял, что остался один. Совсем один. И даже то, что его ждал товарищ Андреев, и автомобиль, не меняли кардинально ситуации.
Глава 16
Шалва Семёнович Аджания приехал из Тифлиса совсем недавно, три месяца назад, чтобы познакомиться со своим руководителем, товарищем Толмачёвым и уже отсюда, из Москвы, поехать с ним на место его нового назначения. Товарищ Аджания занял очень высокий пост для своих юных лет. Стать секретарём такого перспективного партийца как Владимир Николаевич было большим везением. Но Шалва не считал это везением, он был уверен, что занимает пост по заслугам, ведь из Тифлиса Аджания приехал не один. У него была семья, ещё пять лет назад товарищи выделили ему общественную самку. Самка была тощей и не молодой. Тем не менее, получить самку в его годы мог только очень талантливый товарищ. Каким Шалва Семёнович и был.
Он и его самка взяли себе двух маленьких детей сирот, чтобы быть похожими на обычную семью. И Шалва собирался делать карьеру при Толмачёве, отдавая этому всего себя и тут неожиданно, вопреки всем ожиданиям, его старая самка, сменившая за свою жизнь десятки мужей-хозяев, понесла. И сделал кладку. И в кладке оказалось живое яйцо. И уже тут в Москве, из яйца вылупился слабый и больной, уродливый, но живой сын Шалвы. Первый сын Шалвы. Его самка в ритуальном порыве съела, первого мальчика, одного из усыновлённых ими детей, чтобы жизнь настоящего сына была счастливой. И Шалва не возражал. Он дал ей статус «уважаемой». И даже объявил её женой перед всеми. И, как положено, дал ей имя. Он назвал её Лале. Ну, а раз он дал ей имя значит, она имела полное право просить для себя одно желание. И его старая, тупая жена сказала:
– Хочу чтобы мой сын, Булатик, жил тут, в Москве. Тут он станет великим.
Безмозглая, старая тварь, с этой своей изгрызенной предыдущими мужьями кожей на загривке, со шрамами от их когтей на ребристых боках и тощих бёдрах, как она могла попросить его о таком. Как она не понимала, что выполнение брачного обещания перечеркнёт его возможность сделать карьеру с Толмачёвым. Ведь Шалве в таком случае придётся отказаться от такого перспективного места секретаря и просить у семьи нового места. Просить, унижаться и клясться в верности. А он не хотел просить, ведь просить, это либо получить унизительный отказ, либо надолго стать должником благодетеля.
После просьбы жены, Шалва впал в оцепенение на шесть часов, сидел в тёмном углу и даже веком не шевелил, даже когда мухи залезали к нему в глаза чтобы пить его солёные выделения. Сидел и думал, думал и думал, что делать. Он не мог придумать, как выполнить брачное желание жены так, чтобы его карьера не пострадала.
Хотя, чего уж там, в глубине души он и сам хотел тут остаться. Ему здесь очень нравилось, одно слово Москва! Шикарные теплые квартиры, автомобили с шофёрами, много вкусной еды. И главное обалденные, молодые, благоухающие своими клоаками самки, готовые к спариванию. Самки с жирными бёдрами и мясистыми боками. Их тут было много, очень много. Так много, что от их запаха в помещениях семьи кружилась голова.
Да, уезжать из столицы с её возможностями и соблазнами в провинциальный Кисловодск с Толмачёвым ему очень не хотелось, очень. Но это было необходимо.
А с просьбой жены что-то нужно было делать, и он решил: Позвал жену и велел ей приготовиться к спариванию.
Она пришла готовая, встала в позу, и тогда товарищ Аджания навалился на неё сверху, словно страсть обуяла его, обхватил её как следует, чтобы ограничить подвижность и… Перекусил ей шейные позвонки. Лале даже не успела зашипеть, сдохла быстро и без мучений.
Она уже давно была ему не очень приятна. Он совокуплялся с ней только от того, что другие самки к нему бы не пошли. Слишком незначителен был ещё товарищ Аджания.
Он был не голоден, и совсем не хотел её, но ритуал уважения к матери своего первенца Шалва исполнил, он разгрыз и съел её голову. Остальное есть не стал: старое мясо, почти сухое, без жира. Вывез его за город и закопал.
В семье он сказал, что она была стара, и умерла во время спаривания. Такое случалось, муж, обалдевший от переизбытка гормонов, мог порвать самку когтями и клыками слишком сильно, молодые, толстокожие самки с плотными пластами жира выдерживали, и быстро выздоравливали, а вот старые и тощие иногда погибали, не пережив соития.
В семье ему, кажется, не поверили, не такая уж и старая была его жена, но проверять не стали. Зачем? Она была одинокой, общественной. Родственников: отца и братьев в семье не имела. Так что всем было плевать. Но новую самку ему даже не пообещали. Даже такую же старую. Мол: сам, дурак, угробил, сам и ищи себе новую. И Шалва Семёнович не обиделся, думал, что найдёт обязательно.
В общем, вопрос с брачным обещанием решился сам собой, но вот мысль о том, что ему лучше остаться здесь, в Москве, его уже не покидала. Он мучительно искал способ остаться в этом огромном и шумном городе, остаться на роли слуги, и даже не в роли умного и перспективного секретаря, а в роли достойного члена семьи. Уважаемого члена семьи.
Шалва икал способ. Он искал способ и поначалу не находил. Ему нужен был случай, шанс, чтобы отличиться, чтобы показать себя. Даже не шанс, а намёк на шанс. Тень шанса. И тогда уж он его не упустит, он заявит о себе. Молодой член семьи мечтал о самой малой возможности. И искал её неусыпно.
И кто ищет – тот всегда найдёт: такой случай ему представился.
Это был случай с убийством глупого Пильтуса. Именно глупого, кто ж ещё мог дать себя убить какой-то человеческой самке, которая совокупляется с любым, кто ей заплатит. Его смерть была убога и не почётна. Он умер не в бою от рук воина, пусть даже и человеческого, а от рук продажной самки, которую привёл для ритуала. О, провидение, как ты бываешь саркастично, этот дурень привёл жертву на ритуал, а жертва его прикончила! Ну, разве это не смешно?
Смеяться, правда, он не умел, как и все его сородичи, но сипло шипеть горлом и покашливать, выражая своё умственное превосходство над каким-то дурнем, типа Пильтуса, он себе бы позволил.
Да, уж: если бы это не была смерть собрата и члена семьи Шалва Семёнович смеялся бы над этим дураком.
А теперь семья должна была совершить ритуал возмездия. И Первожрецом ритуала был выбран Толмачёв Владимир Николаевич. Опытный и старый боец. Из Когорты Лучших.
После этого ритуала карьера Владимира Николаевича и в семье и молодом Советском государстве резко пошла бы в гору. Да, пошла-бы, пошла.
Не допусти Толмачёв двух больших ошибок. Роковых для себя ошибок.
Во-первых: Он недооценил серьёзности момента. И остался на телефоне – делать пафосные заявления и принимать соболезнования. А ему нужно было ехать с группой экзекуторов. И самому лично провести ритуал. Тем более, что вся группа была из людей. Разве можно «этим» доверять столь важное дело. Конечно, теперь можно было оправдываться тем, что «этот» Дзержинский, верный пёс Троцкого специально выставил охрану убийце. Но на то ты и старый проверенный боец, чтобы это предвидеть. Предугадать. А теперь сколько угодно можно обещать кару «этому» Дзержинскому. Пощёчина семье уже нанесена.
И это только полбеды. Убийцу ещё можно найти, убить жестоко всю её охрану и провести ритуал возмездия. Всё ещё можно было исправить. А ошибка… Ну с кем не бывает, любой может допустить ошибку. Но только одну.
А у Владимира Николаевича была и вторая ошибка – позорная. Позорная!
Все в семье удивлялись: как Толмачёв допустил, что к нему в логово прошёл без разрешения этот прихвостень Троцкого, Склянскиий, в уничижительной форме предложить помощь. Помощь! В провидении Святого для любой семьи ритуала! То есть, этот ублюдок, Склянский, насмешливо поставил под сомнение дееспособность всей семьи Зиновьева. Толмачёв допустил подобное. И это выходило за все рамки приличий.
Но этот разговор происходил с глазу на глаз. И Склянский, по сути, оскорблял только самого Толмачёва.
И их диалог мог и не выйти за пределы кабинета Владимира Николаевича, не гори желанием его секретарь остаться в Москве.
Шалва понял, что это и есть его намёк на шанс, его едва уловимый случай. И он вынес в семью весь разговор между Склянским и Толмачёвым. Послав ком